Петр Ильинский: Век Просвещения. Продолжение

Loading

Все, кто писал о России, были иностранцы, которые, по незнанию языка и страны, говорили скорее то, что им казалось, чем то, что они действительно видели, их мнение составилось заранее и изменению не подлежало.

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

4. Патриотизм

Вот против этой войны, с какой стороны ни взгляни, а тяжело иметь особое мнение. Наоборот, хочется одобрить и прилюдно рукоплескать, даже заказать молебен благодарственный за собственные кровные деньги. Во всех отношениях дело высокополезное и державоустроительное. Враг известный, неприятный, но по силам, приобретения — очевидные и выгодные, затраты — умеренные. Опять же и христианам православным помогаем спастись от постыдного гнёта, зачтется это дело России на небесах! Да к тому ж не забудем главное — не мы, отнюдь не мы начали ружья заряжать, а он, супостат поганый. Обложил нас вредными требованиями и нотами, придумывал предлоги да гадости, а под конец, как объявлено ему было неудовольствие и полная имперская неуступчивость, — отправил посла российского в башню, наложил оковы тяжёлые и выпустил фирман с военной декларацией. Но Господь, вестимо дело, видит, чья в кровопролитии вина, и отличает соответственно.

Оттого имеем мы пока твёрдое сердечное спокойствие и отсутствие каких-либо угрызений. И главное, несмотря на сложности, связанные с гиблыми погодами, отдаленностью от зимних квартир, финансовой затруднённостью и демаршами неких европейских дворов, одерживается победа за победой, одна другой славнее, и впервые в истории росской удалось одолеть реку, бывшую в оные века границей иной империи, самой достославной в жизни человечества. И притом — не числом бьются наши олухи, как бывало не раз, а умением, малыми силами тучи полков неприятельских рассеивают, в ретирацию обращают и в полон берут. Вот как!

Однако после этого обратным разом начинаются вопросы средней приятности и умеренного приличия. И ведь нельзя не задать, особенно, если как на духу. Во-первых, какая у этой войны конечная цель? Поскольку, того не зная, вести кампанию за кампанией — смысл разорительный, здесь большое может быть казне стеснение, а народу неудовольствие. Тут надобно не забыть, с чего вся катавасия завертелась — с бесконечных треволнений в Земле Польской и с неизбывного нашего в них вовлечения. Хотя опять же, иначе нельзя — тоже ведь заступаемся за православных братьев, многие века надменными панами угнетаемых и в рабстве пребываемых. Теперь же, когда держава российская в силу и крепость вступила, невозможно долее того терпеть без позора. А в ту же сторону и недружнего какого короля в Варшаве видеть нельзя, прямой от такой занозы нашему государству урон и поношение.

Народ, однако, о том хоть и знает, да не слишком. Видит он, что служить ему надо в войсках отважных и бравых, а идут те войска в болота польские да степи ногайские и горы кавказские, а сверх того пески крымские да валашские. А ещё чует хребтом своим, что работать ему надо денно и нощно из последних его человеческих собачьих сил, и снабжать тех доблестных воинов потребным фуражом да амуницией. И нет тому конца-краю, и нет разъяснения, и чувства никакого тоже не имеется. Кому та война потребна, кроме нас, людей образованных да политике с экономическим расчётом обученных? Народ российский, конечно, терпелив, но если расшалится, то хоть святых выноси. А ведь давно не шалил — значит, много уже накопилось, не ровен час, вырвется на свет, изрядно будет.

Во-вторых, почему мы опять с басурманином воюем в одиночку, а вся христианнейшая Европа либо в отдалении стоит, либо шлет султану дружественное одобрение и чуть ли не обещание помощи? Кто ж тогда, получается, верует в Бога Истинного? Тут даже, скажу я, опять же шёпотом — а есть ли в политике, высокой и тонкой, какой Бог? Имея в виду, конечно, совесть. Сколь договоров ни заключили, как слёзно ни клялись — всё нарушили, разорвали и растоптали. И мы, и они, враги и друзья, народы прежние и нынешние, самые знатные государи и светлейшие императоры. Потому, коли чуток пораздумать, то выходит чёрным по белому: нет ни веры, ни чести, ни совести в этих делах для любой державы наипервейших. Но тогда, к чему таковая политика? Бог же всё видит и обманы человеческие непременно наказует. Может ли случиться, чтобы согрешить во имя выгоды государственной, а Господь за это по головке погладит и скажет: не грешил, прощаю. А может, скажет, да не нам. Вдруг, это нас обмануть — не грех? Ой, до чего додумался, договорился… Самому страшно.

Только остановиться теперь не можно — всё равно четвертуют со звоном, если спьяну кому сболтну. Потому ещё самый пренеприятный вопрос на закусочку — а что народцу-то нашему страдальному сия война принесет, какую незнаемую радость? Какой душе подарок сердечный? Ведь народ-то и любовь егойная есть главное государево богатство, его, ежели по-иноземному, неизбывный капитал. Ну, так вот-с, смотрим пристально и подсчитываем на пальцах. Налоги введены новые, а за ними самые новые, торговля попритихла. Знамо дело, от поборов она завсегда прямым строем в подпол уходит. Хотя многие мануфактурщики, наоборот, рады-радёшеньки — заказы военные щедры, как щи наваристые, казна ни за чем не постоит, а державный дебет с кредитом мы и в мирное время плохо сводить умеем. Ну и погоняют ушлые хозяева работничков своих почем зря, торопятся. Откупили комиссии многотысячные, отяготили карман, да уже всё и потратили, теперь отвечать надо. Вот и хлещут лошадочек почем зря, охаживают палками чужие хребты да бока, тянут жилы, рвут хрящи, а на место немощных, больных и мёртвых тянут из деревень новых заводских, людей-то у нас хватает. Вот чего у нас всегда хватает, так это людского товару, сырца плотского.

5. Оспопрививание
(начало третьей тетради, самой пухлой)

Я жил в Москве уже восьмой год и, скажу честно, такой погоды ещё не видывал. Зима началась рано, но рано и ушла, оборвавшись топким снегом в гниющей траве, а лето, казалось, растянулось до бесконечности. Постоянно шли дожди, часто при ярком солнце, и в воздухе висела нездоровая тёплая сырость. Поговаривали, что на окраинах развелось невероятное количество грызунов, да и сам я не раз видел нагловатых крыс, которые обычно не показывались из-под деревянных мостовых, а теперь в открытую шуршали по свалкам неподалёку от торговых рядов. Как следствие, участились случаи тифозной лихорадки, особенно среди фабричных. Повелением московского градоначальника мне, в числе прочих докторов, предписывалось обходить прилежащие кварталы, вести учёт заболевших и умерших. Передо мною радостно распахивались все двери — ведь обычно этих людей никто не лечил.

