Лаборантка Антонина Ивановна — женщина многоопытная, разведенная — говорила ему: «Самые лучшие мужья у вашей нации — негулящие, непьющие, не чета нашим».

Дачный эпизод

Михаил Косовский

Младший научный сотрудник Боря Беркович за шесть лет семейной жизни ни разу не изменил жене. Он, конечно, посматривал на женщин, украдкой скользил глазами по их прелестям, но сблизиться не решался, а может быть не стремился. «Ничего себе», — оценивал Боря очередной объект и сразу забывал о нем.

Лаборантка Антонина Ивановна — женщина многоопытная, разведенная — говорила ему:

— Самые лучшие мужья у вашей нации — негулящие, непьющие, не чета нашим.

А давний Борин приятель Жорик Макаревич посмеивался над его супружеской верностью:

— Так и умрешь девственником.

Боря стыдился своего недостатка, не хотел умирать «девственником» и в глубине души надеялся, что когда-нибудь станет настоящим мужчиной.

Женщинам наш мужчина не бросался в глаза. На худом прыщавом лице выделялся топорно сработанный нос — очевидная причина прилипшей к нему в школе клички «шнобель». Толстые стекла очков мешали рассмотреть Борины глаза, направленные куда-то в пространство. Он многое знал о разбегающихся галактиках, о черных дырах, но имел слабое представление о ценах на рынке. Одевался наш герой не из коммерческих магазинов, как, например, Жорик, а больше пользовался продукцией местной фабрики «Красный пролетарий», сохранившей свое название с добрых советских времен и продолжавшей с тех времен пришивать пуговицы вместо молний к ширинкам брюк.

Проживал Боря в тесной хрущевке на задворках Ташкента с женой Беллой, их ребенком и тещей. Розалия Мироновна так обожала внука, что ко всем ревновала его, даже к Боре. «Руки вымыл?» — каждый раз слышал зять, беря на руки сына. Помнится, когда ребенку сделали обрезание, Розалия Мироновна всю ночь простояла под дверью спальни, прислушиваясь, не плачет ли малютка, создавая досадное неудобство родителям.

Боря давно мечтал отдохнуть от домашней суеты, от вездесущей тещи, от избалованного ею ребенка, словом, развеяться. Неожиданно счастье привалило: Жорик попросил его пожить несколько дней на даче отца — присмотреть за огородом и за собакой.

— Решайся, — сказал приятель. — Весь отпуск сидишь дома, как привязанный, а там, глядишь, закадришь кого-нибудь, потеряешь, наконец, девственность.

Вечером Белла постановила:

— Поезжай, Боренька, отдохни, мы с мамой справимся.

Дача находилась на берегу Чирчика, как раз в том месте, где горный поток растекается полноценной рекой после долгих мытарств в узких кривых ущельях. Новоявленный дачник, задрав голову, восхищенно смотрел на необъятное небо, на сверкающие снежные горы, на золотистые холмы, усыпанные овцами, как куличи зернышками. У реки под деревьями уснули дачные домики. Воздух застыл в полуденном знойном оцепенении. Кругом ни души. Монотонное гудение ос в винограднике да ленивое постукивание дятла на орешине только усиливали ощущение непривычной тишины и начинающегося дачного счастья.

Сознание, что никуда не надо торопиться, не надо ничего делать и ни о чем думать, что можно просто бродить по берегу или, взобравшись на холм, смотреть далеко далеко на первобытные горы, на бесконечную, сливающуюся с небом равнину, наполнило Борю детской радостью, как когда-то в первый день школьных каникул.

Здесь на воле городская жизнь с ее убогой квартирой, орущим телевизором, неугомонными соседями казалась глупой и скучной, о которой не хотелось думать.

Длинношерстный ретривер сразу привязался к нему, особенно после бутерброда Розалии Мироновны, и от избытка чувств всё норовил облизать его лицо. Устроившись на крыльце и почесывая притихшего от удовольствия пса, наш мечтатель сладко предавался мыслям о хорошенькой дачнице, которую он спасет от бандитов или тонущую вытащит из Чирчика, и она сразу полюбит его.

В жаркий предобеденный час в дачном поселке было безлюдно, только за сетчатой оградой строящегося дома играли девочки-двойняшки лет по пяти. Наблюдавшая за ними молодая женщина с книжкой в руках быстро, по птичьи взглянула на идущего по дороге дачника и опустила глаза в книгу.

