Бычки за неимением пепельницы наскоро затаптывались и пропихивались, как обычно, под сцену сквозь щели в полу. И вдруг из-под ног музыкантов повалил дым. Нет, это не земля горела под ногами халтурщиков, наживающихся на народной любви к Владимиру Семёновичу. Это воспламенились залежи старых половых тряпок…
А воз и ныне там
Аркадий Шмеркин, Генрих Шмеркин
Продолжение. Начало
21.
Перо у Гришки оказалось подвешено не хуже, чем язык, юморески на заданные темы он катал одной левой. На последних страницах «Культуры» всё чаще стала появляться подпись С.Шапкин. За этим псевдонимом Хайкин прятался от своего нынешнего тёзки и двойника, паспортоутратчика Г.П. Стремницкого.
Особого подъёма от своих литературных успехов Гришка не испытывал — с таким же настроем он мог трудиться хрен знает кем. Зато к подмосткам — тянуло его со страшной силой. И повадился Гришка на халяву в храмы искусств, на спектакли и всевозможные представления. Редакционным удостоверением помашет, и — вперёд, «на перекур судьбе»!
Узнала про это редакторша.
— А что, Стремницкий, если вы завтра в украинскую драму сходите? Рецензия срочно нужна, на спектакль «У неділю рано зілля копала». А то Каретников снова приболел. Говорят, отличная вещь. Хороший человек поставил.
В случаях, когда представления редактрисы и культурного обозревателя В.Каретникова о прекрасном не совпадали, он срочно уходил на больничный.
— Нет проблем, — говорит Гришка. — Для вас хоть пулю в глаз!
Сходил Гришка в театр, рецензию накатал. Режиссёра восславил, и жену его, Заслуженную артистку УССР Нелюбову.
А народную артистку Ляжко, как велела Татьяна Халиловна — ругнул. И повалил народ в украинскую драму, как «в прах культуры и отдыха».
Потом, правда, ажиотаж спал. А статья осталась. И не просто осталась, а разошлась на цитаты. Одна только «дородная артистка республики» чего стоит! Или — «проучительная история»!
Критик Каретников со страниц «Культуры» был скопычен, его место занял С.Шапкин.
22.
Долго ли, коротко ли, а прижился Григорий в редакции. И вот, однажды поручила ему Татьяна рецензию — на новое муз-ревю Нехмуриса «Декамерон из Камеруна».
Ох, не хотелось Гришке, не то что снова в эту реку входить, но даже в неё заглядывать. Но отказать не мог. Хотя в гонорарах давно уже не нуждался — халтур в жанре скоростной машинописи было хоть ночью ешь.
…У входа встречал сам Нехмурис. Провёл рецензента в кабинет, а там уже стол накрыт. К коньяку Гришка не притронулся — не рискнул. Попил только чаю — с исключительно паспортным лицом. Усадил Нехмурис гостя в почётный литерный ряд, приятного просмотра пожелал. Началось, пошла музыка. Балерун на сцену выскочил, не первой молодости уже, бывший муж балетного концертмейстера Генриетты Окуневой. Румбу сплясал — в образе африканца. Появился ведущий, Антошка Нехмурис — напомаженный, набриолиненный. Положительный фельетон прочитал, про национально-освободительное движение. Оркестр ламбаду заиграл, публика прониклась, глаза горят. Чуть левее Гришки, в директорской ложе, сидит Нехмурис-старший и с волнением отслеживает реакцию рецензента. А рецензент застыл с каменной рожей, у рецензента напряг, на уме лишь одно — себя не выдать, паспортное лицо не потерять.
Снова выходит Антошка, на этот раз в «райкинском» парике и с накладным носом. И с места в карьер, сволочь такая, исполняет Гришкину интермедию про «кларнет», забракованную когда-то Эммой. И закипает в Гришке ярость, и хочется ему вскочить и набить им всем рожи — и Эмме, и обоим Нехмурисам. Но держится Гришка — зубы сцепил, «лицо» бережёт. И тут доходит до него, что не такой уж и хреновый актёр этот Нехмурис. А Антошка всё сильнее в раж входит и такие краски изыскивает, что Гришке и в голову не приходили. А когда дело на коду пошло, персонаж вдруг расчихался (в Гришкином сценарии такого не было), да так, что из носа пламя повалило. А персонаж вдруг возьми от этого дела и прикури!.. Не выдержал Гришка, контроль над собой потерял и хохочет истерически — ничего смешнее в своей жизни он ещё не видел. Нехмурис, который папаша, в ложе обомлел, в Гришку оком впился: ну, вылитый Хайкин перед ним! И понял Гришка, что прокололся, и перетрухал по самое не смешите мои тапочки. Официальное лицо снова нацепил, смехуёчки — как рукой! Думает, как из дерьма вылезать.
А Нехмурису вдруг вспомнилось: ехал он однажды в Таганрог, поездом, и в Краматорске подсел к нему в купе какой-то бандюган. Бандит выжрал бутылку водки, сожрал полкружала колбасы и начал вдруг зевать. И когда он зевал, то становился жутко похожим на прадеда Нехмуриса, аптечного провизора. Просто одно лицо с покойником! И ладони очень похожие. Широкие, как лопаты. Вот только у прадеда пальцы были белые, с ухоженными ногтями, а у этого — грязные, с заусенцами, чисто слесарный вариант… Зевок — и чистый прародитель перед ним. Рот закрыл — снова бандит. «А всё-таки интересно, куда тот Хайкин мог подеваться… — думал режиссёр. — Неужто и впрямь, дурак, утопился? Его у Горбатого моста видели последний раз… А рецензентик на него похож, особенно, когда смеётся. Ох, как похож рецензент на утопленника!»
