Всегда, в это время, когда мы были наедине, я пробовал расспрашивать её о своём отце. Но она отвечала уклончиво и не конкретно…

Мать

Михаэль Юрис

Она грозная, но не плохая.
Она ограниченная, но не глупая.
Она нервничает, иногда кричит, но не жестокая.
Она гордая, но без заносчивости и чванства.
Она повелительная, но без чувства властности.
Но самое важное — она здесь, она со мной…

Предисловие
Осень 1946 год

Пятница. Сумерки. Глядя в окно, видел я, как среди ясного неба появились косматые тяжёлые тёмные тучи. Возникли они как бы из пустоты и тотчас же стремительно понеслись навстречу друг другу, громоздясь одна на другую. Земля затаилась и притихла.

Вдруг прокатился по небу оглушительный рокот.

Множества молний, прокалывая густые серые тучи, ослепили глаза. Вслед за ними грянула страшная воздушная канонада, почти, как в фильме «Сталинградская битва», которую я смотрел лишь вчера, и тут же хлынул сильный ливень.… Ветер завыл, закрутил и в наступившей темноте прохожие стали неразличимы…

Спустя много лет пишу я эти строки. И память, казалось бы, забытая на самом дне моей младенческой жизни, залитая толщей вод забвения, вдруг просыпается, поднимается и выступает клочками из воды, заселяясь вновь. Это было на заре моей жизни, но вижу всё отчетливо, как дно озера сквозь чистую спокойную воду.

Как хорошо в такую погоду быть дома! Мне совсем не страшно, когда я… возле мамы.

Я отвернулся от окна и взглянул на неё. Она спокойно сидела за столом и чистила картошку. Её нож входил в кожуру, будто поднимая заслонку маленькой печки. Лицо, склоненное над работой, было напряжено и губы плотно сжаты.

Взгляд мой начал бродить по полуосвещённой комнате.

Мы жили в доме, который отчим построил ещё до войны…

В моих детских глазах он казался огромным.

Посреди кухни возвышалась большая украинская печь, вся заполненная разными железными заслонками. Мать не пользовалась всеми, а только центральной, закрывая и открывая кочергой железные петли снизу вверх. Напротив печи стояла моя кровать, край которой упирался в стенку другой комнаты. Там спала моя мать и отчим. А под большим окном, возле входа — крупный дубовый обеденный стол и шесть стульев. Красивый большой ковер украшал пол. На стене возле кровати также висел коврик. Помню на нём изображение двух оленей.

Вокруг был обычный беспорядок пятницы. Кастрюли на плите, очистки в ведре, скалка в муке, доска….

Воздух был тёплый и наполненный различными вкусными запахами.

Мать поднялась, сполоснула картошку в эмалированной кастрюле и, налив в неё свежей воды, поставила на печь.

— Ну вот, — сказала она, — теперь можно заняться уборкой.

Мать убрала со стола, вымыла посуду, а потом, скатив ковёр, стала мыть пол. На улице продолжал лить дождь. Частые оглушительные раскаты грома тревожили мою детскую душу.

Примостившись удобнее и подтянув колени к груди, я наблюдал, как моя мать энергично терла половой тряпкой линолеум под моим стулом. Какая глубокая тень была между её грудями. Какие большие.… Нет, нет! Нельзя смотреть туда…. Отвернулся. Опять посмотрел на…. линолеум. Как он блестит под тонкой плёнкой воды и мыла!

Всё волновало моё воображение. А может гроза повлияла на меня?

— Теперь тебе придётся сидеть спокойно, не вставая, пока не высохнет пол,— предупредила мать, распрямляясь и убирая со щеки выбившиеся пряди волос. Затем ушла в другую комнату.

Стало тихо. Даже на улице затихло, будто и она готовится к субботнему вечеру.

— Мама! — вскрикнул я.

— Что такое, сынок?

— Ты ложишься спать?

— О нет, конечно, нет! Я привожу себя в порядок. Скоро наступит суббота, и отец должен вернуться с работы.

— А ты скоро придёшь?

— Да! Ты чего-то хочешь?

— Ага!