Вместе с тем подобное поручение таило немалую опасность. Русская беднота считает, что врач — это в некотором роде отравитель, и что он может повернуться к больному любой стороной, ангельской или дьявольской. Поэтому они жалчайшим образом унижаются даже перед фельдшерами и знахарями и одновременно их ненавидят. Почитают и готовы целовать сапоги в случае излечения, но могут всей семьей наброситься с дубьём на доктора, пользовавшего их родственника, если тот вдруг умрёт. До моей жизни в Москве я не видел ничего подобного, даже в Петербурге.

Когда брошенный человек беспомощно лежит в черном углу и в молчаливых мучениях отходит к праотцам, они говорят: «Бог прибрал». А если лекарю не удаётся спасти пациента от неизлечимой болезни, они обрушиваются на беднягу со всевозможными проклятиями и иногда даже мстят, изобретательно и страшно. Не раз я слышал, как на врачей нападали, врывались в аптекарские лавки, жилища. Будучи по казённой надобности направлены в некоторые отдалённые слободы, многие мои коллеги отказывались идти туда без полицейской охраны. Конечно, такого не случалось в благородных домах, но ведь этот город заполнен каменными строениями только в центре, а его окраины бесконечны, полупустынны и грязны. И живёт в них, как сами русские говорят, голь перекатная, бродяги и оборванцы, человеческий помёт.

Между прочим, я заметил, что городским властям происходящее на этих окраинах почти безразлично — они считают, впрочем, не без оснований, что циркулирующие там ядовитые миазмы не смогут дотянуться до зажиточных, хорошо обустроенных кварталов. Наука медицинская, однако, имеет несколько мнений о путях распространения эпидемий. Некоторые болезни передаются исключительно путем прикосновения, иные же разносятся по воздуху и поражают кого хотят. Например, перед летучей оспой равны все сословия, и в случае её появления в городе, особенно если подтвердится злокачественная форма, нужно пускать в ход любые средства, — снарядить заставы, отменить ярмарочные дни, ограничить церковные службы. Последнее, правда, сделать очень трудно: у русских вера — часто не в делах, а в обрядах, и самый закоренелый грешник, только что задушивший мать или утопивший младенца, считает обязанным придти к воскресной службе, присоединиться к хору, поцеловать руку священника и страстно во всём покаяться.

Впрочем, эпидемия оспы, случившаяся два года назад в окрестностях Петербурга, привела в наши края визитёра наипочтеннейшего, можно сказать, медицинское светило европейских размеров. Также замечу, что ходившие поначалу слухи о причине этого события вскоре подкрепились официальным извещением: удивительная оказия была вызвана тем, что Её императорское Величество отважилась привить оспу самой себе и даже наследнику престола. Мысль сколь просвещённая, столь и невероятная для иных коронованных особ, как мы теперь знаем, слишком часто подверженных нерешительности, страхам и предрассудкам.

Известно, что оспа случается у человека только раз в жизни, и тот, кто перенес лёгкую форму этого недуга, особенно в раннем детстве, навеки избавлен от страха перед болезнью. Посему существует мнение, что намеренное привитие оспы с использованием небольшой дозы гноя, втираемого в неглубокую ранку на руке, так называемая инокуляция, способно в дальнейшем предотвратить её навсегда. Многие современные врачи благосклонно смотрят на подобные опыты, однако указывают, что различить доброкачественную и злокачественную оспу не всегда возможно, а это связано со смертельной опасностью. Забор материала от больного тоже требует немалой опытности. Тем не менее, в Европе есть доктора, почитающиеся мастерами этого дела, и они утверждают, что за многие годы прививок не потеряли ни одного пациента. Однако в любом случае, выказанное Её Величеством намерение свидетельствует не только о мудрости государыни, но и о немалом мужестве.

Вскоре после принятия означенного решения из пределов Британской Империи в российскую столицу прибыл один из наиболее опытных оспопрививателей, автор многих научных трудов и трактатов, пожилой джентльмен, которому помогал его собственный сын. Они провели в России несколько месяцев и в самый разгар зимы доехали до Москвы. Поэтому я имел возможность видеть почтенного доктора и даже присутствовать на лекции, которая была им дана для узкого круга московских врачей. Конечно он никогда не излагал подробностей лечения императрицы.

Однако было известно, что рискованный опыт полностью удался, пусть и не без некоторых осложнений. Я, кажется, ещё не упоминал, что среди русских существует поверье о том, что вещи одного больного могут, подобно амулету, принести исцеление другому, но в таком случае первый пациент обязательно умрёт. По роду моей деятельности мне редко приходилось сталкиваться с этим суеверием, хоть я и был о нём осведомлён. Нечего и говорить, что оно делало в высшей степени сложным забор оспенного материала, того самого гноя. Это было даже больше, чем вещь — часть тела, пусть болезнетворная. Но без неё — что прививать? Желающих же подвергнуться прививке в Москве обнаружилось великое множество, поскольку искусный целитель вслед за высочайшим семейством успел избавить от оспы почти весь столичный свет. А ведь, как я уже успел заметить, московское дворянство относится к петербургскому с нескрываемой завистью и при этом всё время ему раболепно подражает.

Потому почтенный доктор был вынужден вояжировать в Москву с двумя малолетками, которым он загодя привил оспу ещё в столице, дабы затем без промедления использовать их на благо медицины. Весьма предусмотрительно. Обоих детей он до того выкупил у кредиторов за очень приличную сумму — несчастных, по причине крайней бедности, заложили собственные родственники. До Москвы доехала, впрочем, только девочка, через несколько дней после выздоровления неуклюже щеголявшая в новых, несоразмерных ей нарядах. Доктор говорил, что у мальчика выявилась парша, и его пришлось оставить на полдороге, кажется, в Торжке, чему я, признаться, не очень верил. Девочку же, ещё больную, закутав в шубу, возили по лучшим московским домам, брали от неё оспенную материю и прививали — говорят, что не одному десятку самых знатных дворян города.

В бывшей столице британец пробыл два месяца и, как я уже говорил, уделил достаточно времени не только пациентам, но и нам, своим коллегам, а главное — просвещению принимавших его горожан, неоднократно разъясняя им сложнейшие медицинские вопросы. Скоро о нём говорила вся Москва. Думаю, что именно поэтому больные из общества, которое принято называть чистым, на глазах приобрели больше уважения и, главное, доверия к лекарскому труду, который часто служит пищей для грубых насмешек. Не зря говорят, что свет знания может рассеять самое глубокое невежество.

Я даже надеялся, что после визита господина доктора развеются ложные мнения, существующие в здешних краях на предмет сыпных лихорадок и сходных болезней. Очевидно, например, что их лёгкие формы не только не опасны, но в определённых случаях могут быть полезны. Тогда излишнее лечение, а особенно кровопускание, приносит один вред. Впрочем, застоявшиеся суждения менять трудно. Хотя и не невозможно — для этого требуются лишь терпение и постоянство.