И пока Исай всё это в голове прокручивал, Гришка «огородами, огородами» — и по проходу! Через фойе, вниз по лестнице, а там — на выход и на 11-й трамвай. В редакцию с тех пор — ни ногой. Да что там в редакцию! Дома не появлялся — боялся, за ним придут. Лизке во всём сознался, так мол и так. Прости меня, дурака, вляпался по пьяному делу, ищет меня Комитет Государственной Безопасности.
«Идиот! И это называется “вляпался”? СССР грохнулся уже, Украина — независимое государство. Какой ещё, на хрен, КГБ? — взвыл бы любой адекватный читатель, окажись он рядом с Григорием. «Ну и что, что документы в печке спалил? Написал бы заяву[1], что потерял, не пожалел бы на лапу дать, восстановил бы и “хайкинский” свой паспорт, и всё остальное!».
И не трясся бы Гришка, как крыса, а величайшим артистом уже был. И жил бы где-нибудь в Голливуде или в Санта-Барбаре, на персональной вилле с обслугой и личным телохранителем, со спецраспределителем и спецполиклиникой для заслуженных деятелей искусств США, так нет! В дерьме барахтался — под неизвестно чьей личиной, с чужой, давно недействительной ксивой, постоянно врал, изворачивался, креативил по мелочам. Доктор Зорге, великий профессионал на хрен! Целый месяц хоронился неизвестно от кого — в погребе у несчастной своей тёщи, не заработал ничего, окромя хронического плеврита. Но пока в погребе отсиживался, газеты с объявлениями изучал, которые ему Лизка регулярно доставляла. Нашёл, наконец, обмен, в целях конспирации. Переехали они вчетвером (Григорий, жена и двое её сынков) с Клочковской на улицу Дарвина, тоже в коммуналку. Замёл он свои «преступные» следы, с радаров вроде как исчез, но жить ведь с чего-то нужно, неудобно у жены на шее сидеть… Разжился у пасынков учебниками школьными, освежил в памяти законы механики, вспомнил, как сдавал зачёты по клоунаде, по оригинальному жанру, по муз. эксцентрике, по жонгляжу. Конспекты старые полистал. И как только переехал по новому адресу, так сразу в Дом учёных и направился. Потому что ещё в погребе, у тещи, попалось ему одно интересное объявление: «Харьковскому Дому учёных требуется лекторский ассистент с цирковыми навыками и знаниями основных законов механики (см. учебник физики за 7 класс)».
23.
Собеседование проводил сам Нечитайло. Профессор обрисовал задачу, «проиграл» кассету со своей «Україной» и попросил Гришу воспроизвести мелодию. Гришка пропел — тютелька в тютельку. Затем Владимир Орестович позвонил завхозу и велел принести 4 рамфокапсулы. Узнать, что есть рамфокапсула, Гришке так и не довелось, ни одной пресловутой фиговины в Доме учёных не оказалось. Вместо рамфокапсул завхоз притащил 4 бутылки из-под пива. Бутылки были щербатые и липкие. Демонстрировать жонглёрские навыки пришлось именно на них.
Затем директор поинтересовался, помнит ли соискатель, чему равно ускорение свободного падения. «Девять целых и восемь десятых метра на секунду в квадрате», — браво отвечал Хайкин.
Понравились директору и фамилия Стремницкий (стремление ввысь, в неизведанные галактики!), и завораживающий псевдоним Барро на французский манер, и располагающая славянская внешность соискателя. Не понравился только ветхозаветный, утративший силу советский паспорт.
Гришка объяснил. Оформляю, вот-вот должен получить украинский.
«Ладно, чёрт с ним, — решил директор, — может, хоть у этого получится». На успех профессор особых надежд не питал. Он перепробовал кучу циркачей, с задачей не справился никто, даже знаменитый муз-эксцентрик Руслан Меджиев, приглашённый из Донецка.
Меджиев угрохал массу времени и сил, но превратить тупой жонгляж в проникновенное исполнение музыкального произведения так и не изловчился. Владимир Орестович уже мало верил в эту затею — получить за научную свою разработку, за этот «прорыв в области украинской аэронавтики» 5штук баксов из фонда «УкрНаукЗвершення»[2], поэтому оклад положил Гришке мизерный и времени дал всего месяц. И начался у Григория испытательный срок, он же «репетиционный период». Выделили претенденту место для репетиций — в конференц-зале №3. Выдали шестнадцать разноголосых алюминиевых тарелок, настроенных каждая на свой тон и снабжённых круговым оперением из секретного металла. Вручили тетрадку с таблицами цифр и графиками траекторий, которые следовало «зарубить себе на носу». Это были «ноты для жонглёра», в них приводилась последовательность запуска и улавливания тарелок. Для каждой из этих 212 манипуляций были указаны свои, обязательные к исполнению требования: моменты подбрасывания каждой тарелки (с точностью до 0,001 сек.), высота подбрасывания (±0,1 мм), степень подкрутки (±0,0001 об./мин.), момент улавливания и надавливания на клаксон (±0,001 сек.) и ещё 19 параметров.
Не исключено, что «Расчёт тахотурбуленции твёрдого тела на базе 1-го закона Ньютона с учётом поправки В.Нечитайло», выполненный Владимиром Орестовичем, ошибок не содержал и все приведенные цифры полностью соответствовали реальному положению вещей. Не исключено даже, что сумма в пять тысяч долларов за разработку, обещанная фондом профессору в случае успеха, не являлась избыточной. Но уложить в башку «оператора тарелками» такое количество информации было нереально. Это раз. И второе. Попробуйте подбросить мячик на высоту, к примеру, 1501 мм. Нет, не «примерно на полтора метра», а именно на 1501 мм — тютелька в тютельку.