— Подожди ещё несколько минут…

И вот она вошла. Вся подтянутая, приодетая и причесанная. Усталость на красивом лице исчезла бесследно. Её глаза сияли каким-то внутренним счастьем.

«Счастливая семья — это, прежде всего, счастливая мама», — подумал я.

В эту минуту она была красива той особой внутренней красотой, которая, светясь изнутри, преображает лицо, и привычные черты делаются необычными, выразительными и обаятельно — живыми.

— Красивая у меня мама!

Мать, тем временем, развернула ковёр в кухне. Затем постелив коврик на проходе между комнатами, она, наконец, подошла и села на табуретку возле меня.

— Ну, что ты хотел?

— Я забыл, — сконфуженно, пожимая плечами, пробормотал я.

— Ну и гусь же ты!

Меня не волновало, что она обо мне думает. Главное, чтобы она сидела здесь, рядом, всегда…

К тому же, все таки хотел кое о чём её спросить и всё не решался.

— Мама, а что значит «скоро придёт суббота»?

— Это значит, придёт время отдыха.

— А почему суббота приносит отдых?

Она улыбнулась и нежно обняла меня:

— Бог, при создании мира, на седьмой день отдыхал.

— А откуда ты знаешь?

— Так в библии сказано, — с улыбкой прошептала она.

Наступила пауза. Вечерний мрак сгущался вокруг нас. Было так тихо, что можно было не только видеть, но и слышать, как приходит ночь.

— Мам, ты когда-нибудь мертвеца видела? — прошептал я ей на ухо. От неожиданности мать отпрянула.

— Ты что-то очень весёл сегодня!

— Ну, скажи, скажи! — настаивал я.

— Хорошо, — ответила она задумчиво. — Это был мой отец. Мне тогда и пятнадцати не было.

— А от чего он умер?

— Его разбил паралич.

— А почему его разбил паралич?

— Ох, до чего же ты дотошный! Я думаю, была причина. И зачем тебе это знать?

— Мам… — сказал я нетерпеливо.

— Ладно, — мать глубоко вздохнула и подняла палец, чтобы привлечь и без того мое напряжённое внимание, — так вот!

У нас был маленький сад перед домом. Летом он был полон красивых цветов. Мой отец, а это значит твой дед, всегда за ними ухаживал. Каждое утро поливал, обрезывал мёртвые листья, пропалывал. Нас было пятеро детей. А он никому не разрешал этой работой заниматься. И вот в один из осенних дней, как сейчас, когда всё умирало…

— Умирало? Всё? — прервал я её.

— Нет, не всё. Цветы. Когда они умерли и засохли, мой папа стал странным. Он перестал выходить из дому. Целыми днями оставался в своей большой комнате. Ты не поверишь, как он тихо, складывая руки, вот так, на коленях, молился перед серебреными подсвечниками, монотонно пошатываясь в тон молитвы.

— Почему он сидел? — спросил я, боясь, что она перестанет рассказывать.

Мать грустно улыбнулась:

— Он печалился о своих цветах.

— Ну, мам…

— Хорошо. Он потерял способность двигаться. Он мог только лежать и сидеть.

Мама замолчала , затем поднялась и подошла к печке, чтобы снять кипящий суп.

— Теперь я свободна!?

— Ты не всё мне рассказала,— запротестовал я, — ты даже не объяснила, что случилось потом.

— Неужели? А что ещё можно добавить? Он умер той же осенью перед еврейским Новым годом.

Мать подошла к окну и глянула на вновь начавшийся дождь, барабанящий по мокрым стеклам. Её лицо стало серьезным–серьёзным.

— А позже, я видела много мертвецов… Во время войны. Великой войны. Когда ты был ещё малюсенький — малюсенький. А мне было всего лишь девятнадцать лет…

Глава первая

Как на машине времени, ещё вполне свежие воспоминания переметнули мою мать в 1940 год.

Трагические были тогда события.

Западные части Украины и Бессарабии находятся уже год под Советским режимом. Мой двадцатилетний отец и восемнадцатилетняя мать недавно поженились. Мечтали создать счастливую семью, построить светлое будущее, но… вскоре вспыхнула война.

