Вчера, 27 августа скончался Александр Левиков — поэт, писатель, публицист, автор нашего портала. Редакция выражает глубокие соболезнования его родным и близким.

Памяти Александра Левикова

Семен Резник

Из Праги пришла печальная весть — на 89-м году жизни скончался Александр Левиков — Александр Ильич Агранович.

Неистовый журналист, тонкий лирический поэт, человек несгибаемой прямоты, ни перед кем никогда не заискивавший, жесткий в полемике, беспощадный в оценках и самооценках, всегда предельно искренний и честный.

Мой первый учитель, дорогой, близкий друг.

Память невольно уводит в прошлое, о котором мне доводилось писать 15 лет назад в небольшом очерке об Александре Левикове, но теперь оно снова всплыло, словно это было вчера…

…«Мысли есть?»

Это были первые два слова, услышанные мною от Александра Левикова, — кажется, еще до того, как мы успели поздороваться и познакомиться. Я стоял в низкой двери, на верхней ступеньке короткой лестнички, а он сидел за столом внизу и потому смотрел на меня снизу вверх живыми, требовательными глазами. Я растерялся: «мыслей» у меня не было. Так решилась моя судьба.

Это было фантастически давно, на заре моей жизни. Я был студентом второго курса Московского инженерно-строительного института (МИСИ), располагавшегося в особняке классической, чуть ли ни казаковской постройки и выходившем фасадом с великолепными белыми колоннами на самую легкомысленную площадь на свете — с разбитным, бесшабашным названием Разгуляй. Дом этот когда-то принадлежал графу Мусину-Пушкину, именно в нем была найдена, а затем сгорела во время пожара Москвы 1812 года рукопись «Слова о полку Игореве». Так гласила легенда. А реальность состояла в том, что великолепный особняк был хорош для семьи и челяди графа, но не для 4-5 тысячного контингента студентов и преподавателей Строительного института.

Здесь царила жуткая теснота.

Занятия проводились в две смены: лекции начинались в 8 утра и кончались в 10 вечера. Коридоры всех этажей были заставлены длинными черными столами, за которыми студенты выполняли курсовые работы, сдирали у прилежных девочек конспекты, объяснялись в любви, трепались. Протиснуться можно было с трудом. По всем лестницам постоянно двигались толпы народа, спешившего на очередную лекцию, в столовую, на занятия какого-нибудь кружка или чего-то еще: словом, здесь все двигалось, шумело, спорило, смеялось, как и должно было быть на Разгуляе.

Когда, благодаря хрущевской оттепели, в институте создали многотиражную газету, то для редакции с трудом отыскали закуток под лестницей, между вторым и третьим этажами, где появилась железная дверца, наподобие дверцы несгораемого шкафа. Долгое время я ее не замечал, хотя несколько раз в день проносился мимо нее, иногда натыкаясь на шутливую и вместе с тем нагонявшую робость надпись: «Без мысли не входить!» И вот наступил день, когда я отважился потянуть на себя эту железную дверь…

Я не знал, что ныряю в Зазеркалье, откуда мне уже не вынырнуть.

Здесь царил Александр Левиков — единственный профессиональный журналист и штатный сотрудник газеты.

Жалкую многотиражку, выходившую раз в неделю объемом в половину печатного листа, под сводящим скулы бюрократическим названием «За строительные кадры», он сумел превратить в храм, где поклонялись таланту, смелости, остроумию, веселью, неожиданности идей и мыслей. Авторитеты здесь не признавались. Все казенное, кондовое, тупое подвергалось осмеянию. Я скоро стал проводить в редакции больше времени, чем на лекциях и всех прочих занятиях вместе взятых. Я понял, что хода назад, в строительную профессию, мне нет: моя судьба — журналистика, писательство, литература.

По официальному статусу газета была органом дирекции и парткома, но в ней почти не печаталось официальной информации, не было установочных статей ректора, партийных директив и прочей официальщины, как во всех тогдашних газетах, крупных и мелких. Левиков сделал газету студенческой: с дневниками туристов, стихами о любви, репортажами о внутриинститутских скандалах, с едкой сатирой.

За плечами у него было два военных училища, война (148-й гвардейский стрелковый полк, младший лейтенант), юридический институт, работа в нескольких районных газетах… Но он вместе с нами участвовал в розыгрышах, «травил» анекдоты, охотно бывал на наших вечеринках — словом, был таким же бесшабашным студентом, как мы.

Газета делалась как бы между прочим, но именно она придавала смысл всему остальному. Из трепа рождались идеи, темы, статьи, тут же они правились, переписывались. Походя мы осваивали основы профессиональной журналистики. Для всех нас газета была святыней, таков был ее престиж при Левикове.

