Аркадий и Генрих Шмеркины: А воз и ныне там. Продолжение

Loading

Первой мыслью у Гришки было — слинять в Крыжополь, «трансформироваться» в какого-нибудь Хер Херыча — ночного сторожа или кочегара школьной котельной… Он заскочил в буфет. Из спиртного ничего, кроме яичного ликёра, не было.

А воз и ныне там

Аркадий Шмеркин, Генрих Шмеркин

Продолжение. Начало
По краям, слева направо: Аркадий Шмеркин, Генрих Шмеркин (соавторы); посередине: Юлия Яковлевна и Леон Абрамович Шмеркины (родители соавторов), 1959 год

10.

Было времечко, учился Герман в Одессе, в Высшем Командном училище сухопутных войск. Не город — рай земной! Море, воздух, пляжи, бильярдные… Курсантов курятиной кормили, бычками жареными, икрой баклажанной свежей, молоко по субботам давали. На базаре вино на разлив, 18 копеек стакан. Но нельзя — ни на базар, ни в бильярд, ни на пляж. Предупреждал замполит: Одесса город непростой. Население, почти всё, сплошь еврейское. Держать ухо востро и никаких контактов!

Получил курсант лейтенантские погоны, звёздочки свои первые обмыл и прибыл по распоряжению начштаба в город Тамбов, в лётное училище, где и роту охраны под командование получил, и Настёну, жену свою будущую закадрил на танцульках. А через год после женитьбы откомандировали молодого лейтенанта в Иваново, город невест, на семинар по военно-патриотической работе. Поселили в общаге, вместе с другими откомандированными. Вход-выход свободный, надзора — ноль, занятий тоже. И разблудились офицеры кто куда. Пьют, гуляют, с молоденькими ткачихами средь бела дня в военно-патриотические игры играют прямо в общаге. Один только Дробышев — ни-ни. Никакого вина, никакой антиобщественной прелюбодеятельности. Сидит в красном уголке, стенгазету выпускает. Стихи сатирические придумывает. Про лейтенанта Лосева, например: «Жизнью разгульною Лосев живёт — // связью случайной подводит весь взвод». Или про лейтенанта Татосова: «Меткий стрелок, миномётчик Татосов // метко стреляет у всех папиросы». Три раза «тёмную» ему устраивали, а от стенгазеты своей не отступился.

«Отстрелялись» молодые офицеры, разъехались по своим частям. И вдруг вызывают лейтенанта Дробышева в Москву, прямо в Генштаб, прямо в Главное Политуправление, прямо, значит, к Генералу Армии Зайчихину.

Так мол и так, говорит Зайчихин. Наслышан про тебя от моих ивановских коллег, про высокоморальный твой облик, холодную голову, горячее сердце и чистые руки (надзор, оказывается, всё-таки был, политуправление регулярно такие «семинары» устраивало — чтоб кристально чистых людей выявлять). А потому оказывает тебе Родина высокое доверие и направляет служить в город Харьков, в Командно-инженерное училище ракетных войск, в Особый отдел. Так что хватай семью под мышку и вперёд!

И поехал Герман со своей Настёной служить в Харьков. И служил он Отчизне 17 лет верой и правдой: телефоны училищные прослушивал, курсантские письма читал (перлюстрация называется), отчёты секретные составлял. Пером овладел не хуже некоторых, до капитана дослужился.

Квартира была съёмная, на Данилевского, в трёхэтажке рядом с аптекой. И соседями по лестничной клетке были у них некий Игорёк по фамилии Копелиович — еврейский маменькин сынок, никчёмный инженеришка, работавший в КБ релейного завода — «старшим помощником младшего подметайлы», и его ненормальная мамаша со своей базедовой болезнью. Начальство держало Копелиовича в чёрном теле, по службе не повышало, и получал Игорёк копейки. Поэтому подрабатывал на стороне, написанием всевозможных диссертаций в области радиоэлектроники, автоматики и телемеханики. Для всяких начлабов и директоров без семи пядей во лбу — которым, чтоб усидеть на должности, позарез требовалась учёная степень.

И тут ломается у Дробышевых телевизор. Приходит из ателье мастер, паяльник разогрел, к транзисторам прикладывает, а только помогает это, как мёртвому припарки.

«Всё ясно!» — заявляет мастер.

«Ну, вот и отлично!» — радуется Настёна-красавица.

«Ясно, что новый придётся покупать, — вздыхает мастер, — блок развёртки полетел, сейчас таких не выпускают, а гарантия у вас 7 лет, как кончилась».

А за новый телик минимум двести честно заработанных вынь да положь! И попросила Настя того Копелиовича зайти, глянуть чисто по-соседски — может, можно агрегат починить? Игорёк пришёл, над теликом поколдовал минут десять, и всё заработало. А потом ещё сбегал домой за дроссельком, куда-то там впаял, и звук получился не как у телика, а как будто живые люди рядом с тобой в комнате разговаривают.

Герман в долгу не остался. Сколько ж он хорошего, ё-моё, тому Копелиовичу сделал! И стол накрыл с уткой тушёной, и тулуп караульный, жаркий, как печка, бесплатно отдал. А кончилось тем, что перешла Настёна к этому Копелиовичу, как переходящее красное знамя. С Германом развелась, с евреем расписалась, и свалила с ним в Соединённые Штаты Америки.

