… предметом рассуждений автора «Государя», Никколо Маккиавелли служит не этика, и не справедливость… Его интересует власть — не как инструмент, вручаемый Господом государям для создания праведного суда, справедливости и должного воздаяния злодеям — а сама по себе. Власть как таковая.

“Государь” Макиавелли, прочитанный как самиздат…

Борис Тененбаум

Некое предисловие

Оказавшись после краха во Флоренции режима, которому он служил, Макиавелли, уволенный и отставлнный от должности и томясь от бездействия, задумал написать некое сочинение, с помощью которого он все же смог бы обратить на себя внимание рода Медичи.

Так родился на свет его «Государь».

В биографии Макиавелли, изданной на английском языке совсем недавно, в 2011 году, есть интересное рассуждение: когда Цицерон оказался в силу обстоятельств выброшен на обочину политической жизни Рима, он нашел утешение в уединенной жизни вне города, в своем поместье — и обратился к философии.

В итоге это изгнание оказалось для него скрытым благословением — он нашел покой, отвернувшись от мирской суеты и обратившись к вечным истинам. У Макиавелли никакого утешения не вышло — наоборот, его снедала жажда деятельности. Он пишет Веттори — «если его святейшество даст мне место, я не только помогу ему и себе, но и сделаю много добра моим друзьям».

Для него «деятельность» и «польза» идут где-то очень близко друг к другу, в то время как для Цицерона досуг — необходимость для культивирования высокого духа, и это освящено долгой традицией: деятельность на благо государства есть тяжкое бремя, возлагаемое на себя только из чувства долга.

Если коротко, то с точки зрения автора книги, Цицерон — джентльмен. B английском смысле этого слова.

Трудно даже себе представить, как отреагировал бы великий римский оратор и государственный деятель на предположение, что через добрых 20 веков после его смерти потомок раскрашенных в синие цвета дикарей-бриттов воздаст ему хвалу за «культивированиe высокого духа и деятельность на благо государства только и исключительно из чувства долга».

Надо полагать, что Марк Туллий Цицерон сильно бы удивился…

Ho Макиавелли был совершенно другой человек, и никаким джентльменством от него и не пахло. Ну, разве что он был очень щепетилен с доверенными ему государственными деньгами — но, пожалуй, это и все…

Макиавелли — профессиональный государственный служащий. Центральное слово тут — «профессиональный». Он мог бы быть, например, нотариусом, как его отец. Он смотрит в детали, его интересует практика.

Так сказать, «как это делается?».

И он не относится к правящей элите, он часть того «среднего слоя», который стоит между богатыми и могущественными, которых очень немного, и бедными и неграмотными, которых очень много.

Заработок для него много значит — поместье у него поменьше, чем было у Цицерона, и статус «сельского джентльмена на покое», которым через четыре века после описываемых событий будет пользоваться Черчилль, Макиавелли не по карману.

И в книжке, которую он написал, он предлагает не общие рассуждения, а собственный опыт эксперта.

Жанром своей книги он выбрал «поучение» — тоже нечто, освященное долгой традицией. Тут можно сослаться на аналогичное сочинение, которое появится на свет на пару лет позднее «Государя» — «Воспитание христианского государя», написанное в 1516 году Эразмом Роттердамским.

Эразм не чета Макиавелли — он был гуманист и ученый, его знала вся Европа, его принимали при королевских дворах, и не как служащего, а как гостя. Эразм осел при дворе шестнадцатилетнего Карла V. В возрасте 15 лет тот унаследовал от отца звание герцога Бургундского в Нидерландах, а в 1516-м стал королем Испании.

Волею судьбы Карл унаследовал огромные владения, «в его государствах никогда не заходило солнце», он украшал свой блестящий двор чем только мог — и он дал Эразму звание придворного советника, с жалованьем в 400 флоринов в год и не налагавшее на него ровно никаких обязательств.

В качестве особой милости Эразму даже не вменялось в обязанность появляться при его щедром государе — он мог жить там, где ему было угодно. Эразм же отблагодарил своего покровителя посвященным ему трудом, «Воспитание христианского государя», в котором и объяснялось, как следует вести себя юному принцу, вступившему на престол столь многочисленных герцогств и королевств — исчерпывающий трактат об основах политической этики просвещенного правителя.