Из многотиражки Александр Левиков шагнул во вновь созданную московскую областную газету «Ленинское знамя». Это было второе издание, созданное при его участии, но не последнее. Он ненавидел рутину, всегда рвался к новому, и оно само открывалось перед ним. Через несколько лет Левикова пригласили в «Литературную газету» — как раз в то время, когда старая «Литературка», казенная и скучная, была прикрыта, и на ее базе возник шестнадцатиполосный еженедельник. Первая половина газеты, посвященная собственно литературе, была пресной и беззубой, зато вторая половина стала советским гайдпарком — самым острым и интересным изданием, которое было как глоток чистого воздуха для миллионами читателей. Почти 25 лет Левиков был спецкором, обозревателем, руководителем экономического отдела «Литгазеты». Продираясь сквозь рогатки цензуры, преодолевая осторожность начальства, он боролся с бюрократизмом, казенщиной, безумием «плановой экономики», поддерживал все новое, передовое, живое. «Мы работали, творили и боролись, -— напишет через много лет Левиков. — Боролись со злом, как его понимали, ради, может быть, иллюзорных идеалов добра».

Когда горбачевская перестройка открыла иные горизонты, Левиков отдался новому начинанию — первому независимому международному журналу «Деловые люди» (Business in Russia), выходившему на русском и английском языках для 60 стран мира. Финансировала журнал французская компания, возглавляли его какие-то высокопоставленные боссы, а коренной рабочей лошадкой был он, Левиков. Помню нашу встречу в один из моих приездов в Москву после эмиграции. Саша с энтузиазмом рассказывал о переменах в стране и перспективах своего журнала. Мои осторожные скептические замечания он горячо отвергал.

Журнал командировал его в Прагу, где он работал несколько лет. Журнал тем временем становился все более сервильным и бесцветным, продолжать в нем работать становилось бессмысленно. Левиков ушел из журнала, но остался в Праге, где прожил со своей женой Софьей Книжник последние 20 лет (из 45-ти лет совместной жизни).

Злату Прагу они горячо полюбили. Помню, с каким энтузиазмом они водили нас с женой по прекрасному городу, о котором, казалось нам, знали все.

Александр Левиков — автор 9 книг, а также сотен очерков, статей, эссе, которые стали заметной вехой в журналистике бывшего Советского Союза и постсоветской России, создали ему имя в литературе. Но не многим было известно, что он с молодости писал стихи, хотя никогда не стремился их публиковать. Правда, на некоторые из них написаны песни, ставшие очень популярными, в том числе знаменитый «Гимн журналистов» (музыка Вано Мурадели). Образу одержимого журналиста, готового «трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете», соответствовали далеко не все коллеги Александра Левикова. Но таким всегда был он сам.

Только на склоне лет, в Праге, он подготовил к печати и издал две книги своих воспоминаний, эссе и стихов.

В завершение этих немногих слов прощания с Сашей Левиковым хочу предложить вниманию читателей несколько его стихотворений — о цветах. Пусть этот венок, им самим сплетенный, ляжет на его могилу…

Александр Левиков

Стихи о цветах

ЭТЮДЫ О ЦВЕТАХ

Цветы бывают запоздалые,
Как павшие на землю вишни,
Бывают смятые, завялые,
Но только никогда — не лишние.
На сердце прорастут отметиной
И расцветут нам многократно
Цветы для тех, кого не встретили,
Кто нас покинул безвозвратно.
Кувшинки или розы чайные,
Цветы любимым, встречным первым —
Не в этом суть: необычайно
Соцветье памяти и нервов.

Истерлись лица, а вы помните
Цветы, подаренные где-то…
Как сладко этот сон нести
Через судьбу, сквозь многие лета:
«Ах, вот такие же, точь-в-точь,
Нет, чуть темнее были розы».
Давно исчезнувшая ночь
Дарует вам былые слезы.

Но знайте: поздно или рано
Вы пробудитесь огорошено,
Когда вернется бумерангом
Букет, к ногам кумира брошенный.
Мир глух, но все же опыт мира
Нас стережет от суеты:
Уж если брать себе кумира,
Я лучше выберу цветы.

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

1.
Одинокий цветок приглашен на банкет.
Пил с друзьями воды золотое вино.
В синей вазе собрался веселый букет,
И цветок позабыл, что он был одинок.

А когда все бутоны закрылись для сна,
Он листками прижался к листкам орхидей,
«На виду смерть красна…
На виду смерть красна» —
Повторял он, что слышал не раз от людей.
Глупость праздная, нервная дочь суеты.
Отчего же так веруют в это цветы?