И как прознало про это начальство — что не выявил Дробышев у себя под боком идеологического противника в лице единоутробной супруги, так он пулей из рядов сразу и вылетел. Хорошо, вспомнили в Москве и примерное поведение Германа в Иваново, и какую чудную стенгазету он там выпускал, и позвонили сразу кому надо — и в Харьков, и в Киев, и стал бывший капитан-особист фельетонистом. Правда, не военным, а штатским. И не в капитанах, а в рядовых.

«В последнее время артист Опанасенков подвизается на поприще радийного, с позволения сказать, вещания. И занят декламацией мелкотравчатых мещанских текстов. С позволения сказать, художественных. С позволения сказать, литературных. Принадлежащих перу некоего Аркадия Имбирского, “глазокола и мозгопудра”, пользующегося популярностью в определённых кругах и занимающегося деидеологизацией общественного пространства…”» — строчил в сердцах Дробышев.

На этих словах карандаш фельетониста сломался, Герман вдохновенно полез в карман за другим, и тут…

Фельетонист посмотрел вниз, потом влево, вправо, ещё раз осмотрелся и негромко выругался. Последнюю его пару офицерских яловых сапог с высокими голенищами и новыми подковками — как корова языком слизала.

11.

Любую самодеятельность Хайкин презирал. И в любом деле, за какое бы ни взялся, считался крутым профи. Нет, Хайкин не был против самодеятельности как таковой. Он был против, когда дилетанты зарабатывают ею себе на жизнь, дискредитируя тем самым профессию и отбивая хлеб у профессионалов.

Имбирскому самодеятельность претила точно так же. И он тоже считал себя профессионалом. Ну, а своего оппонента Хайкина, по старой памяти — голимым любителем, вечным учеником Беньяминыча, так и не сподобившимся освоить нотную грамоту.

Григорий, ясное дело, патентованным дилетантом считал Имбирского.

Хайкин упорно не понимал, для чего читателю «Смешливого харьковчуна» навязывают заумные и совсем несмешные опусы глазокола. И кому оно нужно вообще, это неактуальное, безбашенное бумагомарательство на извечную тему «чего хочет моя левая нога»?

Нет, если ты в штате, если сидишь на твёрдом окладе — нет проблем. Или издательство заказало тебе серию статей определённого свойства. Или роман определённого объёма и социальной направленности. Но писать как Имбирский — наобум, чего в голову стукнуло? Не будучи уверенным, что написанное увидит свет! Для чего? Чтобы потом долго и нудно обивать пороги редакций? Или вообще остаться у разбитого корыта?

В таком разе поделом тебе, литературный мастурбатор! Ведь изнурительному своему труду ты предавался лишь ради собственного удовольствия, чем обрёк супругу на постоянные финансовые недомогания, а бедных своих детишек оставил без молочишка. Такого непотребства Григорий не позволил бы себе никогда. Ведь профессионализм — это не «что хочу, то и ворочу», профессионализм это умение быстро и качественно выполнять задачи, поставленные тебе работодателем…

12.

Был у Имбирского рассказик, в котором фигурировал один не вполне адекватный персонаж. Интеллигентный с виду мужчина вставал ни свет ни заря, укладывал в портфель чекушку водки, два гранёных стакана, бутылку розового вина и нехитрую закуску, будил звонком кого-нибудь из своих коллег по работе, бормотал в трубку какую-то хрень типа: «у меня тут погреб затопило» или «бельё с балкона спёрли» и просил передать начальству, чтобы оформило ему отгул. Не торопясь завтракал — опять же с водкой, долго и задумчиво курил. Затем садился на 5-й трамвай и ехал на Салтовское кладбище.

Происходило это каждый раз после того как во сне ему являлась Она.

На кладбище не вполне адекватный персонаж приобретал букет красных гвоздик или красных тюльпанов, возвращался на остановку, садился на автобус и ехал аж на Новые дома, до Дворца Спорта. Выйдя, вздыхал полной грудью и осматривал хозяйским глазом окрестности. Отмечал метаморфозы, постигшие родной некогда пейзаж. Ну, например, в окнах их когдатошнего «семейного» кинотеатра пропали афиши, а вместо них появились манекены в девственно чистых брезентовых робах. И вывеска над входом уже не «Кинотеатр Салют», а «Рабочая одежда». Или на месте газетного киоска зияет свежая яма, а рядом, у самого края — неубранный холмик глины… Мужик подходил к определённой пятиэтажке, располагался на скамеечке у определённого подъезда и возлагал к тёмной плите бетонного порога свой букетик. Доставал стаканы, закуску. Вынимал фотографию, заключённую в тесную рамку из нержавейки. Себе накатывал полтишок водки, другой стакан наполнял вином и накрывал кусочком хлеба. Пил беленькую в гордом одиночестве, курил и молчал, пил и снова молчал… Хотя по части «поговорить сам с собой» был большим специалистом. А о чём поговорить с собой — было (ох, как было!) ему о чём поговорить… Из окон за этим непотребством наблюдали его бывшие соседи, но в подрайон никто не заявлял.