Бывают вещи очень далекие друг от друга. Настолько далекие, что их даже трудно совместить друг с другом.

Трудно представить себе нечто более далекое от «трактата об основах политической этики», чем «Государь».

Дело, собственно, именно в том, что Никколо Макиавелли об этике и не упоминает.

Его интересуют только две вещи: польза дела и целесообразность средств, применяемых для пользы дела.

I

Чтобы не томить читателя, сразу скажем, что из попытки Макиавелли обратить на себя благосклонное внимание Медичи своим «Государем» ничего не вышло — они его так и оставили в забвении. Другое дело, что написанный им текст уже через год-два стал ходить по рукам, хотя и не был напечатан.

Ну, итальянцы того времени — те, что принадлежали к «политическому классу» — были люди очень и очень грамотные, так что «Государь» получил хождение в рукописных копиях. Но мы сейчас на время прервем наше повествование о Никколо Маккиавелли, и поговорим о его наиболее знаменитом труде, которому была в конце концов суждена громкая известность.

Что, собственно, вызвало такой большой интерес к книге, который, кстати, не угас и поныне?

Есть такой английский анекдот: школьник после первого просмотра «Гамлета»говорит о пьесе:

“… Подумаешь! Cкучно, непонятно, и ничего нового — просто набор старых цитат …”.

Сошлюсь на собственный опыт: примерно такое же впечатление было и у меня, когда в далекой юности я в первый раз прочел «Государя». Ну, что сказать? С годами впечатление менялось, и сейчас, пожалуй, мы можем попробовать посмотреть на книгу Макиавелли так, как она читалась впервые, и читалась людьми, “… осведомленными об обстоятельствах …”.

У них она вызывала совершенно другую реакцию.

Конечно, aромат запретного плода очень способствовал интересу к книге. Людьми почтенными и благонамеренными она рассматривалась как “… манускрипт, полный зла, внушенный самим дьяволом …”, в котором автор — и его устами как бы и сам Сатана — советует некоему абстрактному государю, как ему завоевывать и удерживaть власть посредством лжи, жадности, жестокости и обмана, цинично используя религию и фальшивые добродетели как инструмент — и все это для того, чтобы удерживать население в покорности его воле.

Была и другая, довольно экзотическая интепретация текста: утверждалось, что автор книги — тайный республиканец, цель которого состоит в том, чтобы раскрыть глаза народу на сущность власти государей, и тем подорвать их могущество. Она, правда, возникла не сразу и распространение получила намного позднее, лет эдак через 200-250.

Однако мало кто держался такой точки зрения — и при жизни Никколо, и много лет потом, уже после его смерти. B основном Макиавелли рассматривался и рассматривается и сейчас как «… мастер зла …» — без всяких шуток.

Но — начнем по порядку, прямо со вступления: книга посвящается Лоренцо ди Пьеро дe Медичи, сынy покойного Пьеро Медичи, племяннику папы Римского Льва Х[1], a также и племяннику Джулиано.

Таким образом, адресат — представитель четвертого поколения рода Медичи, если считать от Козимо.

Макиавелли вообще-то думал сперва поднести свой труд Джулиано II, но тот уехал в Рим, и Флоренция перешла под управление молодого Лоренцо.

В принципе — это прошение о милости:

“… Пусть же Ваша светлость примет сей скромный дар с тем чувством, какое движет мною; если вы соизволите внимательно прочитать и обдумать мой труд, вы ощутите, сколь безгранично я желаю Вашей светлости того величия, которое сулит вам судьба и ваши достоинства.

И если с той вершины, куда вознесена Ваша светлость, взор ваш когда-либо обратиться на ту низменность, где я обретаюсь, вы увидите, сколь незаслуженно терплю я великие и постоянные удары судьбы …”.

С другой стороны, прошение написано в довольно независимом тоне — предлагается не столько «… униженный дар, недостойный высоких достоинств покровителя …» — что было стандартной формулой того времени[2] — сколько нечто другое:

“…вознамерившись засвидетельствовать мою преданность Вашей светлости, не нашел среди того, чем владею, ничего более дорогого и более ценного, нежели познания мои в том, что касается деяний великих людей, приобретенные мною многолетним опытом в делах настоящих и непрестанным изучением дел минувших …”.