У вас такое получится? Ни Акопян, ни даже Копперфильд не справятся с таким фокусом.
И чем измерить высоту подбрасывания? Рулеткой? Радаром? Штангенциркулем?
А теперь усложним задачу. Попробуйте подбросить тот же мячик на требуемую высоту, да ещё и в строго заданный момент, например, в 12 часов 36 целых, 8 сотых и 54 тысячных секунды по местному времени. И где взять хронограф, который такое время покажет?
«Ладно, — решил Гришка, — месячишко перекантуюсь, а там нехай[3] увольняют».
Но попробовать всё-таки решил. Освоил с грехом пополам из тридцати двух тактов первые два с половиной. Но хромоногая какая-то музыка получалась, ритм плавал — как будто троечник какой скрипку мучает. Потому что невозможно при реальном жонглировании все просчитанные профессором параметры точь-в-точь соблюсти. А срок испытательный вот-вот кончится…
А тут ещё как назло — Пугачиха, по радио, на весь конференц-зал: «Да-аром преподаватели время со мною тратили! Даром со мною мучился-а самый искусный маг!». Как услышал это Гришка — чуть тарелку за секретный ободок не укусил. И тарелку эту самую ногой — как зафигачит! И летит тарелка в самый угол, где корзинка соломенная для бумаг спокойно себе стояла, и заваливается корзина набок, и вываливаются из неё 2 бутылки чешского пива, которые в киосках по 3 гривны идут. Хороший человек, видать, на утро себе припас, бумажками припорошил. Махнул Григорий одну бутылку, потом вторую, к вахтёру на первый этаж спустился, сигаретку стрельнул, в конференц-зал свой вернулся — сидит, покуривает, голова кругом идёт. А тут Алла Борисовна снова: «Даром преподаватели…»
Подхватил претендент свои тарелки, и давай ими жонглировать, от вольного. И вытанцовывается у него не какая-нибудь хренофония, а чудный аккомпанемент, безо всяких там «моментов запуска» и «степеней подкрутки». А после Аллы Борисовны — оперная дива какая-то: «У любви, как у пташки, крылья…» И снова запускает Гришка свои тарелки, и ловит, и снова подбрасывает, и разносится по залу волшебный дуэт его клаксончиков и нежного лирического сопрано, со всеми трелями и руладами.
И понял Гришка, что никакие расчёты и никакие хронографы ему не нужны, и что горазд он «сжонглировать» по слуху любую мелодию. Хоть «Аппассионату», хоть «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла». Но знать об этом кому-нибудь — совсем необязательно…
Ох, не знал Гришка, что не такая уж и бездарь — этот папаша Нехмурис. Он даже представить себе не мог, что и майор Кирдынец, и встреча с Мазыкиным, и то роковое его выступление в «Золотой рыбке» — всё это дело талантливых рук Исая Минаевича. Его идея, сценарий и постановка.
И худсамодеятельность тоже была Хайкиным недооценена. Подлых гэбэшников, перепугавших его чуть ли не до смерти (стриженых, с поросячьими харями), сыграли не какие-нибудь профи, а участники мясокомбинатовского драмкружка — обвальщик И.Горбенюк, засольщик К.Золотов, забойщик скота Л.Милых, фаршесоставитель М.Блюмкин, упаковщик В.Лобанов, колбасоформовщик Н.Фогель, грузчик П.Свидера, машинист закаточных машин К.Гужва и тушеукладчик Г.Бычков (художественный руководитель творческого коллектива — Исай Нехмурис).
И вполне возможно — не стал наш персонаж артистом-известняком вовсе не из-за отсутствия «стержня», а благодаря точно выверенной режиссуре Исая Минаевича.
25.
Чайнвордист едва уловимым движением ноги затолкнул окурок под плинтус и уселся на освободившийся стул. Кинокритик Кондратюк последовал его примеру.
— Аркадий Радиевич, вы деньги получать собираетесь? — из кассового окошка высунулась вспученная чёлка бухгалтерши Нади.
— Дуй за бабками, чувак, не раздражай барышню, — подмигнул Имбирскому Гришка.
Имбирский поспешил на зов «финанс-вумен» и вскоре вернулся, понтовито обмахиваясь веерком жёлто-блакитных дензнаков.
— По рюмке чая нет желания? — как бы невзначай бросил приятелю Имбирский. — Я угощаю.
— Почему бы и нет?! — одобрил плодотворную идею Григорий. — Говорят, в «Космосе» варят кофе зашибись. И мясо жарят нехреново.
Двое когдатошних подельников поднялись в кафе. Прошли за столик. В стёкла забарабанила мутная сечка дождя. За окном размытой картинкой из прошлого серел обшарпанный скверик с выцветшими портретами передовиков.
Имбирский скомандовал — по сто пятьдесят, по салату, по холодцу, по шашлыку и по кофею. Вытащил бумажник, чтобы расплатиться.
— Кстати, что мы сегодня курим, товарищ главнокомандующий? — с профессиональной иронией, свойственной характерным актёрам и кабацким лабухам, спросил угощаемый.
«По-прежнему смолит “Дай-дай”!» — усмехнулся давно завязавший с куревом Имбирский и присовокупил к заказу пачку «Кента»…
Григорий торопливо вскрыл пачку и достал вожделенную сигарету.