Не верьте сомневающимся, просвещение воистину есть наилучшее лекарство от множества общественных недугов! И обратите внимание — заграничная знаменитость прибыла в Россию по просьбе высших властей. Иначе как бы донёсся сюда свет новейших европейских знаний? Здесь никак нельзя не преклониться перед мудростью и заботливостью Её Величества и не принести к стопам великой императрицы слова моей самой смиренной признательности.

Вот ещё один упрёк, теперь уже тем, кто никогда не готов поверить в благие дела, совершающиеся государством, тем, кому кажется, что сверху могут исходить только безумные приказы и чрезмерные поборы. Увы вам, наивные души, прекрасную жизнь может организовать только прекрасное государство (пусть и не по Платоновым лекалам), и хоть таковых пока не существует, горе тому народу, у которого государство исчезнет, хотя бы на время, хотя бы в одном городе.

6. Трактир

Представляться начальнику гарнизона доктор Лемке не поехал, а ведь хотел. Что тут прикажешь! Как назло, прямо на въезде в мутный от пыли, но цветастый одеждами обитателей городишко захромала одна из пристяжных, и почти сразу же у обочины показалась небольшая кузня. Дела было от силы на полчаса, но зачем-то доктор решил прогуляться до ближайшего трактира, хотя прекрасно знал, что пить в нём ничего нельзя, даже вина. «Разве что водки?» — но день ещё только начинался, да и не большой охотник до этого товара был господин Лемке, хотя за столько лет жизни в великой восточной империи, чего таить, многое случалось. Пробовал и пил, а на некоторых важных приемах, когда нельзя было не поднять вместительную ёмкость за здоровье очень высокопоставленного лица, забирал по-крепкому, и всё же несравнимо меньше, чем его соседи по столу. «Здесь, правда, должна быть виноградная, а не ржаная».

Приземистый, одиноко стоящий питейный дом был с виду похож на небольшую гостиницу, с конюшней и дощатой прямоугольной пристройкой, человек, наверно, на десять, не более. К удивлению доктора дверь оказалась открытой и легко подалась с еле слышным скрипом, а за ней обнаружился совершенно пустой столовый зал, полутёмный и тихий. Несколько мгновений Лемке стоял на пороге и почти уже собрался повернуться и выйти обратно на свет, когда чутьё естествоиспытателя взяло верх и он решительно прошел к стойке, крикнул что-то, намеренно повысив голос против природного и, сверх того, трахнул кулаком по когда-то морёной толстой доске, служившей здешним прилавком. За стеной раздалось легкое шевеление, дрогнула сшитая из разномастных лоскутов занавеска, и, отогнув её, в залу вошла маленькая девочка в криво повязанном платке с голубыми узорами, оттенявшими землистое и острое лицо. Нет, не такая уж маленькая, лет одиннадцати-двенадцати, просто у этой нации такое сложение, непривычное для северян, напомнил себе Лемке, и собрался потребовать хоть бы и вина, лишь бы не слишком кислого, но что-то его остановило.

Смотрела девочка на доктора, а вроде бы и не смотрела. Сказала что-то на своем птичьем языке, а вроде как и не говорила. И живая она была, двигалась, дышала, а на деле-то… И не успел ничего подумать бывший иенский студент, а уже всё сделал — поднял доску, прошел за прилавок, обогнул смуглянку и отдёрнул занавеску. Руки быстрее мысли бывают, случается такое.

И сразу стали ненужными объезды окрестных деревень и обход местной больницы совокупно с гарнизонным лазаретом, и опрос коллег, словно командой «смирно» вытянутых перед столичным светилом, и осмотр нескольких десятков, если не сотен корчившихся в жестокой боли страдальцев. Но нет — всё это делал доктор ещё несколько дней, и внимательно смотрел язвы крупные и узлы, вздувшиеся в паху и под мышками, держал за руку лихорадочных, следил за конвульсиями, не упуская из виду стрелку хронометра… Записывал аккуратным почерком в журнал с кожаными углами, подсчитывал, сводил таблицы и равномерно заполнял их клетки, стараясь до мельчайших деталей охватить полную картину недуга, как учили его много лет назад, как сам он уже давно инструктировал молодых сослуживцев. Наблюдения велись по всем правилам науки медицинской и были достойны доклада с любых европейских кафедр, а впрочем, после завершения и обобщения, могли потянуть и на отдельный трактат.

Только всё стало ясно господину доктору задолго до подведения баланса смертности и постраничного разбора симптомов, безо всякой статистики, выкладок да анализов. Вывод сделал он на самом въезде в пыльный южный город, когда, повинуясь неведомому порыву, левой рукой отодвинул занавеску в полутёмном трактире и вошел в залитую сладко-приторным запахом комнату. Облезлые ковры висели по стенам, и бешено плясали пылинки, радуясь рассветным лучам. Целая семья лежала там — небось, родители той девочки, братья в сдутых шароварах, а по платкам да пелёнкам — малые сёстры. Знал доктор то выражение, что было у них на лицах. Видел его, хоть в последний раз уже давно, в Сербии или, кажется, в Боснии, во время прошлой войны, когда вместе с российской миссией состоял при австрийском штабе, а ещё раньше — совсем молодым человеком, недавним диссертантом, в тех благословенных областях Средиземноморья, где Прованс встречается с Пьемонтом.

Однако не было и там тогда, и здесь, в тусклом городке, за который отчего-то решили схлестнуться две бескрайние империи, никакого благословения, а только проклятие. И были у проклятия ноги, не сидело оно на месте. Шло медленно, но верно, от одной армии к другой, караванами да бродягами, дезертирами да розничными торговцами, конокрадами да базарными девками. Хоть и плохо уже видел доктор в темноте, а обо всём догадался в мгновение, не посредством кропотливого исследования, а одним чутьём тут же поставив правильный диагноз. «Огня, огня сюда надо, заодно и прокоптить весь дом хорошенько, да и мою одежду тоже следовало бы». И спустя несколько минут вернулся вместе с солдатами, и горел у него в руке яркий факел.

Только одно не удавалось доктору Лемке уже несколько дней — убедить начальника ясского гарнизона генерала фон Штофельна в том, что в городе начался мор, что не держаться за валашскую столицу надобно, а драпать, спасать, пока не поздно, солдат, обозных, слуг да и себя, грешного. Все ведь под Богом ходим. Или наоборот: «Она не разбирает». И на немецком пробовал, и на русском, даже с употреблением известных выражений, и наедине показывал выкладки, и при подчинённых закатывал сцены, и обещал написать донесения всем армейским командующим, не исключая даже самое высочайшее имя. И написал ведь, когда отчаялся — было с чего! Какой, однако, оказался господин генерал упорный служака, с каким превосходным гонором не желал ничего видеть или слышать. И кричишь ему на родном для них обоих языке: «Die Pest, mein lieber Herr, die Pest!» Или проще, по-русски: «Чума, милый мой государь, чума!»