То-есть предлагается “… многолетний опыт в делах настоящих и в непрестаннoм изучении дел минувших …” — все это в сумме звучит скорее как “заявление о приеме на работу”, делаемое мастером своего дела.

И даже не не без гордости сообщается и подчеркивается, что автор сознает свое невысокое социально положение. Hо считает его скорее плюсом, чем минусом:

“… желал бы также, чтобы не сочли дерзостью то, что человек низкого и ничтожного звания берется обсуждать и направлять действия государей. Как художнику, когда он рисует пейзаж, надо спуститься в долину, чтобы охватить взглядом холмы и горы, и подняться в гору, чтобы охватить взглядом долину, так и здесь: чтобы постигнуть сущность народа, надо быть государем, а чтобы постигнуть природу государей, надо принадлежать к народу …”.

Структуру книги пока отложим в сторону — о ней есть смысл поговорить отдельно — а покуда обратимся к самой работе. Она вызывала шок. Начнем с того, что ее автор, Никколо Макиавелли, противоречил всему, чему до него учили другие авторы, писавшие сочинения на подобные темы. Все они в полном согласии друг с другом твердили, что государю надлежит быть «… следовать стезе добродетели …» — он как правитель должен быть справедлив, тверд, и умерен, а как государь — милосерден, щедр, честен и верен своему слову.

“Отнюдь нет” — отвечает им Макиавелли — «все зависит от обстоятельств».

Он говорит читателю, что свои советы основывает не на пустой теории, а на реальности, и на примере воображaемых государства, а на примере самых настоящих республик и королевств.

И дальше он начинает систематически, кирпич за кирпичем, разносить стену, веками стоявшую вроде бы незыблемо.

II

Про стену, стоявщую веками — это вовсе не преувеличение. Можно даже сказать — тысячелетиями, если начинать от Платона. Toго интересовали вопросы государства — и диалоги Платона выстроены так, что кажyтся разбором идей справедливости и блага — на примере государства как обьекте, пригодном для анализа.

Аристотель тоже определяет государство как “… общение, организованное ради общего блага …”.

Это, так сказать, то, что касается античности — предмета, глубоко чтимого гуманистами. Но и авторитетнейшие авторы эпохи христианства думали в том же направлении. Скажем, доминиканский монах, ученый-богослов Фома Аквинский (Аквинат), творивший в ХIII веке, чьи сочинения стали своего рода энциклопедией официальной церковной идеологии, в труде «О правлении властителей» касается вопроса власти, и положения свои строит как раз на Аристотеле.

Заглянем в энциклопедию, и мы увидим там вот что:

“… От Аристотеля Аквинат перенял мысль о том, что человек по природе есть «животное общительное и политическое». В людях изначально заложено стремление объединиться и жить в государстве, ибо индивид в одиночку удовлетворить свои потребности не может. По этой естественной причине и возникает политическая общность (государство) …”.

То есть государство — естественная вещь, упорядоченная общность. И даже более того. Согласно Фоме Аквинскому:

“… Деятельность монарха схожа с активностью бога. Прежде чем приступить к руководству миром бог вносит в него стройность и организованность. Так и монарх первым делом учреждает и устраивает государство, а затем начинает управлять им.

Цель государственности — «общее благо», обеспечение условий для достойной, разумной жизни …”.

Этические вопросы права и справедливости, как мы видим, стоят на первом месте — так что Эразм Роттердамский свой трактат “… о воспитании христианского принца с точки зрения этики …” писал не на пустом месте, а на более чем солидном классическом основании.

Что же до сущности государства, то тут, по Фоме Аквинскому, дело обстоит так:

“… Сущность власти — это порядок отношений господства и подчинения, при котором воля лиц, находящихся наверху человеческой иерархии, движет низшими слоями населения. Данный порядок заведен богом. Таким образом, по своей исконной сути власть есть установление божественное. Потому она неизменно добро, всегда нечто хорошее, благое …”.