Добив с горем пополам чекушку, мужчина, как человек благовоспитанный, прятал её обратно в портфель и уходил. Нетронутый стакан со сладким дамским вином и початую винную бутылку оставлял на скамейке. Вино, как правило, доставалось дворнику, квартирующему на 1-м этаже под той самой распашонкой, где жил когда-то герой рассказа со своей супругой. Говорят, в один прекрасный день эта фифа собрала вещички и, не сказав мужу ни «до свиданья», ни «прощай», исчезла из его жизни…

Рассказ не был высосан из пальца, но проскальзывала в нём некая надуманность. Взять хотя бы фразу: «Он пил и молчал, хотя по части поговорить сам с собой — был большим специалистом». Как можно было до такого дописаться! При чём здесь хотя? Ведь если ты молчишь, это совсем не означает, что не разговариваешь в этот момент сам с собой. Ибо сам с собой нормальный человек, как правило, разговаривает молча.

Но на подобные нестыковки Имбирскому было плевать. Ведь из снов его, после таких променадов, Она на какое-то время исчезала…

13.

Бывшая жена Имбирского была героической женщиной. И не потому, что столько лет терпела своего супруга — обстирывала, варила, убирала. И даже не потому, что одерживала над мужем победу за победой. Молодой автор обрастал приятелями. Его читали, цитировали, гордились знакомством с ним. Но стоило Имбирскому познакомить своих новых поклонников с Малей, всё их внимание, все восторги меняли свой вектор. О незадачливом муже острая на язычок Мальвина выкладывала массу пикантных подробностей. Какой, например, подарок преподнёс ей Имбирский на 8 Марта: перепился и облевал всю ванную. Или как в новогоднее утро, в одних кальсонах, попёрся в пивбар опохмеляться. Она безошибочно копировала его интонации и походку, разговоры и ужимки. Петросян и Хазанов, выражаясь популярно, «нервно курили в сторонке», публика восхищалась; глазоколу доставались лишь косые взгляды и хихиканье. Подобные шаржи ничуть не огорчали Аркадия — он гордился искромётными импровизациями жены. Ни к эстраде, ни к литературе его Мальвинка отношения не имела, она работала инженером в институте Энергомашпроект. В жене Аркадий души не чаял, и даже отчаянная её прижимистость, ничуть не уступающая безоглядному жлобству Хайкина, его не раздражала. Тут надо заметить: чего-чего, а бережливости Мале было не занимать; со стороны могло показаться, что вся её жизнь посвящена «борьбе с потерями». И если на обед она готовила жареную картошку, то на ужин непременно были драники из картофельной шелухи.

Что же касается финансового подхода Аркадия к своей профессии, верней, полнейшего отсутствия такового («Я по заказу не пишу, я пою о чём хочу и как хочу»!), то Мальвину, как и Хайкина, такая безбашенность бесила, причём, бесила постоянно.

…Стряпать драники из картофельных очистков Мальвина научилась у своей двоюродной тётушки Веры. До войны тётка с мужем жили в Питере, на Желябова. Комнатка у них была крохотная, с одним окошком, на 3-м этаже, с балконом и мусоропроводом. Муж был зануда и гипертоник, старше тётки на 20 лет. Работал он рубщиком на Центральном рынке, еды в доме, слава богу, было вдосталь. А потом еда кончилось. Потому что пришла война. Первые два месяца худо-бедно обходились. Был у них запас, ещё с мирного времени — печенье, консервы, мука, постное масло, мешок картошки, пшённой крупы и развесных макарон пол-антресольки. Растягивали, как могли. А когда подмели всё подчистую, начали оба как-то резко с голодухи доходить. Особенно муж. В сутки получали по 125 грамм липкого затирушного хлеба. Больше ни крошки, ни макового зёрнышка. Печку топить тоже было нечем, холодрыга беспросветная — стёкла взрывом повышибало, а зима выдалась не приведи господи… И муж слёг. И вскорости помер. Тётка сообразила — это шанс. О смерти мужа никому и словом не обмолвилась. Что позволило отоваривать хлебные карточки покойника аж пока не вывезли её по ладожскому льду на Большую Землю. Благодаря этому «припёку» тётушка и выжила. Тело мужа всё это время лежало на кровати, у стенки. Вытащить его на балкон у тётки не было сил, пришлось делить ложе с покойником. Вот такая героическая была у Мали тётка.

И Маля, надо полагать, была из того же теста. Имелась у Мали подруга, ещё со школы. И звали подругу Симой, и был у неё муж Витя. И умер Витя в расцвете сил на зоне под городом Лебедин Сумской области, куда угодил на 4 года за фотоволыну, и не могла Сима его забыть, и об снова выйти замуж не могло быть и речи. И каждый год в день его кончины ехала Маля со своим Имбирским на улицу 50-летия СССР к подруге, помянуть покойника. И пили Маля с Симкой тёмное креплёное вино, и плакали обе каждый раз, и не знал Имбирский, точней, боялся вызнать, как такое следует понимать. И вышло однажды, что выпила Мальвинка больше, чем следовало, и ляпнула ни с того ни с сего: «Не ты одна такая несчастливая, Симка! У меня тоже… муж умер…».

И очень хотелось надеяться Имбирскому, что это просто пьяный бред, и никакого потаённого женского смысла в эту фразу Мальвина не вкладывала.

14.