Может, по-латыни было бы лучше, доходчивей, красноречивей? Да толку что — наверняка забыл господин генерал латынь, с училища-то армейского, небось, не открывал классиков. А зря. Кажется, у Сенеки в «Письмах» есть что-то про восприятие очевидности. Или у Цицерона? А может, у Тацита, там, где про безумных императоров? Да не столь важно вовремя найти ссылку на римского мудреца — важно, как их превосходительство поплатился за пренебрежение очевидностью, за слепоту свою жестоковыйную. И больше того забирает досада не из-за генерала, хоть и жалко олуха, а за солдат гарнизонных да слуг господских. Зависимые же люди, не хозяева себе. Все русские, за исключением считанных единиц, тут доктор обыкновенно вздыхал — зависимые люди. Значит, ты за них, собака, — это слово обязательно проговаривалось им по-русски — отвечаешь. Перед Богом и совестью. Нет, и призывы к христианскому состраданию тоже не помогли — знатную оборону держал старый служака. Стала она со временем подаваться, да так и не рухнула. То есть, рухнула, конечно, да толку…

В общем, так, ежели совсем честно — пока солдаты пачками мёрли, господин комендант ещё дюже как сомневался, несмотря даже на приказы грозные, кои ему с фельдъегерской почтой были присланы из ставки в ответ на отчаянные докторские цидулы. И даже ближним офицерам ничего не оглашал, тем нарушая всяческие предписания и честную отставку по выслуге лет подвергая жестокой опасности. А вот как его и госпожи генеральши камердинеры да девки кухонные стали с ног валиться в падучей, то не выдержал — отдал-таки приказ об отходе, ровным счётом через шесть недель после докторского приезда. Поздно было.

Когда доктор Лемке закрывал генералу глаза, не было у него в душе никаких эмоций, одна усталость. Крепок был господин комендант, последним из домочадцев отдал богу душу, целых три дня боролся с пятнистой лихоманкой. И кричал, громко кричал, во весь командирский голос.

7. Европейская корреспонденция
(посильный перевод)

«…А что вы пишете о чуме в Турции, так я о том вполне осведомлена. Моё правительство имеет достаточно способов для наблюдения за всеми важнейшими событиями в сопредельных странах, не исключая те, с которыми мы находимся в состоянии полного разрыва.

Сия зараза зародилась в прошлом году где-то в самом сердце Азии, наши резиденты полагают — в Восточной Персии или даже в Бухарском эмирате (слышали ли вы о нём?). В Порту её, судя по всему, завезли купцы, хотя здесь мнения расходятся — сразу ли она оказалась в Константинополе или сначала опустошила Сирию и Левант. По моим сведениям, эпидемию заметили в оттоманской столице не менее нескольких месяцев назад, и я удивлена, что европейские газеты подают это как последние новости. Изволите видеть, в силу тамошней скученности и малой гигиены распространение болезни происходит очень быстро. Оттого и армия нашего противника в скором времени оказалась поражённой мором и несёт сейчас большие потери.

Признаюсь, что именно поэтому мои генералы имеют инструкции избегать захвата крупных населенных пунктов и, в случае отсутствия иной стратегической надобности, постоянно маневрировать на местности, не задерживаясь подолгу в какой-либо одной точке. Также полагаю предпочтительным после успешных баталий позволять противнику отступать и не стремиться к захвату значительного числа пленных, среди которых могут быть заразные. Должна ещё заметить, что все товары, идущие с юга, подвергаются карантинной проверке, а захваченные у неприятеля трофеи обеззараживаются дымом. Все эти предосторожности, вы, может быть, скажете, излишни, но пока их плоды очевидны. В наших войсках вовсе нет заболевших, и в целом вести с батальных театров вполне благоприятные. Заверяю вас между прочим, что моя держава отнюдь не нуждается в дальнейшем расширении, тем более за счёт земель бедных и отдалённых. Ничего бы больше не желала я, как мира и спокойствия по всем границам государства, вверенного мне Всевышним.

Однако были причины, против которых я оказалась бессильна. Наименее важная из них — оскорбление, нанесённое моему посланнику в Порте. Согласитесь, из него прямиком вытекало объявление войны, последовавшее отнюдь не с моей стороны. И каковы бы ни были дальнейшие извинения, султан должен отвечать за свои действия, иначе мои подданные будут вправе предъявить мне серьёзные претензии. Вторая же причина — постоянные набеги крымского хана на мои южные провинции. Вы прекрасно знаете, что сей правитель является верным вассалом султана, знаете и то, куда попадают невольники, захваченные во время этих пограничных разбоев. Не одна и не две слёзные просьбы поступили на моё имя из тех пределов. Взывают к защите ограбленные и обездоленные, лишившиеся детей, жён и мужей. Вопиет к отмщению пролитая кровь, мирная и невинная.

Хотя уже много раз обещания Порты обуздать крымского насильника оказывались пустыми, я и здесь была готова к смирению, поскольку знаю, что много больше бед, нежели обычный, пусть и злостный разбой, приносит война настоящая, долголетняя. И мне вовсе не чужды мысли об особой ответственности, которую мы, монархи, несем перед судом Божиим и человеческим. Но, как вы прекрасно знаете, в тот год чрезвычайно усилился поток известий (замечу в скобках, и ранее немалый) о жестоких притеснениях и издевательствах, которым стали подвергаться православные христиане в пределах империи, чего законы султана якобы ни в коем случае не дозволяют.

Позвольте избавить вас от подробностей, изложенных моими доверенными лицами — при знакомстве с ними кровь моя не раз леденела. Известия эти стали широко распространяться в Петербурге и провинциях и вызвали горечь, негодование и возмущение. Российский народ принимает судьбу своих православных братьев и сестёр близко к сердцу и вправе требовать от правительства решительных действий для защиты единоверцев. Особую ярость, я вынуждена использовать это слово в интересах истины, посеяли рассказы о надругательствах над церквами и образами Господа нашего. Удивлена и премного, что христианская Европа мало об этом осведомлена. Или отдельные политики считают возможным поставить свои предпочтения выше Божьих установлений? Здесь это совершенно невозможно по характеру народа русского, сохранившего, к счастью, в отличие от иных, может быть, чуть более образованных наций, чистоту начальной, искренней веры.

Скажу, впрочем, что знания европейцев о моей державе, увы, сильно извращены, и я не могу не увидеть в этом чьего-то злого умысла. Так, недавно мне попалась в руки прескверная книжонка одного французского аббата, — знакома ли она вам? — выпущенная, представьте, по рекомендации Академии и с полной королевскою привилегией. Особенно удручает, что этот набор нелепостей, клеветы, плоскостей и злобных выдумок посоветовал напечатать знаменитый астроном и математик, высокий гений, друг истины и украшение своего времени.