— Итак, с чего начнём? — отхлебнул горячего кофе Гришка и с наслаждением сделал глубокую, как обморок, затяжку.
— Начнём с тебя. Давай, докладывай. Какими судьбами? — рассеянно спросил Имбирский, тупо размешивая свой пустой, неподслащённый кофе. «Да, звонящая тебе нежить, это, конечно же, смешно… Но не для того ты сюда, чувень, закатился, чтобы травить душу всякой хренью. Ешь, пей и не бери в голову этих глупостей…».
Чайная ложечка отчаянно билась о стакан, по залу стелился тусклый поминальный звон. В чёрных глянцевых тарелках отражалось пламя электрических свечей.
— А я, чувак, считаю, начинать надо не с меня. А с шиш-кебабисов, пока не остыли. Смотрятся не хуже, чем в Блюдах, при Беньяминыче, царство ему небесное… — закатил глаза Гришка и торопливо опрокинул рюмку.
Шашлыки, действительно, оказались зашибись, водка тоже была «некислой». Дождь, не переставая, отбивал чечётку по грязным стёклам кафешки.
— В коммунистической бригаде с нами Левин впереди! — бросив взгляд на мокрый иконостас с передовиками, машинально пошутил Гришка и обмакнул кусок мяса в склянку с ткемали.
Ночной звонок не давал Имбирскому покоя.
— Особо клёво звучит, — тут Гришка снова кивнул на окно, — «победитель соцсоревнования В.П. Продувайло». Готовый анекдот! У армянского радио спрашивают: может ли Продувайло что-то выиграть? Армянское радио отвечает: да, может. Чемпионат по продуванию! А рожа? Да такой рожей только сваи заколачивать!
Звонок был не с какого-нибудь заоблачного мобильника, а с вполне себе конкретного харьковского телефона.
«Ну его к чёрту, так и свихнуться можно. Надо, наконец, переключиться — глядишь, попустит. Выпивать, закусывать, трындеть! Кстати, а слово «тренд», случайно — не от «трындеть»? Неплохая шутка. Жаль, забыл блокнот, надо бы запомнить».
— Пересушили маленько мясо, пересушили… В духовке, наверно, жарят, — заметил Хайкин, разделавшись с шашлыком и придвигая к себе студень.
— Так всё-таки. Как ты здесь очутился? — поинтересовался глазокол.
— Я ж уже докладывал! Зашёл элементарно поссать.
— Что?..
— Объясняю ещё раз. Иду мимо «Космоса». А в нём клозет шаровой. Дай, думаю, заскочу, отолью авансом на халяву. Отлил, выхожу, а в вестибюле — поэт и письменник Аркадий Имбирский, собственной персоной. В редакцию пожаловал, ясен пень. И тут я — еблысь башкой об землю! В старушенцию оборотился, и — к писателю, к инженеру человеческих душ… — весело доложил фигляр.
«На предмет отлить врёт, определённо врёт, — подумал Имбирский. — Наверняка накропал фельетончик и хочет врулить редактору…»
Имбирский был близок к истине. В кармане у Григория лежал блокнот со свежеиспеченными советами «Как стать знаменитым». Типа «Если хочешь проснуться знаменитым, обязательно ляг спать неизвестным». Или: «Не ночуй в чужой постели, а то проснёшься знаменитым, а это совсем не ты». Был придуман и псевдоним — Йоксель Мокселев, частодум и мозгомысл.
Григорий искал резервный источник существования: Дом учёных, похоже, накрывался медным тазом…
«Конечно, врёт… Пробует себя в новом жанре. А награфоманил, скорей всего, про того же Гусева с Пчельниковой, про которых он мне лапшу вешал… — продолжал размышлять Имбирский. — Определённо, надеется врулить Никольской… Вот-вот, об этом и думай! И больше ни о чём! Точно, хочет врулить! Остальное выбрось из головы! И будь ей благодарен. За то, что была. За то, что её не стало. Короче, спасибо ей за всё!..»
— Так что, чувак? Это трындёж или правда — что ты потрахал Люсьену? — прервал его метания Григорий.
— Тебе очень интересно? — сделав ударение на «очень», спросил после непродолжительной паузы Имбирский.
— Интересно, чувак! Ещё как! — усмехнулся исподлобья Хайкин. Из сердца не шло, с каким чувством под его, хайкинские аккорды выпевала она «Рябину»:
«Ах, эта красная рябина
среди осенней желтизны,
я на тебя смотрю, любимый,
теперь уже со стороны,
со стороны страданий прежних,
со стороны ушедших лет…»
И хотя Люсьенка один к одному копировала Нани Брегвадзе, для Григория эта песня оставалась песней Люсьены. И даже когда знаменитая Нани самолично исполняла «Рябину» по телику, перед глазами возникали оттопыренные ноздри Люсьены, её лебединая шея…
— Ну, раз интересно… Чего там, Грыня, скрывать… Было дело, к твоему глубочайшему прискорбию, — сказал Имбирский и хлопнул приятеля по плечу вовсе не по-приятельски.
Гриша стерпел хамскую выходку и сдачи не дал, хотя подобных нежностей не спускал никому. Аркадию тоже стало не по себе, разговор перетекал в крайне нежелательное русло, он уже жалел, что связался с этим завистливым, въедливым типом.
— Почему же к прискорбию? И почему именно к моему, а, Каша? — обиженно спросил Гриша.
— А потому что… Ты помнишь, как Люська пожар тушила? — мозг Имбирского отчаянно заработал и взревел, как перегруженная, поднимающаяся в гору фура.
— Ну да, — кивнул не ожидающий подвоха Григорий.