Женился Гриша тогда же, когда и Аркаша. На той самой, что в университете с понтом «теории гигравлики обучала», а на самом деле пробирки драила. И двух сынов имела неизвестно от кого. Звали супругу Лизой. И была она от своей злости вечнозелёная и ядовитая, как настоящая болотная гадюка. Постоянно Гришку пилила, что «средств ей мало приносит». Как-то отработал Гришка халтурку на Безлюдовской оптовой базе, где кладовщики с экспедиторами «леваком» приторговывали. Дед-Морозом отработал, и так понравился он папашкам-мамашкам, что вместо условленной тридцатки получил аж целую сотню. Домой пришёл, вот, говорит, смотри, сколько я за час заработал! У меня отец, массовик-затейник 2-й категории, столько в месяц не получал! А она возьми да и купи на все деньги гречки четверть тонны — и себе, и всем своим сродственничкам — вот, говорит, работничек хренов, и весь твой заработок, только на крупу и хватило…

15.

После эстрадного училища приняли Гришку в филармонию разговорником[1] на ставку 72 рубля в месяц. Главреж Исай Нехмурис не был заинтересован в продвижении молодого артиста. И даже наоборот. Артиста этого Нехмурис взял временно, «на подмену» своему сыну Антону, соскочившему на лето с концертной бригадой в Грузию, на горный курорт Бакуриани, покорять неприступных молодых отпускниц.

Сценарий слепил лично Нехмурис, музыкальное ревю называлось «Весёлые силуэты».

Написать сценарий более бесталанный было нереально. Большинство хохм, без малейшей тени раскаяния, было надёргано из бород почтенных дореволюционных анекдотов. Сверхзадачей артиста Хайкина была элементарная склейка музыкальных номеров. А раз пошла такая пьянка, Григорий предложил ещё несколько заимствований — и разучил пару «фирменных», райкинских интермедий. Григорий не кривлялся, не пародировал Аркадия Исааковича, нет! Он просто скопировал один к одному три его «маски». Но, в отличие от Райкина, не было у Гришки ни париков, ни накладных носов с усами, ни кучи ассистентов по ту сторону занавеса. Более того — для смены образа Грише не нужно было убегать за кулисы. Один бог знает, как ему это удавалось. Из зашуганного салаги-морячка он в момент, на глазах у публики, превращался в седого гордого аксакала или в проспиртованного начальника ЖЭК’а с багровым губчатым носом…

Кто знает, не пожалей Гришка трудових своих копеек, «проставься» он завлиту Эмме Глод, возможно, и дала бы слабину Эмулька — поддержала бы творческий порыв молодого артиста. И прогремело бы имя Григорий Хайкин ещё громче, чем Аркадий Райкин, и засияло бы далёким светом в созвездии Большого Эстрадного Пса…

«Нет-нет, — пробухтела Эмма Леопольдовна, отсмеявшись после просмотра, — это неэтично, Аркадия Исааковича его же хохмами…»

И тогда Гришка поменял райкинские маски на другие. Одного персонажа он слизал со своей тётки — буфетчицы кинотеатра «Жовтень», второго — с её сожителя, сластолюбца и философа Семёна, третьего — с ипподромного конюха Недосейкина, которого сфотографировал когда-то в «Ривьерских блюдах». Сочинил опупительно смешные тексты, выучил и представил на суд худсовета. И члены худсовета полегли от хохота, хотя считались большими профессионалами и на просмотрах никогда не раскалывались.

И тут возбухнула завлит. Залитовать такой текст Эмма не могла, т.к. в нём трижды встречалось слово «минет» и 4 раза — «оральный».

Гриша понял, что перегнул палку, и заменил минет на кларнет, а оральный — на моральный. Получилось ещё смешней. Но Эмма возразила — советский зритель, мол, такого не поймёт, это уже абстрактный юмор, а к абстракционизму у нашего руководства отношение, сами знаете, какое.

В общем, не залитовала Эмма Гришкины сочинения. Конечно, нужно было «грудью встать», убедить, уконтропупить… В крайнем случае, поискать другие слова. Или вообще поменять тему. Но — не хватило Грише самого главного. Веры в себя. Стержня, мотивации. Как ругал он отца с матерью — Царство Небесное! — что воспитали его таким бесхребетным…

И со своей «самодеятельностью» Гришка завязал. Он легко встроился в ревю и без всяких там превращений начал смешить публику залитованными Эммой шуточками типа «Страны Запада должны идти на-гав-но! На-гав-но! Но-га-в-но-гу со временем!».

И исключительно в ногу со временем зашагал вскоре Гришка, изыскав чисто практическое применение своему дару перевоплощения.

16.

Представим себе: Народный артист СССР Аркадий Исаакович Райкин сидит дома на диване и разучивает роль про «дифсыт» («Пусть будет всё, но пусть чего-то не хватает!»). И тут звонит его 13-летний сыночек Костя, из ДК машиностроителей, где репетирует со школьным драмкружком. И сообщает, что в буфете дают вологодское масло. И очереди никакой, потому как машиностроителей на данный момент в ДК ни души. Отпускают по 200 грамм. В одни руки. И одну норму он уже взял, а потом пришёл за второй, а буфетчица, зараза такая: «Ты что, самый умный? Иди, я тебе уже давала». А масло в Ленинграде — страшный дифсыт. И тогда Райкин-старший оставляет свою тетрадку с ролью, укладывает в личную «Волгу» носы, усы, костюм пожарника и прочий реквизит — и срочно едет в Колпино, в указанный ДК.