Грозная и самая жестокая война, которое познало человечество. Время, абсолютно неподходящее, для моего появления в этом безжалостном мире…

Утром 2 июля 1941 года 11-я немецкая и 4-я румынская армии прорвала границу в районе Бельц.

Впервые же часы наступления румыно-германским войскам удалось успешно атаковать противника на реке Прут, нанеся два удара по Ясс. К 5 июля румыно-германским армиям на Бельцком направлении удалось пройти ещё 30 км, в тот же время, развернув наступление на Черновцы.

В дальнейшем румынские войска заняли левый берег реки, успешно захватывая всю Бессарабию…^..

Вскоре Гитлер дал согласие на присоединение Бессарабии, Буковины и междуречья Днестра и Южного Буга к Румынии. Эти территории попали под контроль румынских властей, на них были учреждены Буковинское губернаторство (под управлением Риошяну), Бессарабское губернаторство (губернатор — К. Войкулеску) и Транснистрия (губернатором стал Г. Алексяну).

Столицей Буковинского губернаторства стали Черновцы, Бессарабского — Кишинёв.

Эти территории (в первую очередь Транснистрия) были необходимы Антонеску, правитель Румынии, для экономической эксплуатации.

Он говорил:

«Не секрет, что я не намерен упускать из рук то, что приобрёл. Транснистрия* станет румынской территорией, мы её сделаем румынской и выселим оттуда всех иноплеменных. Во имя осуществления этой цели я готов вынести на своих плечах все тяжести…«

Румынская администрация все местные ресурсы, ранее являвшиеся государственной собственностью СССР, раздавала румынским кооперативам и предпринимателям для эксплуатации.

Проводилась мобилизация местного населения для обслуживания нужд румынской армии, что вело к ущербу для местного хозяйства из-за оттока рабочей силы. На занятых территориях активно использовался бесплатный труд местного населения.

Жителей Бессарабии и Буковины применяли для ремонта и строительства дорог и технических сооружений. Декретом-законом № 521 от 17 августа 1943 года румынской администрацией были введены телесные наказания рабочих. Также, местных жителей этих регионов стали вывозились в Третий рейх в качестве остарбайтеров.

Антонеску проводил жёсткую политику по отношению к не румынам, в первую очередь евреям.

Несмотря на это, в первые годы войны ему противостояли

Союз евреев Румынии и Еврейская партия.

Последняя некоторое время даже отправляла гуманитарную помощь в концлагеря и в трудовые лагеря Транснистрии.

Для реализации желаний Антонеску и при его содействии, был разработан специальный план по ликвидации всех евреев Румынии. Согласно плану, первыми должны были быть уничтожены евреи Буковины, Бессарабии, Транснистрии. Вслед за репрессиями против евреев Украины и Молдавии с перерывом в 5 лет должно было начаться массовое выселение евреев из центральной части Румынии. Всего в Румынии (с Бессарабией и Буковиной) проживало около 600 000 евреев. Непосредственно исполнение плана началось 17 июля 1941 года.

Тогда Антонеску, находясь в Бельцах, отдал приказ создать на оккупированных территориях гетто, концентрационные и трудовые лагеря.

Глава вторая

Военные румынские власти , несмотря на дальне идущие планы против евреев, пока не вводили в лагерях особый спец-режим.

Еврейские мужчины и женщины находились в разных бараках, но, пока что могли, на расстояние, общаться между собой.

Мать вошла в коллектив швейной фабрики, изготовлявшей военную форму для румынских и немецких солдат, а отца послали на строительство новых рубежей и дорог.

Кроме евреев с ними работали цыганы, украинцы и молдаване, насильно мобилизованные. Но разница между цыганами, евреями и местное население — это спецпропуска, дающие возможность войти и выйти из лагерей после окончания дневной смены.

Закончив принудительную работу, евреи и цыганы возвращались в бараки, а местные жители — к себе домой.

Все, без исключения, работали по 12-15 часов в сутки и получали от 150 до 200 г хлеба на человека в день.