Из-за ограды вылетел мяч, Боря услужливо побежал за ним.

— Спасибо, — сказала женщина и бросила мяч детям.

Он по-привычке оглядел ее. Русые волосы отсвечивали на солнце красным деревом почти сошедшей краски. На прямой узкой спине под майкой чуть продавливался лифчик. Длинная талия, плавно переходила в стянутые джинсовой юбкой аккуратные ягодицы. На крепких ногах поблескивали золотисто-рыжие волоски.

Что-то удерживало его. Он смотрел на играющих девочек, взволнованный близостью их мамы.

— Извините за любопытство, а где вы живете, дом, я вижу, недостроен?

Она обернулась и длительно посмотрела на него, показывая голубые прозрачные глаза с рыжими ресницами и огненные, как у подростка, веснушки.

— Две комнаты уже готовы вон там сзади… Я вижу, вы новенький тут, дачу купили, или погостить приехали?

— Погостить…

— Ну и как, нравится?

— Чудесное место, тихо, не то, что в городе. Но скучновато. Или мне показалось с непривычки?

— Как вам сказать, я привыкла, с мая здесь.

— С мая? — удивился Боря.

— Муж приезжает, привозит продукты, дает задание рабочим, когда они появляются. Скучно, конечно, а что делать, иначе растащат всё. Хожу с детьми на речку, вот читаю, за весь день и поговорить не с кем. — В ее интонации была чуть уловимая обида.

Может быть от ее голоса или от прилива жалости, Боре захотелось сделать что-нибудь для нее.

— Хотите, я виноград принесу с нашего участка, сладкий сладкий и без косточек? Детям понравится.

— Принесите, — безразлично улыбнулась она, — только немного, а то они обедать не захотят.

Вечером, лежа в кровати, Боря вспомнил ее яркое от веснушек лицо, короткую юбку с сильными ногами; живот сжало от шевельнувшегося чувственного желания. Уже повернувшись к стене и засыпая, он подумал: «Без одежды она наверное ничего себе».

На следующий день он увидел ее у реки, лежащую на большом камне с неизменной книжкой, на сложенных вместе ногах блестели серебряные капли воды. Поодаль в мелкой заводи, отгороженной от русла реки валунами, плескались дети.

«Русалка на камне» — подумал Боря, поправил очки и поздоровался.

Она вежливо ответила, щурясь от играющих на воде солнечных бликов; веснушки горели сквозь загар.

— Первый раз здесь? Вон там хороший спуск, совсем нет камней.

Ее дышащее прохладой тело в открытом купальнике было так близко, что казалось легко доступным. Боря смутился своих мыслей, покраснел и отвел взгляд.

Стыдясь своих белых ног, он разделся подальше от нее на гальке у берега. Желая показать свою выдержку, наш морж стал нарочно медленно входить в реку. Вода обожгла холодом, захватило дыхание, но он героически шел, пока течение не подхватило его и не понесло к середине, где ей не было видно, как он страдальчески морщится.

— Ну как водичка?

— Класс! Все тело горит.

— Ложитесь на камень, сразу согреетесь, только не сгорите, солнце вон какое.

Он лежал так близко, что слышал запах ее волос, перемешанный со слабым ароматом духов, он приятно волновался, как волнуются в предчувствии чего-то неизведанного и желанного. Ужасно хотелось дотронуться до нее, но смелости хватило лишь положить руку на ее камень. От возбуждения не рождалось ни одной приличной мысли для разговора. Наконец он заговорил:

— Сколько тысяч лет вода полировала эти глыбы… Через сто лет они не изменятся, но на них будут лежать другие люди. Нас не будет, а эти камни останутся. Несправедливо.

— А вы хотите жить сто лет? Я, например, не хочу. В пятьдесят я буду старухой, муж — совсем старым. Ну и что, мучиться с ним до ста лет?

— В будущем брак отомрет: ни жен, ни мужей. Женщины будут беременеть искусственно по каталогам, а воспитание детей возьмет на себя государство.

Она с интересом посмотрела на него.

— А как же любовь, интимная жизнь?

— Любовь будет свободной, никаких условностей.

— Если так, тогда я согласна, — равнодушно засмеялась она. — Но все равно, старым быть не хочется.