Через 40 минут у ступенек дома культуры возникает роскошная ширма из золотистого панбархата, подаренная мэтру английской королевой во время его лондонских гастролей (на самом деле ширма приобретена Аркадием Исакычем 3 года назад, в комиссионке города Алчевска). Из-за ширмы выскакивает гуцульский пастух с трембитой и обаятельной райкинской улыбкой. Персонаж дует в буфет и возвращается с заветной пайкой. За ним — с той же фирменной улыбкой — нехитрый стяжательский трюк повторяют чернявый джигит с морщинистым выпуклым лбом из папье-маше, луноликий оленевод в меховом капюшоне, подвыпивший слесарь-сантехник, бюрократ, перестраховщик, завсклад, туваровед и прочие сатирические персонажи. Домой мэтр привозит полный багажник остродефицитного продукта.

Представить себе такое довольно сложно. Ну, не мог бичеватель мерзопакостнейшего дифсыта заниматься подобным шахер-махером. Ибо наверняка — и к спецраспределителю был прикреплён, и левой ногой любые высокие двери открывал.

И всё же… Ни вы, ни я — никто не знает, сколько родственников, приятелей и приятельниц было у добрейшего Аркадия Исааковича. А посему исключать сей вариант полностью я бы не стал…

Так вот, не знаю как Аркадий Райкин, а Григорий Хайкин посвящал дефицитодостаче всё свободное время. И, несмотря на своё скромное жалование, был реальным кормильцем семьи и многочисленных родичей жены. Как ты уже понял, читатель, «на дело» Гришка не брал ни костюмов, ни носов с усами, а шёл исключительно налегке. Завидя какую-нибудь серьёзную очередь — ну, например, за килькой или за 2-рублёвой «государственной» говядиной, а то и за 60-копеечными диетическими яйцами — он занимал очередь и тут же превращался в целое скопище сатирически очерченных типов. Типы стояли плотно друг за дружкой и детально обсуждали личную жизнь какого-нибудь Бори-парикмахера или Людки-Прости-Господи из соседнего подъезда. Подойдя к прилавку, каждый персонаж очень смешно просил продавщицу отпустить ему товар «пожирнюще и погуще». У каждого была своя физиономия, свой голос и характер; задние ряды помирали со смеху, не подозревая, что весь этот театр представляет один-единственный человек.

Домой стахановец[2] Хайкин возвращался с 50 — 60 нормами. Излишки по рыночным ценам сбывала на работе жена.

И вот, однажды, прослышал он, что в «Помидорчике» выбросили картошку по 8 копеек, норма отпуска 2 кило. А на базаре такая минимум полтинник. Прихватил Григорий чувал кил на 80 и поехал. Отстоял добросовестно очередь, дал свой спектакль, загрузил чувал под завязку и угодил на операционный стол с грыжей.

С той поры категорическое «Не больше килограмма в одни руки!» стало для Хайкина не нормой отпуска продуктов, а строгим врачебным предписанием. И с многонаселёнными моноспектаклями пришлось завязать.

Но искусство — живущее в тебе, будоражащее тебя и являющееся частью твоей натуры — оно, как кипящая подземная лава, всегда найдёт выход. И снова потянуло Григория на «худсамодеятельность». И раскопал он в журналишке «Советская эстрада» сценку про дружных соседей — начальника ЖЭК’а Пятиэтажкина, инженера теплоэлектроцентрали Котельникова, заведующую столовой Горохову и директора зоопарка Слонову. Про то, как они на машине времени попали в ледниковый период. И провалились в яму-ловушку. И как выбирались из неё вместе с мамонтом, угодившим туда ещё до похолодания. Выучил слова, показал сценку худсовету. Худсовет одобрил. Отличная интермедия, опять же таки — положительная сатира. Такое советскому зрителю нужно. И можно в любых количествах. Вот только откуда на подмостках, кроме Хайкина, ещё 4 артиста? Ребята, конечно, талантливые, но это же нереально — увеличить штат на 4 единицы! Гриша объяснил, что все роли играет сам.

Эмма всплеснула руками: «Конгениально! Феноменально!». Нехмурис нахмурился: через неделю из бакурианских гастролей возвращался его сын Антон.

Как заткнуть фонтан? Как вернуть отпрыска обратно в ревю — вместо рвущегося к всесоюзной славе выскочки?

Через пару дней, ранним утром, Гриша по обыкновению выскочил из дому за хлебом, в кулаке были зажаты 24 копейки на полторы буханки серого. По пути в булочную артист нос к носу столкнулся с филармоническим администратором Стасиком Мазыкиным. Незадачливый админ был подшофе, из кармана торчала початая бутылка. Последовало предложение, от которого Гришка не смог отказаться. Он не был фанатичным поклонником Бахуса, но шару боготворил и воспринимал в любых видах и количествах.

…Кафе «Золотая осень», дислоцирующееся напротив булочной, оказалось открытым, несмотря на ранний час. Компаньоны прошли внутрь, входная дверь, странным делом, тотчас захлопнулась и украсилась табличкой «Санитарный час». Мазыкин заказал бутылку нарзана (исключительно ради стаканов!) и по порции чахохбили из кур.

На барной стойке бухтел телевизор. Кормили праздничным концертом не первой свежести, посвящённым очередной годовщине со дня рождения Ленина.

«Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой — в горе, в надежде и в радости…» — с неизбывной грустью выпевал женский хор Харьковского строительного техникума.