— Ну вот. Значит, помнишь! — глазокол сделал торжествующую паузу (прежних размышлизмов как и не бывало!). — И чем же она его тушила, если не секрет?
— Пивом, обычным жигулёвским пивом, — настороженно улыбнулся Гриша.
— Совершенно абсолютно, Грыня. Пивом, с чем тебя и поздравляю! — тут глазокол снова выдержал паузу. — Так ты это видел? Или тебе рассказал кто?
— Никто мне не рассказывал, — мгновенно сдулся Хайкин.
— Значит, видел? Собственными глазами? — не ослаблял мёртвую хватку Имбирский.
— Ну да, а чьими же ещё? — продолжал гнуть свою линию фигляр.
«Чего он хочет, этот писака? Неужели пронюхал? Нельзя было ляпать, что я в курсе про это пиво», — подумал Гришка.
— И последнее. Почти последнее. Почём мы в тот день разошлись? — спросил Имбирский.
— Не помню. Кола[4], кажись, по три, как обычно…
— А вот тут ты и прокололся, чуваченко![5] — припечатал глазокол. — Слыханное ли дело — по 22 кола на рыло? А если б не пожарчик, так вообще по тридцатнику бы выхиляло. И не надо мне рассказывать. Что-что, чувень, а такой парнусевич хрен забудешь![6]
26.
В достопамятных «Ривьерских блюдах», несмотря на сквозняки (предбанника в забегаловке не было, двери из зала вели прямо на улицу), царил аромат подгоревшего мяса и застарелых окурков.
В тот вечер — самый «жирный» на памяти блюдских музыкантов — заказы шли косяком. Карманы оркестрантов раздувались от бабок, как брюхо профессионального тамады от свадебного холодца.
Заказывали, в основном, Высоцкого, Люсьена уже задолбалась петь этот надрывный, чисто мужской репертуар. Песни шли буквально встык, одна за одной, курить приходилось на ходу, «без отрыва от производства». Бычки за неимением пепельницы наскоро затаптывались и пропихивались, как обычно, под сцену сквозь щели в полу. И вдруг из-под ног музыкантов повалил дым. Нет, это не земля горела под ногами халтурщиков, наживающихся на народной любви к Владимиру Семёновичу. Это воспламенились залежи старых половых тряпок, хоронившиеся под сценой с незапамятных времён и ничем себя ранее не скомпрометировавшие. Посетители повыскакивали на улицу.
Для пожаротушения менестрелям срочно требовалась вода, однако туалет, несмотря на важность момента, был занят, а бежать за ней на кухню, рискуя нарваться на вопрос заведующей «Зачем вам столько воды?» — было шагом самоубийственным. Единственным, кто не растерялся, была Люсьена. Она подала официанткам знак «кач!»[7], схватила со столика оставленную кем-то кружку с жигулёвским, обильно приправленным содой (плод трудов буфетчицы Любы — специалиста «с высшим пенообразованием»), и плеснула в щель, во чрево сцены. Затем залила в подсценье ещё одну недопитую кружку, и возгорание, чудесным образом, было ликвидировано…
— Не знаешь ты, чувень, почём вышло на рыло, и знать не можешь! — продолжал великую свою инквизицию Имбирский. — Потому как с нами тебя уже не было. А про пожар ты буквально на следующий день услыхал, от Люськи, когда провожать её до самого дома увязался.
«Откуда ему известно?» — ошпарило Хайкина.
— Люся, любимая, я хочу тебе что-то сказать! — не прекращал ломать комедию глазокол, ловко взрезая проволочные заграждения потаённых Гришкиных страданий.
И тут он нахально процитировал Гришку:
— Люсенька, эти стихи я посвятил тебе.
Хайкин понял всё. Сразу. Люсьена тогда его не просто отшила. Она ещё и хахалю своему разлегавила.
— Дыши, пока уста слиты! Не уходи, о дивный свет мой! И что за горе, если ты любви не вызовешь ответной? Идя, обманутый, во тьму, ты всё отдашь и всё простишь ей, хотя б за музыку одну родившихся четверостиший! — прикрыв глаза, с издёвкой продекламировал Имбирский.
Григорий старательно накалывал на вилку пёрышки лука, оставшиеся в тарелке. Казалось, он не слышит глумливой тирады глазокола.
«Таки да. Этот подонок действительно с нею жил», — больно жалило Григория.
— Так вот, чувак! Ты к тому времени у нас уже не шаровался. Потому как учителя твоего уже похоронили. И в Блюдах тебя быть не могло никак. А потом ты Люську на улице увидел. Ферштеен? И клинья к ней подбивать начал. Закусывай Грыня, а то окосеешь!
— Может ещё по шиш-кебабису? — заискивающе спросил поверженный Хайкин.
Глазокол заказал ещё водки и шашлыков.
— Вообще-то ход испытанный, чувак, — ни с того ни с сего начал оправдываться Гришка. — Прочтёшь барышне душещипательный стишок, и она твоя…
— Стишок, и твоя? Что ты гонишь, Грыня? Полвека уже отмотал, а в голове всё те же пубертатные заморочки, чувак, — покровительственно сказал Аркадий. — Или на тебя так кир действует?
— Завидую, тебе, Каша. — выдохнул Григорий. — И с какого бодуна на тебя тёлки тащатся?
Имбирский опустил глаза, молча улыбнулся, затем победно взглянул на Хайкина.
— Тогда расскажи, расскажи… Как у вас было? — запричитал любопытный Гришуёчек.
— В смысле?
— Как она себя вела?
— Не понял.
— Ну, кричала, стонала, спину тебе царапала…
— Ну, Грыня, с тобой не соскучишься, — уклонился от всеопошляющего ответа глазокол.