— Ученые создадут средства от старения… Люди не будут болеть.

— Ага, сначит будут умирать здоровенькими? И вы в это верите?

— Не знаю… Конечно, человек не сможет жить долго, но сто — вполне реально. В последнем номере «Геронтологии»…

— Туда незьзя! А ну-ка назад! — неожиданно закричала она своим девочкам, которые перелезли через валуны и направились к речке.

Дети засмеялись и, стуча зубами от холода, побежали греться.

— Ох, как я испугалась, не дай бог… За ними нужен глаз да глаз. Так о чем вы?

— Я хотел сказать.., мы ведь с вами до сих пор не познакомились, меня зовут Борис. Извините, что не представился раньше.

— Лена.

— Очень приятно.

Наступило молчание. Он опять мучительно пытался выдавить из себя хоть слово.

— Я после обеда пойду в кишлак, могу купить что-нибудь. Хлеб, например, консервы. Хотите?

— Спасибо, муж привез недавно хлеб, а консервы мы не едим, да там и нет ничего, одна килька в томате. Кстати, а сами то вы как управляетесь, небось питаетесь всухомятку?

— Нет, что вы, варю картошку, яичницу жарю по новой методике, чтобы не подгорала, горелый жир вреден… А еще могу сварить суп из рыбных консервов. Никогда не ели? Я как-нибудь угощу вас ухой из скумбрии в масле. Очень вкусно получается.

Она смотрела на него долгим прикидывающим взглядом.

— Хорошо, как-нибудь попробую, а сегодня вечером приходите к нам на тушеную утку.

— Спасибо. Постараюсь придти. А если это самое… муж приедет, не боитесь?

— Вы сами испугались! Ну и мужчины пошли, — рассердилась Лена и отвернулась к реке.

— Да нет, это я так, пошутил. Я не имел в виду ничего такого.

— И я не имела…

По дороге в кишлак Боря думал: «Я ей понравился, поэтому и пригласила. Она точно знает, что муж не приедет сегодня. Главное — не стесняться, нахальство — второе счастье». Ему представилось ее загорелое тело с белеющими следами от купальника; глухо застучало сердце, послушное воображение начало рождать сцены бурной любви: одна порочнее другой.

Погруженный в мысли, наш фантазер шагал по пыльной дороге кишлака, не замечая играющих, черных от солнца и грязи, детей, любопытных женщин в ярких платках.

Тяжелая, обитая железом дверь магазина была открыта, изнутри тянуло прохладой и кислым хлебом. Он решил купить ей что-нибудь. Промаслянные потертые упаковки печенья имели далеко не подарочный вид, конфеты, насыпанные грудой в большую картонную коробку, казались не мягче речной гальки. Не долго думая, Боря попросил бутылку портвейна, запечатанную зеленым сюргучем, — единственный вид спиртного, стоящий на полке. Усатый продавец, наклонившись над прилавком, доверительно спросил:

— Водку надо?

Услышав отказ, потерял к Боре интерес.

— Все же пришли, не испугались, молодцы, — наигранно сказала Лена. — А вот это вы зря купили, сами то пробовали? настоящие чернила. У меня есть получше…

В комнате пахло сырой штукатуркой и краской. В углу в ведре отмокали малярные кисти и валики. У стены тускло блестела никелированная старомодная кровать, какие обычно везут на дачи вместо того, чтобы выбросить, рядом пристроились наскоро сколоченные стол и два табурета. У другой стены сверкал нержавейкой двухстворчатый холодильник, из тех, что недавно появились в валютных магазинах.

Пока гость топтался на месте, не зная, что делать со своими чернилами, хозяйка быстро постелила скатерть, поставила рюмки и начатую бутылку «Белого аиста».

— Садитесь туда, возле кровати, сейчас подам жаркое, разлейте пока коньяк и давайте говорить тише, девочки уже легли в другой комнате.

На ней была розовая кофточка с глубоким вырезом, на груди — золотой крестик. Когда она села рядом, юбка высоко открыла ноги; он опять увидел золотистые волоски и услышал удары своего сердца.

Огромное заходящее солнце било в окно, коньяк горел в его лучах лукавым огнем, порождая грешные мысли у сидящих за столом. От картофеля поднимался душистый пар и оседал тяжелыми бусинами на холодном стекле боржоми, бронзовые куски мяса истекали потом растопленного жира, наполняя комнату тем знакомым ароматом, от которого острее ощущаешь радость жизни.