В общем, к 1514 году, тому году, в котором Никколо Маккивелли был написан «Государь», известно как незыблемая истина, что государь должен быть милостив к своим подданным.

В истинности этого положения не сомневаются.

В этом сходятся ненавидящие друг друга гуманисты, (вроде Лоренцо Медичи Великолепного, для которых радостно-языческие картины Сандро Ботичелли есть олицетворения красоты), и угрюмые аскеты вроде Саваноролы, для которых нет ничего, кроме истинно христианских доброделелей истинного благочестия.

Ибо известно и от праведных христианских авторов, и от превозносимых гуманистами Платона и Аристотеля, что “… государь должен быть милостив к своим подданным …”.

“Да ну?” — спрашивает Макиавелли, и обьясняет:

“… По каковому поводу уместно заметить, что людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое -— не может; из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести …”.

А надо отметить, что герцог миланский, Лодовико Сфорца, про которого нам кое-что известно из чтения предыдущих глав, именно так и поступал: вырезал под корень весь клан тех, кому навредил, но никогда не трогал людей, от которых ожидал верности.

Поссорившись со своим братом, кардиналом Асканио Сфорца, Лодовико не пустил его в свою крепость, и так и написал ему — “… хоть вы мне и брат, а была у нас с вами ссора, и теперь я не могу вам доверять …”.

И абсолютно все люди, принадлежaвшие к “политическому классу” государств Италии того времени, об этом случае знали.

Так что выходило, что циничная рекомендация Никколо Маккиевелли полностью соотвествовала и правде жизни, и принятой практике.

Или, скажем, Макиавелли приводит теоретическое рассуждение на тему о том, что при вторжении сильной державы в регион, состоящий из многих слабых государств, захватчик найдет много охотников стать ему союником — конечно же, для того, чтобы решить собственные задачи.

И это хорошо, и это можно и нужно использовать — но ни в коем случае нельзя позволить одному из этих союзников слишком усилиться. И приводит пример — король Франции Людовик XII успешно начал свою кампанию в Италии, и сделал это с помощью союзников, Венеции и папы Александра VI.

Но король понаделал ошибок:

“…не успел он войти в Милан, как предпринял обратное: помог папе Александру захватить Романью. И не заметил, что этим самым подрывает свое могущество, отталкивает союзников и тех, кто вверился его покровительству, и к тому же значительно укрепляет светскую власть папства, которое и без того крепко властью духовной.…”.

А уж его решение согнать с престола короля Неаполя и разделить его владения с испанцами — это и вовсе непростительная глупость:

“… домогаясь Неаполитанского королевства, он разделил его с королем Испании, то есть, призвал в Италию, где сам был властелином, равного по силе соперника,-— как видно, затем, чтобы недовольным и честолюбцам было у кого искать прибежища. Изгнав короля, который мог стать его данником, он призвал в королевство государя, который мог изгнать его самого …”.

И Макиавелли добавляет, что все случившееся было делом закономерным — и ссылается на свой собственный непосредственный опыт:

“… король Людовик потерял Ломбардию только потому, что отступил от … правил, которые соблюдались государями, желавшими удержать завоеванную страну. И в этом нет ничего чудесного, напротив, все весьма обычно и закономерно.

Я говорил об этом в Нанте с кардиналом Руанским, когда Валентино -— так в просторечии звали Чезаре Борджа, сына папы Александра -— покорял Романью: кардинал заметил мне, что итальянцы мало смыслят в военном деле, я отвечал ему, что французы мало смыслят в политике, иначе они не достигли бы такого усиления Церкви.

Как показал опыт, Церковь и Испания благодаря Франции расширили свои владения в Италии, а Франция благодаря им потеряла там все …”

Читалось все это людьми, которые своими глазами наблюдали, сперва рухнули итальяснские государства под ударами короля Франции Карла VIII, как потом рухнули его итальянские завоевания под ударами коалиции, созданной папой римским, Александрoм VI Борджиа, как старательно наследник короля Карла, Людовик XII, восстанавливал французскую империю в Италии — c помощью Александрa VI, поменявшего фронт — и как рухнули итальянские владения Франции во второй раз, под ударами коалиции, где важнейшую роль играли и папа Юлий II и корoль Испании Фердинанд.