— А как насчёт минета? Было?
— Завязывай, Грыня! Оно тебе надо?
— Обожаю орал, ничего не могу с собой поделать.
— Тайный «Союз меча и орала»? — пошутил, как смог, глазокол.
— Не темни, чувак! Брала?
— Какая тебе, на хрен, разница, Грыня?
Собеседник стал его раздражать.
— А разница такая, чувак: если брала, значит, любила. А не брала — значит, извини-подвинься, — медленно, но уверенно овладевал инициативой Григорий.
— Откуда такие познания, Грыня?
— А оттуда, что была у меня одна концертмейстерша, когда в филармойше работал, трахались иногда. Серая такая мышка, в жакете и в очёчках. Так она со мной поделилась: знаешь, говорит, Гриша, меня муж всю дорогу убалтывает. А я не могу, мне противно. А вот у тебя, Гришенька, я бы взяла…
— И что, взяла?
— Спрашиваешь! У меня все берут, чувак. Без исключения.
Имбирский помрачнел и потянулся к сигаретам. «Охренел? Ты ж после двух инфарктов, мудило! Захотел ещё одну зарубку на сердце?». Аркадий чиркнул спичкой, закурил, лёгкие насытились обжигающим, едким туманом. Перед столиком вырисовалась официантка, она принесла водку и шашлыки в чёрных тарелках.
Глазокол опасливо затягивался плотным ядрёным дымом и вспоминал, как однажды, когда уже был женат, а с Люськой и с барабанами было завязано, откомандировала его Маля за синекурами, в магазин «Птица-яйцо». Путь к синекурам лежал через скулёжку[8], где его и тормознул кирной Додя-Жирный-Клоп. Додик собирал на венок Мике Чекмарёву. Пианист Мика Чекмарёв заправлял оркестром в ресторане «Промінь»[9]. Жена его, Наташка, как это часто бывает, работала в том же коллективе певицей. Поговорил Аркадий и с барабанщиком из того же «Проміня». Тот рассказал, как Мика погиб.
27.
В тот день к Наташке приехала мамаша — из своего Дебальцева. А поскольку приехала тёща исключительно, чтобы повидаться со своей Наташенькой, а не для того, чтобы цапаться с зятем, остановилась она не у дочери, а у своей родной сестры, на посёлке Лосево. И на работу в тот день Наташка не вышла, так как тоже поехала на Лосево. А в кабак, ей на замену, пришла Люся Овешкова, певица от слова «пилица»[10]. И сходу начала покойника охмурять, глазами у него в штанах шарить. И очень даже не безрезультатно. После работы Мика, уверенный, что супруга заночует у тётки, порулил с Люськой прямо к себе на квартиру. И вот, в самый, ядрёна вошь, разгар, дверь супружеской спальни отворяется и входит законная Микина половина, вернувшаяся за какой-то своей женской хернёй. И увидав херню совсем иного плана, дико распаляется и выставляет из дому и Мику, и его блядь. И впопыхах Люська оставляет там сумочку, кофту и колготки, и ещё много чего. И в одном пальто (без кофточки и без колготок!) оказывается на диком зусмане[11]. К себе она тоже ехать не может, так как ключи от квартиры остались в сумочке. И она предлагает Мике поехать к её подружке, Светке Качашвили, на Фастовскую. Верней, не поехать, а пойти. Ибо ехать им не на что, так как лопатник[12] Микин тоже дома остался. Дотелёпали пёхом аж до Коцарской, совсем с Гулькин хрен осталось, и тут Мика поскользнулся и упал. Она ему: «Вставай!», он лежит. Она ему снова: «Вставай!», никакой реакции. А она ж налегке, без колготок, в одних сапожках на голу жопу. «Ну, ты как хочешь, а я замёрзла», — сказала и попиляла к подруге.
А на утро — бабка какая-то… Встала чуть свет, схватила бидончик и поскользила — очередь за молоком занимать. Глядь — лежит на снегу мужик, не шевелится. Вызвала ментуру. Экспертиза приехала. Оказалось, чувак «воткнул» от переохлаждения. Когда падал — навернулся головой об лёд и вырубился. Нужно было срочно «скорую» вызывать, а эта прошмандовка смылась, оставила чувака загибаться…
А на следующий день — стыдобушка-то какая! — приезжает она к его новоиспеченной вдове и начинает качать права. Верни, мол, мои колготки, трусики с ажуром, кофту шерстяную индийскую и сумочку. Не то в милицию заявлю…
28.
Вернувшись домой с двумя синекурами, Аркаша полез в свой архив и разыскал телефон Люсьены.
Утром, как только Маля ушла, набрал номер.
— Алло, — раздался заспанный Люсин голос.
И сразу переклинило, нахлынуло, опрокинуло в то, не столь давнее лето…
Имбирский тихонько опустил трубку на рычаг и полез в холодильник за чекушкой.
На следующее утро он позвонил снова. К телефону никто не подходил. И так 4 дня. Наконец дозвонился.
— Привет, это я, — сказал он.
— Привет, Аркусик, — узнала его голос Люся.
— Как дела? — спросил Имбирский.
— Мне кажется, в лесу что-то сдохло, — ответила она, выдержав паузу. — Что так, Аркусик? Не звонил, не звонил и вдруг позвонил?
— Да вот, решил узнать, что у тебя.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты наверно, знаешь…
— Ты уже в курсе?
— Да.
— В курсе чего?
— Насчёт Мики Чекмарёва.