Право, я в недоумении. Как можно поощрять сочинение, написанное со столь малым уважением к истине, единственная цель которого состоит в том, чтобы навлечь презрение и насмешки на целый народ? Неужели точность потребна только в астрономических выкладках? Или европейцы считают себя вправе дозировать истину? Им что, доставляет удовлетворение оболгать другие нации, виновные только в том, что они не похожи на немцев или французов? Почему целый народ, унижаемый, оскорбляемый, осыпаемый бранью на каждой странице, не заслуживает никакого внимания со стороны господ академиков? Обещаю вам, что совсем скоро на всех европейских языках будет напечатано подробное опровержение сочинения нашего милого аббата, и вы увидите, что ошибок в нём чуть менее, чем строчек.

Замечу кстати, что всестороннее просвещение моих подданных — дело совсем небольшого времени, и я уже вижу радостные плоды этого в самом ближайшем будущем, а вот мода на либеральное вольнодумство — есть порок глубочайший и вряд ли легко излечимый. Не хотелось бы пророчествовать, но не приведет ли эта мода Европу к потрясениям, сравнимым с войнами между протестантами и католиками? Ни в коей мере не желала бы такой развязки.

Позвольте уверить вас на прощание, что единственной целью моего правительства по-прежнему является не завоевание новых земель и покорение иных народов, а почётный и продолжительный мир, главнейшим условием которого должно стать обеспечение прав христианского населения империи и обуздание крымского хищника. Пользуюсь случаем поздравить вас с наступающим праздником Рождества Христова. Его Высочество тоже с радостью присоединяется к моим пожеланиям благополучия вам и вашим близким».

8. Глава семейства

За прошедшие годы мистер Уилсон несколько изменился, став одновременно чуть плотнее и немного вальяжнее. Этому способствовали пошедшие в гору дела торгового дома, закономерно увеличившие благосостояние петербургского резидента, и его троекратное отцовство — пухлая и послушная, как и все русские, Ефросинья принесла ему девочку, мальчика, а потом ещё одну девочку. Попечение о дочерях почтенный коммерсант с лёгкостью передал матери, но в отношении сына компромиссов не признавал — ребенка воспитывал приходящий гувернант, немец, а будущей весной его должны были отдать в недавно организованную школу для детей-иностранцев. После же, если планам мистера Уилсона суждено было сбыться, молодого Вильсона — под таким именем он был, согласно местным обычаям, записан — ждал интернат в далёкой Британии. И не следовало бы пуститься в путь и самому коммерсанту? Он понимал, что уже задержался в России, может быть, чересчур надолго. Да, состояние было создано, да, оно продолжало расти, во многом именно потому, что он освоился на здешней почве, оброс знакомствами и тонкими знаниями, но что дальше?

Ему давно было пора вступить в законный брак, вспомнить о грядущей старости. Ефросинья же не могла и помыслить о том, чтобы перейти в иную веру, хотя, думал иногда Уилсон, оставь они Россию, это мнение могло бы перемениться. Да, вот в этом был главный вопрос — покидать ли Россию? И если да, то кто поедет с ним? Сын — вне сомнения, тут бы он не потерпел никаких возражений. А Ефросинья? И в каком качестве? Английским она не овладела, её дочери тоже не выходили с женской половины и общались с папенькой только по-русски. И да, в его доме как-то сама собой образовалась та часть, где правила Ефросинья, откуда она редко отлучалась, где жили слуги, часто совершенно бесполезные; и иная, с кабинетом, курительной, библиотекой и мастерской, где по-прежнему царил он, где принимал редких гостей и частых деловых посетителей. Между ними существовала невидимая граница, и коммерсант знал, что уборщики, прачки и полотёры неохотно заходят на его половину. И был вынужден признаться самому себе, что такие обычаи скорее напоминают русскую патриархальность, нежели Европу. И это в Петербурге, где любой мелкий чиновник норовит подражать лондонским или парижским нравам! Так не должно было быть, так не могло продолжаться. Как-то неправильно всё шло и нуждалось в непременной починке. Но ничего не менялось, поскольку для перемен были потребны крутые меры, а их почтенный коммерсант избегал. То ли из-за нерешительности, отнюдь не свойственной ему во всех остальных делах, то ли по привычке. Ведь не так плохо жилось ему при установленных — а не им ли самим? — порядках, ведь от скольких мелочных забот он был избавлен. Но всё же просыпалось в нём некоторое волнение, когда дети поутру, вслед за Ефросиньей, целовали ему руку, не раз задавал он себе вопрос, а не считают ли они его, своего отца, чужим?

Однако в последнее время к беспокойствам на домашнем фронте прибавились и деловые заботы. Летом из Европы стали поступать известия о заразной болезни, напавшей на польские земли. Удивляло, что пограничные российские губернии в этих сообщениях не упоминались. Правда, почти одновременно пришли новости о громких успехах графа Румянцева. Даже учитывая склонность русских к напыщенному языку и преувеличению собственных побед, было очевидно, что султанским войскам нанесен страшный урон и что Порта теперь перестанет искать счастье на поле боя, а предпочтёт затягивать войну, надеясь переманить изменчивую удачу. Кстати, подумал мистер Уилсон, эпидемия может туркам помочь. Хотя такие напасти не разбирают, кто свой, кто чужой. Впрочем, он хорошо знал, что русская армия, как и любая другая, теряет от болезней много больше солдат, чем от пуль противника. Прибавьте к этому, милостивые господа, непривычный климат, плохое снабжение и малые понятия офицерства о мерах гигиены, и тогда не исключено, что у султана ещё есть шанс зацепиться за ничью.

Так что в размышлениях почтенного коммерсанта присутствовали и резон, и полновесный анализ, и деловая проницательность. Всё было. Нет преград перед неумолимой логикой — вот так, господа! Но иногда, засыпая, спрашивал себя мистер Уилсон: «А о чём думает Ефросинья? О чём она на самом деле думает?»

9. Сложности политической обстановки военного времени

Всё бы хорошо, всё бы замечательно, если бы не известия о язве моровой, хворобе смертной. И вроде нечего бояться, далёко буйствует лихоманка, да вот чересчур уж заливисто расписывают газетки ужасные ужасы, метущие враждебную империю вдоль и поперёк. Ни слова о том, что Речь Посполитая той же напастью поражена, а цесарь с королём по всем границам карантины повыставили, да и наши, небось, тоже, озорники, штыками ощетинились. А ежели не подсуетились, на «авось» поставили? Тогда плохо — наши-то известия вернее газетных. И в сумме получается, что зараза уже подобралась к малороссийским пределам, а в областях, баталиям подверженным, и вовсе свирепствует. Однако главные силы господина графа болезнью отнюдь не затронуты и, наоборот, успели за это время российское оружие двоекратно новыми лаврами увить. Это сейчас самое главное дело и наивеличайшая новость. Дали турку прикурить от большого фитиля, впредь он над дедовскими нашими неудачами куражиться не будет. Шутка ли, сам великий визирь со всею армией бежал без оглядки, говорят, чуть шальвары не потерял.