«Худсамодеятельность однако… От слова “худо”», — подумал Григорий.

В углу закусывала компания щекастых, коротко стриженых мужчин с поросячьими глазками. На стене висел предупредительный плакат «Приносить с собой и распивать спиртные напитки категорически воспрещается». Стас оглянулся по сторонам, достал бутылку и накатил по 50 капель. Гришка тяпнул румынского рома и загрызнул холодным крылышком. Стас снова оглянулся, снова накатил…

Ох, дармовщинка, дармовщинка!.. По телу разливалось тошнотворное, головокружительное тепло.

— Смотрел! Смотрел тебя с превеликим удовольствием, — начал Стас, с восхищением глядя на Гришку. — Антошка Нехмурис против тебя полный ноль. Такая же бездарь, как и его папик. Они вдвоём ногтя твоего не стоят!

— Ну, насчёт сына не знаю. А батя бездарь, это точно, — развязался язык у Григория.

— А я тебе о чём? — ухмыльнулся админ. — То ли дело твоя машина времени, ледниковый период…

— Так то ж не я! Я эту вещь в «Советской эстраде» раскопал.

— Ты что, придуриваешься? — повысил голос Мазыкин. — При чём тут — в эстраде или не в эстраде?! Дерьмо-интермедия. Написать такую — как два пальца об асфальт. А вот сыграть одному! Чтоб на сцене сразу 5 рыл! Включая бабу и мамонта! Это, чувак, круто.

— Да что мне Нехмурис! Что мне мамонт, что мне пять! Я на пятьдесят расчлениться могу! И хрен кто унюхает, что это я один! — как на духу выдал расслабившийся артист.

— Этому, Гриша, я не удивлюсь, я ж тебя в деле видал. А вот в одного? Всего лишь в одного превратиться слабо?.. — и Мазыкин указал взглядом на портрет, висящий в глубине зала.

— В дорогого Леонида Ильича?! Почему бы и нет? — озорно усмехнулся Хайкин.

Идея Мазыкина ему понравилась. Гришка достал из кармана очки, надулся, как индюк, и с видимым трудом встал из-за стола. Глаза его остекленели, щёки сморщились и обвисли, брови разрослись, как плющ на могиле. Непослушная челюсть издала характерный причмок, престарелый генсек откашлялся и, уставившись в тиснённое золотом меню, начал зачитывать:

— Уважаемая госпожа Индира Ганди! Разрешите мне…

Сидящая в углу компания позабыла про самогонку и ошалело смотрела на оратора.

— От имени и по поручению ЦК КПСС, его Ленинского Политбюро… от всего советского народа…

Генсек оторвался от меню, взглянул поверх очков сначала на слушателей, потом снова в меню и, покачав головой, с фирменным причмокиванием, начал в сердцах отчитывать Стаса:

— Что же вы это мне — чм! — подсунули, а, товарищ Чмокатило?! Решили опозорить? Генерального секретаря ЦК КПСС!.. Председателя президиума Верховного Совета!.. Маршала Советского Союза! Почётного гражданина города Краснюхина! Писюхина! И Говнюхина-на-Дону! Вместо Ленина… написали мне… Индиру Ганди?!

И, перелистнув страницу, продолжил:

— Дорогие товарищи! В эти дни… весь советский народ… коммунисты всех стран, всё прогрессивное человечество… торжественно отмечают величайший праздник… Чего и требовалось доказать, совсем другое дело! Никаких Индир Гандь. Всё про наших товарищей!.. Честь и слава первопроходцам Октября!..

Повылезавшие из кухонных недр поварихи зааплодировали.

Не ожидавший такого эффекта Стас задыхался от хохота.

Заметьте, происходило это не в наши дни, когда только ленивый не перекривляет покойного генсека, а в те далёкие времена, когда Леонид Ильич правил страной.

Брежнев переждал аплодисменты, снова откашлялся и, не отрывая глаз от меню, продолжил лепить, что называется от балды:

— В эти торжественные дни… мы с признательностью и чувством глубокого удовлетворения говорим о революционной солидарности, которую неизменно проявляли в отношении страны Советов наши братья по классу за рубежом… Их решительные выступления не раз помогали срывать агрессивные замыслы империализма… не так ли, товарищ Черненко?..

Тут генсек снова замолчал и вопросительно взглянул на Мазыкина.

Стас подавился собственным смехом и растерянно кивнул.

— Да здравствует имя Ленина, нерушимое братство народов… да здравствует мир во всё мире… да здравствует мировая социалистическая революция, товарищи!

Обслуга зааплодировала вновь, генсек снова сделал паузу. Короткостриженные с невозмутимым видом ждали продолжения.

— Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза! Да здравствуют вооружённые силы нашей социалистической родины, — перевернул страницу Леонид Ильич, — израильский милитаризм… и американский империализм, которые … Что за чёрт? Опять подсунули хер знает что….

— Спасибо, достаточно! — раздался окрик из глубины зала.

Один из щекастых достал из кармана красное удостоверение и решительно направился к Гришке…

Мазыкин с отсутствующим видом стал изучать оперативную обстановку за окном, у Гриши затряслись поджилки.