И опять выходило, что разбор ситуации справедлив, и что король Людовик, помогая своему “… верному другу и союзнику …”, папе римскому Александру VI, сделал непростительную глупость, а уж доверившись честному слову и договору о полюбовном разделе Неаполя с испанцами, oн и вовсе загубил свое дело.

То есть получалось, что измена союзнику, отказ от честного слова, и прочие неблаговидные дела, идут государям на пользу, а верность союзнику и верность своему честному сливу идут государям во вред? Kонечно, с большой — с очень большой — натяжкой все вышесказанное можно было отнести к аберрациям конкретной политической ситуации, и, так сказать — к «техническим сбоям» системы.

Но как следовало воспринимать критику другого рода, направленную ,уже не на конкретные решения тех или иных правителей, а на “… моральные основы общества …”?

III

Чего, например, стоит такая рекомендация:

«… обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше …»?

Или такая сентенция:

“… когда государь считает нужным лишить кого-либо жизни, он может сделать это, если налицо подходящее обоснование и очевидная причина, но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества …”?

И Макиавелли, истинный флорентиец, прибавляет, что смерть родственника, как-никак, не изменишь и не отменишь, а вот конфискованная собственность может быть отнята и вовращена обратно ее законному владельцу. Из чего, собственно, и следует решение Лодовико Сфорца о по возможности полном истреблении своих врагов и соперников целыми семьями — дело не в жестокости как таковой, а в целесообразности.

Как насчет фундаментальной для Фомы Аквинского идеи о правителе — отце народа, источнике справедливости, которого следует почитать должным образом, ибо власть его — от Господа?

У Макиавелли и по этому поводу есть свое особое мнение:

“… Итак, возвращаясь к спору о том, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись, скажу, что любят государей по собственному усмотрению, а боятся -— по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого …”.

Или вот любопытное рассуждение Макиавелли:

“… политическая проблема как болезнь — когда ее легко вылечить, ее тяжело распознать, а когда легко распознать, то уже не вылечишь …”.

Поэтому действовать надо своевременно и решительно, а то пройдет нужный момент, и окажется, что “… случись тяжелое время, зло делать поздно, а добро бесполезно …”?

То есть как это — делать зло «поздно»? Hе «нехорошо», а «поздно»?

А если делать его вовремя?

Ну, тогда это целесообразно — говорит читателю Макиавелли. И рассказывает историю кондотьера Оливеротто ди Фермо. Все современники Макиавелли знали, что Оливеротто был жестоким убийцей, захватившем власть в Фермо посредством переворота:

В «Государе» описано, как все это было проделано:

“… [Оливеротто] устроил торжественный пир, на который пригласил Джованни Фольяни [своего дядю, брата своей матери] и всех именитых людей Фермо. После того, как покончили с угощениями и с принятыми в таких случаях увеселениями, Оливеротто с умыслом повел опасные речи о предприятиях и величии папы Александра и сына его Чезаре.

Джованни и другие стали ему отвечать, он вдруг поднялся и, заявив, что подобные разговоры лучше продолжать в укромном месте, удалился внутрь покоев, куда за ним последовал дядя и другие именитые гости. Не успели они, однако, сесть, как из засады выскочили солдаты и перебили всех, кто там находился. После этой резни Оливеротто верхом помчался через город и осадил во дворце высший магистрат; тот из страха повиновался и учредил новое правление, а Оливеротто провозгласил властителем города …”.

То есть Оливеротто предательски перебил доверившихся ему людей, его гостей, которые не сделали ему ничего плохого, а уж заодно прикончил и собственного дядю, брата своей матери, человека, заменившего ему отца — и все это для того, чтобы захватить власть в городе и править им самолично, единовластно, и ни с кем не считаясь.

Это плохо?

Ну, как сказать … Макиавелли сообщает своим читателям:

“… Истребив тех, кто по недовольству мог ему навредить, Оливеротто укрепил свою власть новым военным и гражданским устройством и с той поры не только пребывал в безопасности внутри Фермо но и стал грозой всех соседей.…”.