Тяжело вести рассуждение, когда сердце болит — ведь почти в самом пекле сынок Афоня, поручик новоиспечённый. Идут от него, слава Богу, ровным строем письма одновременно и правдивые, и радостные. Радостно, что крепости неприятельские берем одну за другой, и что в сражениях ворогу ни разу устоять не удалось, а ведь как кудахтали! Как боялись! Дескать, далеко склады от театров военных, и солнце жаркое, российскому мужику непривычное, и сил у султана немерено. И что ж — бегут басурмане от наших соколиков, и никакое им солнце да неведомые степи не помеха. А правда же добавочная, как водится, не столь сладкая, в том, что по всем этим крепостям, государыней с великою славою приобретенным, гуляет зараза, никаким карантинам не подвластная. В гарнизонах тамошних, как и от других верных людей известно, положение почти аховое. То ли пятнистая лихорадка, то ли ещё какая немочь, извода даже более зловредного, валит целыми ротами. Хоть из наших, пишут, по меньшей мере, целая треть выздоравливает, а у местных почти все умирают, потому что родные их тут же бросают без ухода и христианского погребения.

Места же там бедные, ох, бедные места, и ежели кто богу душу отдаст — мародёры тут как тут, никаких караулов не напасёшься. Отчаянный народ — чуть не могилы раскапывают, ничего не боятся, пока сами помирать не начнут. И всё ближе к нам язва эта, всё больше на север забирает. От себя добавлю, что с недавних пор приказано по южным трактам установить шлагбаумы и купцов да обозы торговые подвергать осмотру вплоть до конфискации. Да только против любого строгого приказа есть у нас извечное народное средство, называется взятка. Так что пока не объявят распоряжение от высочайшего имени и под самым страшным страхом, ничего не будет. А как объявить-то? Сразу же паника, беженцы во все стороны, хуже бы не стало. Сказывают, в Польше, да и в самой Малороссии, как ударит мор, то сразу отравителей ищут или, наприклад, колдунов. И едва на кого покажут, особо если из пришлых, — пиши пропало, палят заживо или забивают до смерти. Эх, милые, если б таковое лекарство хоть малую силу имело, разве ж мы бы его не знали?

Но всё-таки каковы орлы наши, молодцы румянцевские! Славной метлой дали турку по гузке. Одно печалит — судьба корабликов наших, что снарядили да отправили в неведомые моря прошлой осенью. Вот это расход самый что ни есть бессмысленный, выброс на ветер денег великих и людишек не самых последних. А ведь учинили сию растрату только от одного тщеславия, ещё же ей имя — гордыня. И какой фазан речистый государыне такое разорение посоветовать мог и, главное, убедить её крепким резоном? Впрочем, очень даже известно кто, хорошо известно, притворяться не будем. Так на что ж тогда иные советники, хотя б господин воспитатель, иностранной коллегии голова, человек, умом не обделённый и к высочайшему уху доступ имеющий? Видать, не осилил. Или не захотел? В высокой политике так всегда — кое-что проиграть надобно, дабы потом главное выиграть. Самое важное здесь — своевременность. Ведь Её Величество и сама не всегда в своих экивоках уверена, а с тех пор какой однова был афронт неудобственный!

Второпях фельдмаршала с командования турнула, и оскорбительно причём, а он тем временем, оказывается, неприятеля хорошенько отколошматил. А в Петербурге решили, что он не к бою готовится, а медлит, и решили сразу отрезать. Ну, и интриги, конечно, — один шепчет, другой подзуживает. В результате депеши разминулись и вышло ахово. Получилось, что победителю в награду тут же объявили полный ремиз. Обидно, а главное, какой опрометчивый пример остальным офицерам. Потом, правда, подсластили ему, здорово подсластили, но всё одно, коряво вышло.

Теперь вот это предприятие — уговорил матушку понятно кто, и в каких кабинетах альковных — тоже понятно, да начальника к тому ж присоветовал непременного и многоспособного, благо тот оченно удачно сейчас в Италии лечиться соизволит. Пусть и принимает командование, ничего, что он кораблей ни разу не водил, а в море лучше всего умеет сажёнками плавать. Зато кровиночка родная, значит, талант и победитель.

Вот и получается, стали наши морячки разменной деньгой, отрубями государевыми, утехой чужого тщеславия. Державный, как говорится, расход. Пропадут, бедные, ни за понюшку табаку, сгинут в дальних волнах, и не вспомнит о них никто. Ни в приказе, ни в газетке слова не обронят, разве молебен отслужат тихо-тихо где-нибудь в порту кронштадтском и свечки поставят в боковом притворе — не по числу убиённых воинов, а по числу кораблей потерянных.

10. Братские чувства

Понимал Еремей, с турком война — правильная. За обиду великую, за родичей православных, славянских и греческих, чью шею веками ломал басурманский султан. И против злых татар, в стародавние времена до Москвы доходивших, и посейчас братушек кровных, что живут в исконных, южных наших землях, стращающих жестокими набегами да всяким бесчестным утеснением. Единственно печаловался, когда брата иногда встречал или просто издали видел, калечного ветерана батальных экзерциций совсем иных, и не таких уж давних, о которых все таперича напрочь забыли. Помнило об увечных одно только государство и только раз в месяц.

Пенсия была Артемию положена пятьдесят копеек — деньги невеликие, и долго его руки не тяготившие. Получив в казённом присутствии государственное вспомоществование, инвалид Степанов сперва дня три-четыре гулял — когда с такими же, как он, изуродованными отставниками, а иногда со своею нищей братией, угощая всех встречных и поперечных. Потом сутки отсыпался в каком-нибудь углу или канаве и опять побирался до новой выплаты, христарадничал, чаще всего — поближе к паперти, благо немало было церквей в старой столице, городе колокольном. Не хотел его видеть Еремей и чувствовал за то в себе грех — великий не великий, а вот какой есть, жгучий не сильно, но постоянно.

И не знал, что делать, — попробовал один раз подобраться к брату, покалякать, разумеется, без наставлений да исправительных бесед. Кончилось это плохо, и быстро кончилось, моргнуть не успел — словами гнусными, криками громкими и ещё меньшим душевным спокойствием. Поить брата шло против совести, а трезвый он злостью пылал пуще Малюты, особенно если хмель с него только сбежать успел. И никому спуску не давал, потому часто бывал бит, и не собрать бы ему давно костей, да жалели бывшего солдата собутыльники, со всей силы не охаживали. А опрокидывал Артемий чарку-другую всегда залпом, попарно — добрел. Однако на самое малое время, а потом, если не иссякала брага, то без удержу догонял да полировал, терял остатки разума, стекленел, говорил словами бессвязными, отрывистыми и падал, где придётся, а коли нечем догонять было, то зверел несоразмерно, наливался силою свинцовой, забывал о ноге своей деревянной и даже двух Малют бешенством превзойти мог.