Через пару дней в ДК пищевиков к Хайкину подбежал перепуганный Нехмурис. В руке он сжимал конверт, щедро разукрашенный сургучными печатями. Нехмурис отвёл Гришку под лестницу и протянул послание. В левом углу красовался оттиск «КГБ СССР», в правом — гриф «Совершенно секретно».

Директору Харьковской областной гос. филармонии
тов. Игнатенко Н.Г.

В настоящее время на территории СССР выявлена вражеская агентурная сеть, именуемая FBRNV и ведущая целенаправленную подрывную деятельность против СССР. В планы империалистического отребья входит физическая ликвидация руководителей советского государства с подменой их соответствующими двойниками. Не исключено использование артистов-трансформаторов, способных изменять свои внешние данные с целью достижения полнейшего сходства с соответствующим политическим лидером. Конечная цель — радикальное изменение внутренней и внешней политики СССР путём подмены всего Политбюро и Ленинского Центрального Комитета, включая генерального секретаря КПСС Леонида Ильича Брежнева. По имеющимся оперативным ориентировкам на роль тов. Л.И. Брежнева руководством западных спецслужб утверждён артист подведомственного Вам учреждения Хайкин Г.П. 1949 г.р.

Одна из учебных тренировок Хайкина Г.П. была зафиксирована 24.09.1975 на территории кафе «Золотая осень» Краснозаводского райобщепита.

Обо всех действиях Хайкина Г.П., вызывающих гражданскую настороженность, прошу сообщать по телефону 23-18-20, ежедневно, с 15.00 до 15.30. Пароль «Снежана», отзыв «Беломорканал».

Информация является закрытой и разглашению не подлежит. Несоблюдение карается расстрелом.

С дружеским приветом,
начальник харьковского управления КГБ СССР
майор Кирдынец В.Н.

Первой мыслью у Гришки было — слинять в Крыжополь, «трансформироваться» в какого-нибудь Хер Херыча — ночного сторожа или кочегара школьной котельной… Он заскочил в буфет. Из спиртного ничего, кроме яичного ликёра, не было. Гришка взял бутылку гадостно— приторного пойла, налил полный стакан и с отвращением выпил. «Докатился, — подумал Хайкин, — киряю за свои! Ладно, хрен с ним, в сторожа так в сторожа, в обычного ночного сторожа! Хотя, что это даст? Один хрен, вычислят рано или поздно! И поедет ли со мной в глубинку Лиза? Последует ли примеру жён декабристов? Тем более, что сейчас не декабрь, а сентябрь, – не смог удержаться от шутки фигляр. — И что я ей скажу? Что забесплатно вляпался в статью? Пятьдесят восьмую? Расстрельную?!»

Итак — решение было принято. Понурясь, спускался артист по улице Революции к Горбатому мосту…

Музыкальное представление «Весёлые силуэты» в ДК пищевиков задерживалось — конферансье Григорий Хайкин как в воду канул. Нехмурис и Мазыкин ломали голову, куда это он делся.

Гриша взошёл на мост. Перегнулся через перила, с презрением плюнул в вялотекущую, покрытую ряской вечность. «Что ж, я прожил не очень длинную, зато очень весёлую жизнь…»

И вдруг… Рядом что-то пискнуло. Это с разбега бросился в реку какой-то сумасшедший крысёныш. Артист осмотрелся. Под ногами лежал новёхонький паспорт — в зелёных, крокодиловой кожи, корочках. Выписан паспорт был на Стремницкого Григория Петровича (имя и отчество совпадали полностью!), русского, 1948 года рождения. Разница в возрасте — практически нулевая. Да-да, сам бог сжалился над ним! Гришка прикинул расклад. Искать будут Хайкина, а он с этой минуты — Стремницкий. Всё тот же Григорий, всё тот же Петрович. Стоп, а фотография?! По барабану, товарищ майор! Подложных фото не будет. А будет подложная морда лица. Гришке это — как два пальца…

19.

Итак, бедняга Хайкин благополучно пропал без вести. И, как только это произошло, Контора Глубокого Бурения[3] утратила к нему всякий интерес. Пропавший этого не знал и по-прежнему соблюдал строжайшую конспирацию. Выходя из дому, он скукоживал свой мичуринский нос, ощетинивал брови, раздавался в скулах и светлел волосами, приобретая абсолютное сходство с фотографией в «новом» паспорте, а заодно и истинно славянскую внешность. Свой хайкинский паспорт Гришка предусмотрительно сжёг.

Жену Хайкин решил не расстраивать. Уход из филармонии объяснял отсутствием перспектив, а смену фамилии — тем, что некоторые товарищи взяли за моду дразнить его Хуйкиным.

Работёнку стал себе присматривать, по возможности, непыльную. На театрах ловить было нечего — там его вычислят в момент. Наконец удалось устроиться в редакцию «Харьковской культуры» — оператором, как любил он говорить, машинной писи.

Обращаться с пишущей машинкой Гриша научился легко. Культурологическую заумь отшлёпывал быстро и без ошибок, как будто вся его прежняя жизнь была посвящена «семиотическим инфинумам феномена стратегий аккультурации» или «эвристическим возможностям принципа детерминации». Не то что предыдущая машинистка, из-под маникюра которой однажды выскочило: «Милорда и горе-девственница есть формы выражения смыслов в русской православной культуре», что, понятное дело, есть чушь несусветная, ибо не «милорда», а мандорла[4] и не «горе-девственница», а гора-лествица[5].