Таким образом, укрепив свое положение, Оливеротто жил себе в безопасности, до тех пор пока не замещался в заговор кондотьеров Романьи и не оказался врагом человека еще более коварного и жестокого, чем он сам — Чезаре Борджиа. Чезаре убил его, когда расправился со своими мятежными командирами, что случилось буквально на глазах Миакиавелли.

А как насчет самого Чезаре? Что он был за человек, нам, собственно, известно — достаточно просто посмотреть, как он шел к власти, убив собственного брата, как он завоевывал Романью, как он расправлялся с собственными подручными, если находил это полезным.

А Макиавелли говорит о нем следующее:

“… каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борджа многие называли жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Риманье, объединил ее, умиротворил и привел к повиновению …”.

И даже добавляет ниже:

“… задавив мятеж в зародыше, Чезаре проявил больше милосердия, чем Республика Флоренция …”, которая, опасаясь обвинений в жестокости, не казнила главарей распри. Он, по-видимому, вспоминал свой собственный опыт, когда Синьория посылала его в раздираемый смутой и резней городок для «… примирения враждующих фракций …”.

Он их «примирял», и через неделю резня возобновлялась опять, с новой силой.

Bзгляды Макиавелли на саму идею необходимости “… милосердия, справедливости, сотворения добра …” были далеки от общепринятого канона:

“…тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру…”.

И в конечных выводах он тоже не сомневается:

“… Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности …”.

В вышеприведенной фразе надо обратить внимание и на то, что в ней нет ничего о «справедливости», зато сказано об “удержании власти”. Потому что предметом рассуждений автора «Государя», Никколо Маккиавелли служит не этика, и не справедливость, то-есть совсем не то, что интересовало и Платона, и Аристотеля, и Фому Аквинского, и — если уже брать примеры совершенно современные Никколо — Эразма Роттердамского. Его интересует власть — не как инструмент, вручаемый Господом государям для создания праведного суда, справедливости и должного воздаяния злодеям — а сама по себе.

Власть как таковая.

В общем, неудивительно, что ходившие по рукам копии «Государя» Маккиавелли читались в Италии как нечто наполненное такой дерзостью и таким цинизмом, что у «… слушателей его речей …» просто захватывало дыхание.

Примечания

[1] Лоренцо II ди Пьеро де Медичи (итал. Lorenzo di Piero de’ Medici; 12 сентября 1492 — 4 мая 1519) — капитан-генерал Флорентийской республики с 1516 года и герцог Урбинский с 1516 года. Сын Пьеро II Невезучего и Альфонсины Орсини, внук Лоренцо Великолепного, отец Екатерины Медичи.

[2] Для сравнения можно посмотреть на посвящение, написанное Сервантесом к его «Дoн Кихоту», написанное через без малого сто лет позднее посвящения Макиавелли:

ГЕРЦОГУ БЕХАРСКОМУ
МАРКИЗУ ХИБРАЛЕОНСКОМУ, ГРАФУ БЕНАЛЬКАСАРСКОМУ И БАНЬЯРЕССКОМУ, ВИКОНТУ АЛЬКОСЕРСКОМУ, СЕНЬОРУ КАПИЛЬЯССКОМУ, КУРЬЕЛЬСКОМУ И БУРГИЛЬОССКОМУ
Ввиду того, что Вы, Ваша Светлость, принадлежа к числу вельмож, столь склонных поощрять изящные искусства, оказываете радушный и почетный прием всякого рода книгам, наипаче же таким, которые по своему благородству не унижаются до своекорыстного угождения черни, положил я выдать в свет Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского под защитой достославного имени Вашей Светлости и ныне, с тою почтительностью, какую внушает мне Ваше величие, молю Вас принять его под милостивое свое покровительство, дабы, хотя и лишенный драгоценных украшений изящества и учености, обычно составляющих убранство произведений, выходящих из-под пера людей просвещенных, дерзнул он под сенью Вашей Светлости бесстрашно предстать на суд тех, кто, выходя за пределы собственного невежества, имеет обыкновение при разборе чужих трудов выносить не столько справедливый, сколько суровый приговор, — Вы же, Ваша Светлость, вперив очи мудрости своей в мои благие намерения, надеюсь, не отвергнете столь слабого изъявления нижайшей моей преданности.