Но вот эта война была — правильная.

11. Аргументированная отповедь
(с французского подлинника)

«…На четырнадцатой странице г-н аббат переходит к своим наблюдениям над громом и заодно сообщает, что, дескать, в ходе их он посредством простого железного бруска внушил уважение боязливому народу Сибири и таковыми электрическими демонстрациями оградил себя от насилий, ежедневно ему угрожавших. Г-н аббат любит многозначительные эпитеты, вся его толстая книга ими наполнена. Он называет боязливым целый народ, потому что несколько лиц отошли от места, куда он железным бруском притягивал гром. Бьюсь об заклад, он и сам стал с той стороны бруска, где было менее опасности. Должно ли заключить отсюда, что все французы трусишки?

Надобно сознаться, что у г-на аббата взгляд не философский — он привязывается лишь к мелочам; ему ненавистен русский народ, но он не рассматривает человека как жителя вселенной, везде одинакового. По поводу своего поганого железного брусочка он осмеливается называть боязливым народ, сделавший более завоеваний, чем Римская республика. Подите, дорогой демонстратор, спросите у шведов, пруссаков, поляков и у победоносного султана, лапою которого французы хотели вытащить каштаны из огня, боязливы ли русские в массе или в отдельности, и вы кое-что узнаете по этому предмету. За письменным столом вы корчите мудреца и конечно были очень довольны собою, когда изливали на бумагу гнев и злобу — свою или кого-то ещё — против народа, который осыпал вас предупредительностями и вниманием. Вы осмеливаетесь называть его боязливым, тогда как вы умирали от страха и приставали ко всем начальствам, чтобы вам давали конвой, без чего совершенно обходятся в своих путешествиях боязливые русские. Вы бы дали многое, чтобы заклеймить презрением русских, но вместо того знайте, что презирают только аббатов, пишущих плохо и неумно; тех, которые видят всё навыворот и по большей части не знают, что говорят.

Оставляю здесь на минуту рассуждающего об электричестве г-на аббата и укажу одно обстоятельство, касающееся этого явления и малоизвестное в остальной Европе. В России во время зимних морозов дети часто забавляются тем, что в каком-нибудь тёмном углу трут мебели сукном или мехом и извлекают из них искры и даже яркие блёстки. Это столь обыкновенно, что часто эта весёлая игра занимает целое семейство. Вот ещё один довод, опровергающий мнимый страх русских к молниям.

…Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский. Однако, если бы те же авторы взяли на себя труд рассматривать вещи добросовестно и беспристрастно и сравнивать их с тем, что мы видим в остальном человеческом роде, то обнаружили бы, что он стоит приблизительно в уровень с остальными народами Европы и лишь предубеждение и предрассудок могут ставить его на другую ступень

Все, кто писал о России, были иностранцы, которые, по незнанию языка и страны, говорили скорее то, что им казалось, чем то, что они действительно видели, их мнение составилось заранее и изменению не подлежало. Немецкие писатели, например, искали в русских немцев и, не находя их, сердились. Всё им становилось дурно. Русским было непростительно быть русскими у себя дома. Прочие авторы поступали точно так же — они находили дурным, что русские разнятся от прочих народов; эти проницательные наблюдатели находили, что русские у себя дома выглядят для них иностранцами. Не удивительно ли?!

Легко убедиться, что французские писатели в этом отношении не отстают — они любят первенствовать даже в пустяках и находят сказать что-либо против всего, что не заимствовано у них. Россия заградила путь властолюбию французов, и теперь, не имея возможности побороть её, они говорят о ней как можно больше дурного, чтобы ей отомстить. Нечего сказать, милая нация. Такие поступки, скорее, в стиле наушника при дворе вашего восточного союзника.

О французы, оставьте этот тон, что вы взяли взаймы под негодный процент, и вернитесь к тому, который пристал вам, но знайте, что каков бы он ни был, он всегда будет поверхностен!»

12. Удачная операция

Просто в отменном, можно даже сказать, до чрезвычайности отменном настроении находился господин Уилсон. Всё удалось, шары дуплетом легли в противоположные лузы, пробки от шампанского обгоняли одна другую. Главное же, компаньон Брекенриджа и Сазерби был лично причастен к этому сверхъестественному и нежданному успеху, который мгновенно снискал европейскую известность. Это означало, гм… это в самом ближайшем будущем означало многочисленные бенефиции коммерческого и финансового характера, что в каком-то смысле одно и то же. Но обо всём по порядку. Хотя нет, прервём себя и забежим вперёд — особенно грело сердце то, что в решающей баталии, затмевая остальных храбростью, отличились мужественные и хладнокровные подданные Британской империи. Одно слово, морские львы! Не говоря уж о том, что детальное планирование всей операции было проведено на высочайшем уровне. Впрочем, и русские — молодцы, не подкачали. Так что сомневающимся маловерам мы теперь надолго заткнули рты.

Конечно, не будем скрывать, — и почтенный коммерсант это понимал с самого начала — сие бесшабашное предприятие полностью отвечало интересам владычицы морей, как и интересам трансконтинентальных британских торговых домов, к одному из которых он принадлежал. Что было в этой цепочке первично, а что занимало подчинённое положение, прекрасный сэр не задумывался, и был бы безумно удивлён, попроси его кто составить такую лестницу приоритетов. Всё-таки не о перетягивании каната говорим, my dear lords! Ведь очевидно, что интересы правительства Его Величества всегда совпадают с интересами наиболее значительных коммерческих предприятий империи, и не потому, что одно диктует другим или, скажем, наоборот, а просто… Они всегда, ну хорошо, почти всегда ложатся на одну чашу политических весов. И от этого совпадения происходит множество вещей, в том числе, заметьте, и величие Британии.

Итак, требовалось, во-первых, приструнить французов, во-вторых, им требовалось нанести значительный материальный ущерб, но не абы как, а с максимальной выгодой для родного отечества. В-третьих, отечеству было необходимо доставить какую-то, ещё большую дополнительную выгоду, уже не связанную с убытком галльских охламонов, чтобы избежать слишком больших дипломатических афронтов, а в-четвертых, сделать это чужими руками, то есть с минимальным риском. Посему было решено: безумной русской экспедиции в Архипелаг всячески способствовать, по крайней мере, делать всё возможное, чтобы она добралась до восточной оконечности Средиземного моря в боевом состоянии. Значит, надо было дать корабельным командам хотя бы несколько дней отдыха. Подлечиться, прийти в себя, потоптать твердую землю. Последнее имело особенную важность — мистер Уилсон знал, что моряков в России не хватает и что в поход брали обыкновенных пехотинцев, думая, что переучиться на матросов они смогут ещё на Балтике. А морская болезнь? И вдобавок — флотское питание да вода из бочек? Такое не каждый желудок вынесет, особенно непривычный.