Корректорша не могла нарадоваться на пиш-юношу. Раньше ей приходилось выгребать лопатами ляпы машинистки, теперь — оставались только ляпы авторские.

Секрет Гришкиной скорописи был прост. Буквы на машинке он мог различать по звякам. Каждая клавиша звякала по-своему. Буква «и», к примеру, звучала «Здынь!», «н» — «Дзун!», «м» — «Тыц!»…

И если ты как человек с уникальным музыкальным слухом (я говорю о Гришке!) просольфеджируешь[6] какой-нибудь непостижимый набор букв, имеющийся в рукописи — ну например, инфинум, то прозвучит у тебя в голове мелодия «здынь-дзун-трдым-здынь— дзун-дрюнь-тыц!». Затем, по слуху, ты воспроизведёшь напев на машинке, и ляжет на бумагу загадочное «инфинум» — без единой ошибки и помарки.

А поскольку рукописную партитуру Гришка запоминал целыми страницами, процесс печатания занимал считанные минуты. Мало-помалу начали подворачиваться халтурки на стороне. Сначала диссертации по искусству, потом физики подтянулись. Все его хотят, потому как — где ж они второго такого первопечатника возьмут — чтобы все их «релаксации мицелл на основе бинома Беккера-Дёринга» отшлёпывал вмиг и без ошибок? И зажили они с женой ещё лучше, чем до Гришкиной грыжи, когда он райкинским методом стахановские нормы вырабатывал. И главное: все эти абракадабристические токкаты[7] вылетали из-под его пальцев в темпе престо и времени почти не занимали.

20.

Однажды, печатая юмористические миниатюры для рубрики «День да ночь — шутки прочь!», заполученные редакцией у писателя Аркадия Имбирского, Гришка не удержался и позволил себе рассмеяться. Чем мгновенно вывел из ступора редакторшу Татьяну Виддулину, застывшую над писулькой с пляшущими буквами, присланной молодым психическим поэтом М.Рогозиным:

«Ни дня без точки.
А без строчки — ни минуты.
Без творчества поэту неуютно.
И нет приюта
нам,
поэтам,
в прозе
буден…
Поэт! Бей рифмой стих, как чукча бубен!».

Писулька была начертана красными чернилами и заканчивалась угрозой: «Это есть мой последний и решительный призыв в адрес руководимой Вами газеты. В случае неопубликования буду вынужден покончить жизнь руконаложением по примеру С.Есенина и В.Маяковского. Копию отправляю в Союз Писателей, милицию и ОБХСС».

— Что, Стремницкий, здорово? Имбирский дело знает! — повернулась к Гришке редакторша. Она воспрянула духом, а писульку скомкала и бросила в урну.

— Клянусь, здоровее некуда! — ударил себя в грудь Гришка. — Позвольте зачитать! Острота номер один: одни создают шедевры, другие — создают проблемы. Острота номер два: одни сеют пшеницу, другие сеют вражду. Три: одни служат проводниками всего нового, другие — проводниками в поездах…

— По-моему неплохо…

— И сколько получит за это мой друг Имбирский?

— Имбирский ваш друг?

— Сотрудничали когда-то. Довольно тесно.

Где и на какой ниве сотрудничали они с глазоколом, пиш-юноша не уточнять не стал.

— Вы только подумайте… Я и представить себе такого не могла…

— И всё же. Сколько Аркаша огребёт?

— Два рубля за шутку минус подоходный.

— Танечка Халиловна, я тоже хочу! — взмолился Гришка и, не задумываясь, застрекотал:

— Одни делают добро, другие — его стяжают! Одни тянут лямку, другие — одеяло на себя! Одни любят читать книги, другие — читать нотации! Одни бьют рекорды, другие бьют жён! Одни ходят в бассейн, другие ходят налево! Одни ведут дневники, другие — аморальный образ жизни! Одни бегают трусцой, другие — от алиментов! Одни отпускают грехи, другие — сардельки по рупь-тридцать!..

— Потрясающе! Вы хотите сказать, что придумали это только что?! — аж привстала от такой неожиданности редакторша.

— А вы как считаете?! Лежащее на поверхности, Татьяна Халиловна, не придумывают. Его подбирают, если, конечно, глаза есть! — продолжал раскочегариваться Гришка.

— Нереально! Не меньше, чем на двадцатку… — на вдохе прошептала Таня.

— Одни выпускают газеты, другие выпускают газы! — припечатал напоследок Григорий.

— А вот это уже, Стремницкий, чересчур, — опустила глаза редакторша.

Продолжение

___

[1] Разговорник — артист разговорного жанра.

[2] Стахановец — передовик производства, во много раз превышающий обычные нормы выработки (СССР, 30 — 70-е годы; по имени донецкого шахтёра А.Стаханова).

[3] Контора Глубокого Бурения — КГБ.

[4] Гора-лествица — гора-лестница, по которой восходят ангелы.

[5] «Милорда» — было напечатано вместо «Мандорла» (мандорла — особая форма нимба в христианском и буддийском искусстве), а «гора-девственница» — вместо «гора-лествица» (гора-лествица — гора-лестница, по которой восходят ангелы).

[6] Сольфеджирование — пение нот с произношением их названия.

[7] Токката — виртуозное музыкальное произведение для клавишных инструментов со строгой и непрерывной метро-ритмической пунктуацией.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.