Как — то раз, используя отсутствие надзирательницы, к матери подсела приятная на вид незнакомая девушка, выглядевшей старше её лет на пять-шесть.

-Я слышу, что тебя зовут Мария?

Мать охотно кивнула головой.

— И меня тоже зовут Мария. Она представилась как Мария Дубицкая. Украинка по национальности, проживавшая в каком-то селе в Черновицкой области.

— Будем дружить? — предложила она.

Мать застенчиво кивнула головой, продолжая строчить на швейной машинке.

Местное население имело возможность приносить с собой свой харч, и Дубицкая стала подкармливать мою мать, приговаривая:

-Тебе надо кушать здоровую еду. Гляди, какой у тебя животик! Будь осторожна. Провокаторов в твоем бараке нет? Нельзя чтобы надзирательница узнала. Ты знаешь, чем тебе это грозит?

Мать, с искренней девичьей наивностью, отрицательно кивнула головой.

— Не хочу тебя тревожить, но могут забрать у тебя ребёнка, если он развит и здоров.

— А если нет?

— Его судьба, да и твоя…. ломаного гроша не будет стоить.

Мать загрустила, и слезы покатились по её лицу.

— Ладно, успокойся. Гляди, какие гостинчики я принесла тебе.

В принесенной корзине Марии были настоящие пироги с мясом и сыром. Мать краснела, отговаривалась, но затем стала охотно брать предложенную еду.

Как-то раз она спросила подружку:

— Почему ты меня подкармливаешь и помогаешь? Я ведь еврейка, а ты украинка-католичка.

Вместо ответа она лишь положила палец на губы и тихо прошептала:

— Ты беременна! У тебя скоро будет ребёнок. Недавно Иисус предстал предо мной и указал помочь тебе…

Мать охотно съедала часть её продуктов, а сэкономленный хлеб припрятывала и при первой возможности отдавала его мужу.

Так, без особых приключений, прошли ещё несколько месяцев, если не считать депортации евреев старшего возраста, детей

( больных и калек). Надзирательница (еврейка) объяснила, что их высылают в Польшу, где смогут лечиться и… отдыхать.

Однажды вечером, во время краткого перерыва Мария шепнула матери, что ей нельзя больше оставаться здесь.

Скоро всех евреев будут депортировать вглубь Германии, где они будут работать на физических принудительных работах, а кто не сможет, того будут расстреливать.

— Откуда тебе это известно? Может просто пугают?

Наш Антонеско и еврейская партия не позволят этому…

— Всунь этого Антонеску, знаешь куда?! — вспылила Мария.

Ты думай логично и слушайся меня! Ты обязана, ради будущего ребёнка смыться от сюда, по быстрее.

— А мой муж?

— Ты думай о себе и о твоем будущем ребёнке. Ты что, ничего не знаешь о зверствах фашистов, или прикидываешься наивной?

Мать плакала, но оставить мужа наотрез отказалась.

Так прошёл ещё один месяцев.

В один из дождливых вечеров октября 1941 года я звонким криком оповестил весь окружающий мир о моем существовании….

И Мария Дубицкая , исполняя роль акушерки, приняла меня в свои сильные руки.

— О, святая Мария! — Какой у тебя красивый и здоровый ребёнок! А я, в ответ, улыбнулся ей ангельской улыбкой, покоряя её сердце и душу.

— Какое имя ты ему дашь? — спросила она.

— Мать слабо улыбнулась и промолвила сухими губами:

— Его имя… имя моего отца — Михаэль.

— Значит его имя Мыхась, — почему-то обрадовалась Мария.

Обмотав меня в различное тряпьё, — подарок всех жителей этого барака, она уложила новорожденного возле матери.

Пообещав увидеть нас на следующий день Мария Дубицкая, вместе с группой местных девушек поспешно вернулась к себе домой, а мать, усталая и ослаблённая , тут же погрузилась в глубокий сон.

Ребёнок ещё долгое время плакал, плакал, пока так же уснул.

К счастью, надзирательница и стража не вертелись вблизи барака в эту дождливую погоду.