— Ах, насчёт Чекмарёва… Ну, что тут можно сказать? Всё получилось так по-дурацки. Знала бы — никогда б на такую халтуру не подписалась. Пригласил меня этот, как ты говоришь, Мика на замену. Вместо своей клуши. Ну, пришла я. А он сразу, ты же знаешь, какой он бабник, начал клинья подбивать. Короче, прицепился, как банный лист. А я ему — не на ту, говорю, нарвался. И вообще мне сейчас нельзя, у меня месячные. Никаких месячных, сам понимаешь, у меня не было, я ему так сказала, чтоб отвязался. В общем, дала ему от ворот поворот. После работы переоделась, домой собралась. А он уже выпивший был хорошо, не пускает. За руку схватил, плевать на месячные, говорит, поехали ко мне, хата свободная, супруга к теще свалила. Ну что мне было делать? Ты ж его знаешь… Он, если чего захочет, непременно добьётся… Ну, поехали к нему. А потом, после всего… ну, ты меня понял… он провожать меня пошёл. И упал как назло, потому что выпивший был. И всё. А меня теперь к следователю таскают. Как будто я его, пьяного, непонятно с какой целью… бросила специально… Говорят, «неоказание помощи». Четыре года, говорят, светит. Просто смешно. Ты меня понимаешь? Если хочешь, можем встретиться…
Имбирский вздрогнул, перепугано огляделся по сторонам и положил трубку.
29.
«Руководить музыкой» после гибели Штейнбурда заведующая поставила Имбирского. И привёл Аркадий на безвременно освобождённое Беньяминычем место Рому Купавина, аккордеониста-филфаковца, с которым играл в университетском ансамбле. А вскоре свалил и трубач, единственный в коллективе духовик, и вместо него взял Аркаша саксофониста Гену Чатеса — хорошего своего приятеля.
Купавин с Чатесом, как и Имбирский, остро нуждались в живой копейке и халявных шашлыках. На шкварках оба играли хреновей своих предшественников, зато с ними было о чём поговорить. И тот и другой писали стихи, и в первачах у них тоже ходил Чичибабин.
Работали, как и при Беньяминыче, вчетвером: аккордеон — Купавин, ударные — Имбирский, сакс — Чатес и вокал — Люсьена.
Наличие в коллективе Люсьены было как нельзя кстати: опасающаяся испортить фигуру певица к «кормушке» не подходила. Жратва, положенная вокалистке, честно делилась на всё инструментальное трио.
…В Харькове Люсьена появилась недавно. До этого она выступала в варьете в Мариуполе. Пела Люська в силу нормальной кабацкой певицы, но устроиться на легальную работу со стабильной зарплатой и парнусом[13] даже не пыталась. На что она жила, было загадкой. Говорила, что замужем. Замуж вышла в Мариуполе, за таможенника, который промышлял в морском порту, а потом перевели его в город Чоп, на границу с Венгрией и Чехословакией. Муж хотел, чтоб она поехала с ним, но для этого нужно было бросить варьете… А потом варьете закрыли, но в Чоп она всё равно не поехала, потому что в этой дыре ей делать нечего и переехала она в Харьков. Ведь Харьков — и город приличный, и к Чопу ближе, чем Мариуполь.
Зарабатывает таможенник некисло, петь по кабакам жене не позволяет. И она, с одной стороны, боится где-либо оформиться (потому как он может пробить её по ментовской базе), а с другой стороны — музыку любит. А кроме того — мотоциклист этот постоянный… Странная, конечно, семья, странный муж, раз такое жене позволяет. А может, и вовсе не странный, может, просто поведен на ней, кто его знает…
В один из дней, после «перекусонченко» оркестранты устроили, по обыкновению, небольшой «перекурченко». Новое пополнение — Купавин с Чатесом — пошло смолить во дворик с видом на вокзальный туалет, Имбирский остался в бытовке. И тут в бытовку вошла Люсьена. Она осторожно защёлкнула дверь, задрала юбку и, явив Аркадию белые трусики под мутными колготками, кивнула куда-то в сторону: «Будь человеком, Аркусик, попрыскай, а то сейчас заискрю…».
До Люсьены Беньяминыч перепробовал кучу «шансонок». Первая вела себя как свой в доску парень, но пела как-то уж очень незатейливо, вторая сразу провела черту между собой и «бандуристами». Третья могла выпить больше, чем иной баритональный бас, четвёртая прокрутила динамо со всем коллективом, включая старика Беньяминыча… Люсьена тоже казалась «своим парнем», но было одно «но» — оркестрантов она держала не за друзей, а, скорей, за подруг. Могла прийти и объявить: «Так, мальчики, можете меня поздравить, у меня месячные! Так что все тональности — на полтона ниже». Аркадий до этого даже не знал, что у женщин в эти дни связки подсаживаются, ну а тональности ему как барабанщику были по барабану. Остальным, конечно, приходилось давить чёрную клаву[14].
Аркадий поначалу не понял — ни что такое «заискрю», ни что значит «попрыскай».
— Попрыскай, прошу тебя, — повторила Люсьена и указала пальчиком на стеллаж с электронными примочками[15]. На средней полке, по соседству с нерабочим усилителем стоял баллончик антистатика[16].
Аркаша попрыскал. Люсьена деловито поиграла бёдрами, подтягивая колготки, опустила юбку и, не дав ему опомниться, исчезла.
Дальше началось чёрте-что. Барабаны Аркадия перестали попадать в такт. И продолжалось это аж до фокстрота «Пока!», звучавшего, как всегда, на прощанье.