Знал директор санкт-петербургского филиала, что до стоянки в гостеприимной Британии добрался разве что каждый второй. Да что знал — заранее предвидел и в доверительной беседе с королевским посланником настаивал на том, что стоит пойти на акт, могущий быть истолкованным иными державами как глубоко недружественный — разрешить русской эскадре, которую многие в любом случае считали обречённой, встать на якорь в английском порту, пусть обставив это самыми действенными предосторожностями. И испытывал некоторое тёплое, хотя и отдающее ненадлежащей гордыней чувство, что его рекомендации, принятые внешне холодно, хоть и не без благодарности, были выполнены вплоть до малейших деталей.

Правда, слышал он и о лёгком скандале, вызванном нежеланием чересчур чувствительных и излишне заносчивых русских — кому, как не ему, об этом было хорошо известно — приспустить флаг при проходе через Дуврский пролив. Но не мог не отметить, опять-таки зная характер своих компаньонов и контрагентов, что вышли они из этого положения мастерски. Быстро подняли паруса и, пока все думали да рядили, дали в сторону союзников несколько приветственных залпов, оказав таким образом достаточный политес, и не спуская флага, устремились в Атлантику. Дескать, знаем мы, что и за вашим барышом идём, а потому, извините, излишнего почтения оказывать не станем. Или, иными словами, союзники мы или как? А раз союзники, то не выдумывайте глупостей, которые наше российское чванство позволить не может.

И ведь ничего, — здесь опять мистер Уилсон, как человек деловой и трезвый, мог обеим сторонам отдать должное — съели наши крысы парламентские сей резвый демарш, съели и не подавились. Потом и в Гибралтаре приняли эскадру, и на Мальте тоже, после чего отпустили их, соколиков, — коммерсант гордился тем, что может произнести последнее слово, словно природный русак, без глупейшего французского «ф» на конце — отпустили соколиков в вольное плавание с очень небольшими надеждами на дальнейшее. Ну хоть, слава Богу, добрались до места, авось, попугают турка с французом. Впредь будут знать мерзоглупостные причудники урок каверзный, разучатся дразнить британского льва своими слабосильными рогатками.

А как вышло-то! Как обернулось! Вблизи и не разглядеть таких талантов. Ражий толстоносый граф, вроде ничего не умеющий, кроме как давить беззащитных по приказу, а может, и без приказа государыни, оказался разумен донельзя. Внимательно слушал приставленных стратегов, из предлагаемых продолжений флотского единоборства всегда выбирал наилучшее, но ведь и самое наглое, а командиры кораблей тоже оказались не лыком шиты. Маневрировали, всё о неприятеле сумели разведать и постоянно опережали османов на один ход, что является залогом успеха в любой батальной партии. И самое главное, в решительный момент не оплошали нижние чины, вплоть до последних матросов, а это — хорошо знал коммерсант, есть вещь самая наиглавнейшая. Потому, кстати, британскому флоту и нет равных в подлунном мире. Но русские-то, а особенно на море, в таких чудесах замечены не были. И вдруг — на тебе!

В результате сочинили просто невероятную повесть, почти — мистер Уилсон знал это слово — былину. В турецких же владениях, чуть не в прибрежных водах, так запугали султанских адмиралов, — а ведь не последних умельцев, кстати, — что загнали их в тесную бухту, совсем выключили из игры и тут, совсем не по-русски, не стали собой гордиться, лавры сосать и за почести драться, а захотели большего. Тут почтенный негоциант, не чуждый знания классиков, добавлял: «Почти по-римски», даже зачем глупое «почти», просто: по-римски. Ничуть не хуже Марка Фурия оказался убийца императорский, и бились его матросы не слабее триариев последнего резерва.

Полностью, в это только вдуматься, полностью сожгли оттоманский флот, а что не сожгли, то захватили. Здесь мистер Уилсон как настоящий джентльмен мысленно снимал шляпу и признавал, что любая держава, даже его матерняя и нежно любимая, желала бы такое деяние иметь за своё собственное. Впрочем, подданные британской короны в упомянутом деле изрядно отличились, и только малое невезение не дало им стать главными действующими лицами сей пиесы. Однако знал опытный петербуржец, и даже очень хорошо: в таком случае русские всё равно выдумали бы других геройских лиц, своих, родных. Поскольку ни в одной земле нет счастья иммигранту.

И часто думал: ведь несмотря ни на что, здесь ему никогда не прижиться полностью, да и дома он теперь тоже станет чувствовать себя наполовину чужим, инаковым. Слишком много видевшим, узнавшим и оттого не готовым радостно поддакивать соседу и соглашаться с городской газетой. Вот так — везде пришелец, даже на родине, где его с полуслова поймёт любой — и простолюдин, и владетельный лорд. Поскольку есть нечто, разделяющее людей сильнее, чем несхожесть языков, плод негодующей воли Господней, явленной в вавилонском столпотворении. И что здесь поделать? Хотя бы чуть проникнуть в эту тайну, думал мистер Уилсон, пусть и умозрителен сей вопрос, философичен, но ведь и реален в той же мере. Как понять тех, с кем ты живёшь? Можно ли стать своим для чужих, оставаясь собой? И нужно ли? Не давало ответа мутное петербургское небо, прыскало дождиком, бурлило облачным перекрутом. Может, ничего и не надо делать, плыть по воле волн, и будет всё, как Господь решит. Много, много видел почтенный коммерсант могил на английском кладбище, с надгробиями гранитными, на долгие века выточенными.

И ещё знал — ни одна природная англичанка не будет плакать о нём так, как Ефросинья.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Петр Ильинский: Век Просвещения. Продолжение

  1. Не в обиду будь сказано автору — в его тексте, тщательно организованном так, чтобы в нем имелся и «эффект просутствия», и «дух эпохи», есть «… британские шероховатости …».

    Например, центральный английский персонаж, Уилсон, именуется то «мистером», то «сэром» (да еще и прекрасным), хотя одно исключает другое.

    Откуда-то появляются » … интересы трансконтинентальных британских торговых домов …», хотя британский торговый дом ну никак не мог быть «трансконтинентальным» — во-первых, и слова-то такого нет и не было (это же не баллистическая ракета), во-вторых, «континентом» в Англии называли только недалекий берег Европы, а уж никак не Индию, и не Америку, и не Левант.

    P.S. Кстати — если имелось в виду, что «Кембридж, США» не есть «Кембридж, Англия», то тут есть некое нарушение принятой конвенции: в США в разных штатах полно городов-тезок с названиями, завезенными из той же Англии, поэтому к названию города прибавляют не «США», а название штата.

Добавить комментарий для Б.Тененбаум Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.