В полночь ребёнок проснулся и стал опять плакать. Плачь на это раз был продолжительным и настойчивым.

Юная, почти девчонка, мать была в полном отчаянии и не знала, как быть и что делать. Все подружки барака собрались вокруг и, как могли, успокаивали её, приговаривая:

— Все будет хорошо! Вот увидишь! Мы поможем! А ты начинай исполнять долг матери и кормить сына.

— Чем?

— Как чем, — расхохотались подружки. Своей грудью, милая. Смотри, какая она у тебя пышная.

— Ребенок, наконец, получил свой «паёк » и безмятежно уснул, а мать не успокаивалась и всю оставшуюся ночь проплакала. Очень хотела показать сына мужу, но как?

На следующий день подружки уговорили надзирательницу дать моей матери несколько дней больничного «отпуска». Мол, больная, простужена и прочее…

Когда вошла в барак Мария Дубицкая, мать облегченно вздохнула, будто увидела родную сестру.

А та, тут же принялась меня раздевать, мокрой теплой тряпкой обтирать, а затем пеленать. Ребенок громко заплакал, и мать тут же вынула свою полную красивую грудь. Ребенок вцепился в неё крепкими ручками и пока не насытился, не отпускал её. После завтрака блаженно уснул. А Мария, тем временем, шептала маме созревший план. На испуганный вопрос «Когда?» та ответила прямо «Сегодня!»

— Как сегодня? А мой муж?

— Муж уже в курсе дела и все знает! Помнишь? Ты мне один раз показала его издали. С ним находится мой хороший знакомый.

Это он разработал план вашего спасенья…

— О боже! А ты? Ты же рискует жизнью.

— Дура! Ничем я не рискую! А ты, с каждой минутой рискуешь потерять такового прекрасного сына! Собственного сына! Да и твоя жизнь после этого не стоит выеденного яйца. Заруби себе на носу. Сегодня вечером ты заменишь меня, точка!

— А ребенок? Он же может выдать всех нас.

— Не волнуйся. Мария улыбнулась и показала маме маленькую бутылочку.

— Что это? — тревожно спросила мать, глядя счастливыми глазами на спящего ребёнка.

-Домашнее вино, лучшего качества! Ему хватит и глоточек, чтобы смог спать ночь напролет.

В тот вечер вышла из лагеря длинная вереница местных работниц, уводя мою мать из лагеря, держащую в руках большую корзину, в которой под толстым, теплым гуцульским одеяльцем, преспокойно посапывая, спал её сын Михаэль.

Глава третья

Улыбка вернулась на лицо моей матери.

— И где ты, моя спасительница моего сына? — подумала мать, успокоительно гладя меня по головке.

— Ну ладно! Теперь тебе достаточно?

Я кивнул головой. Не зная почему, но её рука и лёгкая хрипота в голосе, взволновали меня. Где таится её мечтательная грусть? Казалось, вся кухня была пропитана ею. Я не понимал, но чувствовал и желал, чтобы так было всегда.

Смерть — это ведь условное слово. Ведь тело усопшего нам никогда не показывают. Почему? Почему его не показывают?

Может, смерть уродует человека? Может, придаёт ему таинственности? Может, его не показывают, чтобы не пугать таких детей, как я? Но я не боялся трупов.

Часто видел похороны у христиан. Даже раз близко стоял возле одного усопшего. Серый такой, с закрытыми глазами…

Мать открыла чугунную дверцу печи, и розовое пламя озарило её широкий лоб и осветило лицо.

Дождь за окном и холодный ветер скреплял вечной печатью наше уединение, близость и единство. Я был рядом с ней, был её частью. Я был её счастьем. Наверное, тогда и я был счастливым ребёнком.

Я продолжал следить за каждым её движением. Она накрывала стол новой белой скатертью. Скатерть повисла в воздухе, словно облако, медленно опускаясь на стол. Она взяла с полки два серебряных подсвечника и поставила их в центре этой белизны.

…Я живу, существую…

— Мама!

— Да?

— А что делают, когда умирают?

— Что?

Мать серьёзно взглянула на меня. Далее, отвернувшись, тихо прошептала:

— Холодеют и не движутся, закрывают глаза и спят вечные годы.