— Набирайте себе, набирайте пока горячее, я сегодня ужасно хочу выпить.

Боря сглотнул слюну и поправил очки.

— Ну, за знакомство? И за то, чтобы вам никогда не было скучно.

— Спасибо, теперь это и от вас зависит… А давайте на брудершафт!

Занося рюмку за ее руку, он нечаянно, а может быть нет, дотронулся локтем до крестика и ощутил под ним мягкость груди; внутри что-то ёкнуло, кровь ударила в лицо. Она заметила его замешательство и еще больше подалась вперед. Боря потянулся было губами к дрожащей рюмке, но неожиданно для себя, расплескивая коньяк, поцеловал тыльную сторону ее ладони.

— А ты не такой робкий, как показался сначала, — улыбалась Лена, закусывая виноградными ягодами. — Ну как коньячок?

— Спасибо, очень мягкий, никогда не пил такой… Может быть еще по одной?

— Обязательно, наливай!

— За вас, то есть за тебя, Лена.

— Расскажи, Борик, чем занимаешься, у кого остановился.

Он отвечал, что работает в НИИ, приехал пожить на даче своего дяди Николая Ивановича.

— Он давно зовет меня, говорит, живи, сколько хочешь.

— Врешь небось, — смеялась Лена, — то же мне племянничек, он настоящий русак, а ты чернявенький, носатенький, не то грузин, не то еврей. Еврей наверное… Да ладно, какая разница, лишь бы человек был хороший, правда? Наливай еще, Бог троицу любит.

Выпили опять. Лена почти не ела, только закусывала виноградом, щеки разрумянились, глаза масляно заблестели. Она громко разговаривала, нервно смеялась, подкладывала гостю то мясо, то картошку, раза два ходила проверять, спят ли дети, потом защелкнула входную дверь и уселась на кровати, оказавшись к нему так близко, что коленкой уперлась в его бедро.

Почувствовав ее ногу, Боря весь напрягся, продолжая машинально есть.

— Да что ты всё ешь да ешь?! Я тебе хоть немножко нравлюсь?

— Да, конечно, — поспешно ответил он, положив вилку.

— А если нравлюсь — скажи, женщине нужны нежные слова.

Боря лунатически смотрел на откинувшуюся к стене женщину. Крестик зазывающе поблескивал на груди, поднимаясь и опускаясь, как поплавок на волнах.

— Ты очень красивая, очень… Честное слово.

— Да неужели? Вот спасибочки, приятно слышать. Между прочим, я многим нравлюсь.

Она рассеянно потянулась к столу за виноградом, но не достала и уронила руку на его колено. Он замер, покраснел и насторожился. Лена медленно двинула ладонь выше, еще выше, достигнув ширинки брюк, стала легко царапать ногтем пуговицу, подняв игривые глаза на обомлевшего, почти переставшего дышать, растерянно моргающего ловеласа.

— И ктоо его знает, чегоо он моргает.., — тихонько запела она.

И тут наш научный работник окончательно понял, что эта женщина ждет его, давно ждет, теряет терпение. Испуганно-нахальная смелость овладела им, захотелось прижать ее к себе и тискать, тискать, исцеловать грудь, губы. С уверенностью обладателя он грубо, неумело высвободил круглые груди; их нетронутая солнцем нагота ошеломила его, подлив масла в загоревшуюся раскрепощенную похоть. Стремясь поцеловать нежную белизну, наш соблазнитель обморочно прильнул губами к прохладной шелковой коже, слюнявя и царапая очками.

— Подожди, Борик, не спеши. Я сейчас.., — она мягко отстранила его и ускользнула в другую комнату, гда спали дети.

Будто с похмелья, не мигая, уставился Боря на закрывшуюся за ней дверь. Странное беспокойство медленно вползало в душу. «Я сейчас… Я сейчас…» — пульсировал в голове ее голос. Что-то знакомое казалось ему в этих словах, где-то он слышал их… Но где, когда?

Память высветила наглухо зашторенную спальню, чтобы не подсматривали из окон напротив, освещенную желтым ночником кровать, большой с синими венами, выступающий вперед живот жены, который он осторожно трогал тогда перед родами… Потом поплыли лица, лица, шумные люди в кипах, Розалия Мироновна с мокрыми глазами пронесла его крошечного сына к мохелю на обрезание… Крик младенца, улыбки, слезы, восторг. «Я сейчас…» — улыбнулась Белла и скрылась в их крошечной ванной.