«Она сама, сама заперла дверь. Будь я чуточку смелей, мог бы сделать с ней всё. Она этого хотела…» — думал Имбирский по пути домой. В подтверждение, её верный мотоамбал в тот вечер так и не приехал.
Не приехал амбал и на следующий вечер. И Аркаша, была не была, вызвался Люсю проводить. Как последний шакал, набрасывающийся на падаль. Сели в автобус. Доехали до магазина «Мелодия». А там пешком — на Красношкольную набережную, где она снимала квартиру. Болтали о ерунде. О Валерии Леонтьеве, например, который оборзел уже настолько, что на кантилене легко может «не дотянуть» четверть тона. О Малинине, поющем свои романсы ещё фальшивей, чем Леонтьев… Дошли до 9-этажного монстра с глубоко посаженными лоджиями, она сказала ему: «Спасибо, я пришла» и исчезла в чёрной пасти подъезда.
Ровно через 24 часа, во второй их вечер, она не оставила его у подъезда и провела в скрытый от любопытных глаз павильончик на детской площадке. Они просидели до утра, он читал ей Черевченко, Мотрича, Влодова, Филатова[17], Бориса Чичибабина, рассказывал о них. В стихах Люсьена не рубила, она воспринимала их лишь в виде песенных текстов. Но стихи, услышанные от филфаковца, произвели на неё впечатление. «Спасибо, никогда б не подумала, что это так интересно».
И всё, больше ничего.
Зато в третий раз — оба, отбросив условности, устремились в подъезд и укрылись в её однокомнатном гнёздышке. Утром она приготовила Аркаше омлет из трёх яиц и рассказала анекдот: «У армянского радио спрашивают: “Чем отличается кекс от секса?” Армянское радио отвечает: “Ничем. И там и там нужны свежие яйца”». Анекдот несколько покоробил Имбирского, и она рассказала ещё один, снова о яйцах.
А на следующее утро Люся вдруг снова попросила почитать стихи, и он с удовольствием начал.
«Стоп, — остановила его Люсьена — этого ты мне ещё не читал. Прочитай, пожалуйста, ещё раз».
«Нихрена себе, какой у неё вкус! — подумал филфаковец, — Ведь это одно из лучших чичибабинских стихотворений». Так он, по крайней мере, считал.
Аркадий повторил.
«Как фамилия поэта?» — переспросила Люся.
«Борис Чичибабин», — ответил Аркадий.
«Какой ужас! — сказала она. — Я так и думала. Козёл! Выдавал себя за поэта, а на самом деле…»
Имбирский опешил. О ком она? О чём?
И Люся рассказала.
Не так давно вышла она из Дома быта, из парикмахерской, и наткнулась на Гришку Хайкина, бывшего их «стажёра». Первым делом похвасталась, как ей удалось пожар кружкой пива потушить. Чисто номинально спросила, как дела. А этот тип вдруг начал объясняться в любви. Стал рассказывать, как ему её не хватает и что без неё ему не жизнь, а сплошная мука. И прочитал стихотворение, которое сам написал и посвятил его ей. И были там строки, которые она только что услышала от Аркаши. И стихи эти, оказывается, вовсе не Гришкины, а поэта, которого Аркадий ей только что прочитал:
Дыши, пока уста слиты!
Не уходи, о дивный свет мой!
И что за горе, если ты
любви не вызовешь ответной?
Идя, обманутый, во тьму,
ты всё отдашь и всё простишь ей —
хотя б за музыку одну
родившихся четверостиший!
Так вот. Когда Хайкин ей это продекламировал, она честно призналась: стихи её тронули. Но не он герой её романа. И вообще он не её тип. И тут воздыхатель разревелся, как отличница, схватившая четвёрку. А вокруг люди, много людей, и ей стало за него неудобно. Так неудобно, что рассмеялась она грешным делом. Так этот гондольеро разнюнился ещё сильней. Нормальный мужик на его месте от стыда сквозь землю провалился бы, а этот, как бездомный пёс, волочился за ней до самого дома.
— Ладно, Каша, проехали! Хрен с ней, с Люсьеной, мало ли на свете потаскух… — вздохнул Гришка.
— Отчего же потаскух, Грыня? Как не дала тебе баба, так сразу потаскуха?! — додавливал несостоявшегося соперника глазокол, примериваясь уколоть побольней.
— Прошу тебя, Каша, хватит! — едва не плача, взмолился Хайкин.
Окончание
___
[1] Заява — заявление (укр.).
[2] УкрНаукЗвершення (Україньскі Наукові Звершення) — Украинские Научные Свершения (укр.).
[3] Нехай — пусть (укр.).
[4] Кол — один советский рубль.
[5] «А вот тут ты и прокололся, чуваченко!» — «В этом ты ошибся, дружище!» (сленг).
[6] «Что-что, чувень, а такой парнусевич хрен забудешь!» — «Столь щедрые чаевые, дружище, забыть невозможно!» (сленг).
[7] Кач! — молчок! (сленг).
[8] Скулёжка — городская музыкантская биржа, тусовка (сленг).
[9] Промінь — луч (укр.).
[10] Пилиться — заниматься сексом (сленг).
[11] Зусман — мороз (сленг).
[12] Лопатник — портмоне (сленг).
[13] Парнус — чаевые, «навар».
[14] Давить чёрную клаву — играть в тональностях с большим количеством диезов или бемолей.
[15] Примочки — приборы, позволяющие преобразовать звучание музыкальных инструментов.
[16] Антистатик — химический состав, помогающий снять статическое электричество с синтетических тканей.
[17] А. Черевченко, В. Мотрич, Ю. Влодов, А. Филатов — молодые поэты Харькова середины 60-х.