2.
Прими цветы. Они тебя дождались.
Безудержно к тебе рвались, когда
Во тьме земной, кромешной пробивались,
Моля богов, чтоб снизошла вода.

Прими цветы. Их яростно тянуло
К тебе, к тебе — в заоблачную вязь.
Твоя душа лучом для них сверкнула,
Над травами надеждой пролилась.

Прими цветы. Им трепетно хотелось
С тобою быть. А там — хоть увядать!..
Ведь должен кто-то нам, осатанелым,
Урок любви, погибнув, преподать.

3.
Есть в мире волшебство,
Всевышняя есть воля.
Но что за мотовство —
Раскрашенное поле?
Зачем расход такой
Белил и изумруда,
Ультрамарин — рекой
И киновари чудо?

Ромашки с васильками,
Ваш пьяный перепляс
Разбудоражит камень
И приворожит глаз.
Светло-зеленый ветер
И желтый писк шмеля:
Здесь даже звуки в цвете,
Как небо и земля.

Откинувшись на спину
И руки разбросав,
Лежу под сенью синей
Подобием креста.
И солнечной проталиной,
Как зайчиком ловлю
Оттенки смысла тайного
В бездоннейшем — «люблю»…

Кто примет удивление,
Кого благодарить
За буйное цветение,
Что вздумал подарить?

ЦВЕТЫ ИСКУССТВА

Как горячи подсолнухи Ван Гога,
И отчего с полотен пахнут маки?!
Музей грозит табличкою «Не трогать»,
А мне цветы шлют горестные знаки.

Одеты в красное нарядные ирисы,
Вы утром не догадывались даже,
Что станете посланием Матисса
И срезаны для залов Эрмитажа.
Дурманят Кончаловского сирени,
В их свежести — отчетливое пение
Вечерних птиц на подмосковных дачах.
Глицинии желают мне удачи,
Зовут так обещающе и рьяно
К подножью гор, на родину Сарьяна,
И на листочке капелька росы —
Печать их целомудренной красы.

Художник, ты безумец, если ты
Перехитрить решаешься природу:
Взять солнце в руки, в раму — непогоду,
Перемешать и сотворить цветы!
Я понял бы, когда б худая тень,
Подобье жалкое, но здесь не представимо:
Идут по залам люди целый день,
И день за днем — века проходят мимо.
Ушедших жаль. Иль нас они жалеют?
Все перепуталось, попробуй рассуди…
Былых времен цветут оранжереи,
Минувшее в грядущее глядит.

Скажите, Леонардо, Тинторетто,
В каких лучах цветы у вас согреты?
Где прячется струя воды живой
Их щедро напоившая собой?
Свидетельство о жизни — дело Бога,
Но есть еще забавная примета:
Музей грозит табличкою -«Не трогать» —
Боятся, что растащат на букеты!

ИСКУССТВЕННЫЕ ЦВЕТЫ

Я не люблю искусственных цветов!
Подделать красоту — отнюдь не пошлость,
А просто мастера искусного оплошность,
Его просчет и тяжкая беда:
Похожее… Но сходства нет следа.

Послушные движению руки,
Покорные назначенному тону,
Из химии лепились лепестки,
Раскрашивались в красное бутоны.
И запах им флаконный можно дать,
Одеть в хрусталь, на стол к себе поставить.
Им завтра не придется увядать,
Их можно хоть на год одних оставить.

Да, в этом вам отмщение дано,
Судьбы насмешка и ее презренье.
Познать вам тяжкий крест не суждено:
Последний вздох живого, смерть и тленье.

Не ведали вы игрищ ветров шалых,
Не знаете, как травы зеленеют,
Не ощущали даже самых малых
Касаний тех, кто в запахах пьянеет.

Вас на рассвете острый нож не срежет,
И вдаль не унесет колесный скрежет,
Не скрипнет дверь заветная для вас,
Не скажут из-за двери: «Я сейчас».
Не вскрикнут: «Боже мой, какое диво!»,
Не припадут в слезах к груди счастливой.

Вам это не дано — ни жить, ни умереть.
Ошибся мастер ваш. Мне за него обидно.
Он думал, что достаточно уметь,
Он высоко ценил уменье, видно.
Но что-то есть от колдовских основ,
Полутеней, полночных вздохов, грез
Преданий древних, бормотаний, снов,
И смеха детского, и самых горьких слез
В любом цветке — садовом, полевом,
В самом цветении, сплетении живом.

Я мастеров люблю. Им подражать готов,
Завидую искусству рук умелых.
Но с этим ничего уж не поделать —
Я не люблю искусственных цветов!