«Вечные годы»…

Эхо этих слов зазвучало в моем мозгу и… звучит по сей день.

Мать продолжала накрывать стол, звеня блестящими ножами, вилками, ложками, расставляя их в каком-то порядке, друг против друга….

— Мам, а что такое «вечные годы»?

Мать, отчаявшись, вздохнула, подняла на секунду глаза, потом опустила их на стол. Её взгляд задумчиво блуждал поверх тарелок и серебра. Неожиданно протянула руку к сахарнице, взяла щипцы и, осторожно поднеся к глазам кубик сахара, повернулась ко мне.

— Вот сколько может ухватить мой мозг, — шутливо сказала она, — видишь, не больше.

— Но… — прервал я её в замешательстве, — но они когда-нибудь просыпаются?

Она развела руками, изображая пустоту.

— Некому просыпаться.

— Но иногда, мам,— настаивал я.

Она отрицательно покачала головой.

— Но всё-таки…

— Не здесь, если вообще где-нибудь. Говорят, что есть небеса, и там мертвые просыпаются, но я этому не верю, да простит мне Бог.

Я знаю только, что мертвых хоронят в землю, в темноту, а их имена ещё живут несколько поколений на могильных плитах.

«Темнота», в «земле», «вечные годы».

Это было для меня страшные открытия. Я смотрел на маму немигающими глазами.

Взяв тряпку, лежащую на краю раковины, она подошла к плите и распахнула дверцу. Тепло и запах свежего хлеба обволокли меня как осязаемое видение. Мать расстелила салфетку возле свечей и положила горячий свежий хлеб на нее.

— Теперь мне лишь осталось зажечь свечи,— садясь, прошептала она, — и моя работа закончилась. Боже! Кто сделал пятницу таким трудным днём для женщины?

-Мам! А кто был мой папа?

Всегда, в это время, когда мы были наедине, я пробовал расспрашивать её о своём отце. Но она отвечала уклончиво и не конкретно. Было в её голосе какое-то безразличие. А может мне это казалось…

По её скупым словам он был красивый мужчина.

Потом война.… А что такое война? Бомбы, взрывы… Людей разрывает на мелкие кусочки.…

…Затем много писем. Потом связь прервалась. Он пропал без вести, исчез… Что значит исчез? Распылился?

Значит, каждый из нас может исчезнуть? Значит это конец!

А что такое конец? Мать это называет — «смерть».

Ух… как страшно!

Детское сознание отказывалось принимать эти вещи как естественные.

«Так всё-таки, где ты и кто ты, папа?»

Резкие короткие порывы дождя за окном…. Старинные часы громко отбивают такт: «так… идёт жизнь, тем… но… та, зем… ля, веч… ные го…ды».

Лицо матери задрожало и затуманилось, как будто опустилось под воду. Сложный рисунок пятен, как пена, кружащая в скудном свете…

Это был снег, серый снег, вокруг все серо. И надгробные плиты. И вот яма, открытая, черная. Теперь всё понятно. Я понял. Все принадлежит той темноте. Люди, гробы, плиты…

— Сынок, сынок!

Лицо матери коснулось моего лица. Неожиданно для себя я крепко обнял её.

— О, дитя моё! — воскликнула мать. — Ты напугал меня. Что с тобой? Один Бог знает, о чем ты бредишь.

Она подошла к столу и взяла спички.

— Зажгу я свечи, пока тебе не привиделся призрак.

Чиркнула спичка, и вспыхнул огонёк, подчёркивая густоту наступивших сумерек. Одну за другой мать зажгла несколько свечей. Пламя, качаясь, поднималось на фитильках, успокаивая и освещая комнату. День, начавшийся в труде и хлопотах, растворился теперь в пламени свечей и покое.

Мать склонила покрытую платком голову перед свечами и сквозь пальцы, закрывавшие её лицо, поблагодарила канувшую в прошлое её спасительницу Марию Дубицкую.

Затем прошептала древнюю субботнюю молитву…

Час покоя…. Час настоящей жизни…