Что-то сокровенно-родное, трогательное и чистое коснулось сердца.

Живо представилось, как Белла обнимет его при встрече, как скажет: «Я так соскучилась, Боренька…», как потом после вечерних новостей прижмется к нему грудью и шепнет: «Борь, пойдем спать…»

Его охватило сильное смущение. Как же он будет смотреть Белле в глаза, целовать ее?! Нет, он не сможет жить с этим! Стало страшно от предчувствия, что вот-вот разрушится нечто очень важное в его жизни, разорвется невидимая связь, кровяная артерия, питающая сиамских близнецов.

В двери появилась Лена в накинутом на плечи шелковом китайском халате с драконами. Она чуть-чуть улыбалась, прозрачные глаза излучали блуждающую загадочную нежность, какая бывает только у женщин. Лена плавно прошла мимо него, обдав духами, и легла на кровать; шелковая пола соскользнула с гладкого бедра.

Но Боря уже не видел этого.

— Ты чего? — спросила Лена.

Он сгорбленно встал.

— Извини… Извини меня пожалуйста.

— Что случилось?!

— Нет, нет, ничего… Леночка, прости меня, ты хорошая, замечательная, ты не при чем. Это я… Я не могу.

— Больной что ли?

— Нет… Я женат.

— Смотрите, какой честненький! — нарочито удивилась Лена, — Не думай об этом, иди ко мне скорее!

— Не могу, извини, пожалуйста извини, — лепетал он, готовый провалиться сквозь пол.

Женщина смотрела на него мутными глазами.

— Чего ты испугался, дурачoк? Она же ничего не узнает. Ну иди же сюда.

— Да пойми ты, люблю я ее.

У Лены лицо стало злым.

— Тогда зачем пришел? Мозгами надо было думать. Раздразнил только…

Обескураженный, не зная, что сказать, он виновато дотронулся до ее плеча.

— Не трогай!

Лена села, медленно и сердито, не стыдясь, надела халат и откинулась на подушку. Глаза неподвижно смотрели в обитый фанерой, еще непокрашенный потолок.

— Завидую я ей. Попадаются же кому-то мужья… Мне не нужно ни денег его, ни машины, ни этого дурацкого дома, только бы любил… — Она посмотрела на него, — Вот как ты. Только не подумай, что невтерпеж понравился мне. Не обижайся, Борик, но я с обиды позвала тебя. Сижу с детьми в этой дыре, караулю доски, а он там по кабакам да по девочкам. Кооперативом заведует: в офисах окна моют. Построил дом в Ташкенте, теперь этот строит, деньги есть, а жизни нет. Зло меня взяло, захотела отомстить: гульнуть от него первый раз в жизни, и то не повезло. С вами евреями обязательно что-нибудь не так.

— Но ты же сама захотела со мной…

— А никто тебя здесь не знает, как приехал незаметно, так и уедешь.

От желтого света лампочки ее разбросанные по подушке волосы казались золотыми и удивительно шли к бирюзовым глазам. В ресницах, как два крупных алмаза, застряли слезы. Разве он мог обижаться?.. он жалел ее.

— Ты обязательно будешь счастлива, я знаю, вот увидишь.

— Иногда я думаю, взять детей и уйти от него к чертовой матери. Я платья шью, могла бы где-нибудь устроиться, да куда идти? Некуда бедному татарину податься… Ты в Израиль свой можешь уехать, а мне куда? Кругом нищета да пьянь.

Она встала, положила руки ему на плечи.

— Давай, Борик, еще по одной и я спать пойду. Не хочешь? Всё правильно… Поцелуй меня на прощанье, пожалуйста.

Ночь была совершенно непроницаемая, небо сливалось с невидимыми горами, и лишь по вспыхивающим время от времени зарницам можно было определить, где начинается земля. Он шел, осторожно ступая на смутно белеющую твердость дороги. По обеим сторонам в невидимых кустах сходили с ума цикады, за дворами по шоссе, светя фарами, проехала машина в направление Ташкента. Первый раз за эти дни ему захотелось домой. Теперь он знал точно, что умрет девственником.