— Нет уж, милостивый государь, такой коварный лжец, как вы, нисколько не нужен Екатерине в качестве жениха, а Святой Церкви — в качестве прихожанина. — Жид крещеный — что вор прощеный, — тихо пробормотал старинную поговорку Пахом, хватая меня за локоть. — Пойдемте, сударь. Вам здесь быть его сиятельство не велят.

Всё не так

Миротвор Шварц, Август Мак Брелан

Окончание. Начало

— А вот и наш герой! — воскликнул, увидев меня, Борис Глебович. — Вот он, наш русский Геракл, совершивший три дня назад футбольный подвиг во славу Отечества!

— Ну что вы, Борис Глебович, — усмехнулся я, пожимая протянутую руку, — до Геракла мне пока далеко.

— Не скромничайте, Александр, не скромничайте, — усмехнулся и граф. — Все же победу во славу русского спорта вы одержали.

— Не я одержал, а команда, — продолжал скромничать я. — И не победу, а всего лишь ничью.

— Ничья 1:1 в гостях, — возразил Борис Глебович, — это та же победа. Я достаточно разбираюсь в футболе, чтобы это понимать. Но хватит славословий! Соблаговолите-ка, молодой человек, рассказать все с начала до конца. А то я, конечно, слыхал, как все это было, да только из третьих уст — а это все не то. Испорченный телефон. Рассказывайте, не стесняйтесь.

И я начал рассказ о сеульском матче — уже где-то в двадцатый раз за последние дни. Граф слушал с немалым интересом, Катя — с чуть меньшим (в конце концов, ей-то я все рассказал еще позавчера). Однако минут через десять меня перебил официант Тихон.

— Ваше сиятельство, — обратился он к Борису Глебовичу, — я принес газетку-с.

— Ах, да, да, — закивал головой граф, — конечно, давай-ка ее сюда, голубчик. Это, Александр, я попросил Тихона принести сегодняшний номер «Спорт-Курьера». Обычно с меня хватает спортивного отдела в «Русском слове», но сегодня…

— Но сегодня, — подхватила Катя, — мне утром позвонила Люся Березкина и сказала, что в новом «Спорт-Курьере» про тебя статья. Вот я и сказала дедушке…

Борис Глебович взял газету, отослал Тихона прочь мановением руки и зашуршал страницами.

И тут я внезапно понял, что сейчас будет.

— На пятой странице, — подсказала деду Катя.

Я отчетливо вспомнил интервью, которое взял у меня Лев Каминский. А также некоторые детали моей биографии, поведанные мною журналисту в вагон-ресторане. Я знал, что сейчас произойдет — но сделать ничего не мог.

От страха я просто оцепенел. Прошла, казалось, целая вечность (на самом деле — полторы минуты). Я видел, что по мере прочтения статьи выражение лица графа постепенно меняется.

Наконец тишина прекратилась.

— Это правда? — спросил Борис Глебович, устремив на меня взгляд, полный ненависти, ужаса и, похоже, разочарования.

Ответить ему я не мог — мое оцепенение продолжалось.

— Что правда, дедушка? — вместо меня ответила Катя.

— Я спрашиваю… господина Морозова, — спокойным и вместе с тем зловещим тоном спросил граф, — правда ли то, что он, как утверждает эта статья, принадлежит к иудейскому… племени?

— Дедушка! — воскликнула Катя. — Дедушка, милый, послушай… мы с Сашей не хотели тебе говорить, потому что мы боялись…

— Что-о-о?!! — повернулся к любимой внучке Борис Глебович. — Ты знала?!!

— Ну конечно же, знала, но…

— Да как ты посмела?!! — заорал граф.

От этого крика Катя невольно вскочила со стула, испуганно дернувшись. Однако Борис Глебович не унимался:

— Мерзавка! Завести себе жидовского кавалера?! Скрыть от деда?! Немедленно марш наверх! В свою комнату! Под домашний арест!

Каждый новый вопль как бы физически отбрасывал Катю немного назад. В конце концов она оказалась у ведущей наверх лестницы, после чего медленно пошла по ней наверх. Однако прежде чем скрыться из виду, она успела крикнуть:

— Саша! Я тебе позвоню!

— Я тебе позвоню! — еще больше рассвирепел граф. — Немедленно убирайся к себе! Под замок посажу! К тетке в деревню отправлю! Пахом! — это уже предназначалось швейцару. — Иди-ка сюда, да гони этого негодяя в шею!

Я понял, что слово «негодяй» относится ко мне — и что если я буду молчать и дальше, то меня непременно отсюда выставят. Как только я это понял, мое оцепенение как рукой сняло.

— Борис Глебович! — быстро заговорил я, пытаясь поправить непоправимое. — Ваше сиятельство! Я понимаю причины ваших чувств по отношению к моим… соплеменникам, но тем не менее мы с Катей любим друг друга. А потому я хотел бы просить у вас руки Екатерины Петровны.

— Руки?!! — посмотрел на меня граф так, как если бы я действительно попросил его отдать мне Катину руку. — Да вы сошли с ума, милостивый государь! Вы действительно полагаете, что я отдам за жида свою внучку? русскую девушку? столбовую дворянку?

— Я здесь, ваше сиятельство, — раздался голос швейцара Пахома.

— Очень хорошо, что здесь, — сказал Борис Глебович. — Немедленно выставь вон этого… субъекта.

— Подождите! — попросил я то ли Пахома, то ли графа. — Ваше сиятельство! Если это так уж важно, то я готов… я согласен перейти в православную веру.

Это был мой последний козырь. Как сказал бы Леонид Иванович, мой джокер.

— Я вижу, ваша изворотливость не знает границ, — презрительно покачал головой Борис Глебович. — Все это время вы бессовестно лгали о вашем происхождении, а теперь хотите заодно обмануть самого Сына Божиего, лишь бы добиться своей низменной цели. Нет уж, милостивый государь, такой коварный лжец, как вы, нисколько не нужен Екатерине в качестве жениха, а Святой Церкви — в качестве прихожанина.

— Жид крещеный — что вор прощеный, — тихо пробормотал старинную поговорку Пахом, хватая меня за локоть. — Пойдемте, сударь. Вам здесь быть его сиятельство не велят.

Я попытался вырваться, но тут же понял, что сопротивление бесполезно. В конце концов, в такой богатый дом кого попало швейцаром не наймут.

Да и не хотелось мне оставаться в одной комнате с разгневанным графом.

* * *

Придя домой (пришлось ловить такси), я тут же спросил родителей, не звонила ли Катя. Услышав отрицательный ответ, я выпил снотворного и завалился спать, надеясь, что буду разбужен телефонным звонком.

Однако проснулся я сам. На часах уже было полпервого дня.

Разумеется, в этот день я был не в силах делать что бы то ни было. Я ждал звонка. Я думал о Кате. Я вспоминал ее лицо, ее улыбку, ее поцелуи. Я лежал на диване, тупо уставившись в серое пятно на белом потолке.

Когда пробило пять, я понял, что ждать у моря погоды мне больше невмоготу. Нужно звонить самому. В конце концов, попытка — не пытка, как говорил товарищ Сталин товарищу Берии. Интересно, припомнил ли товарищ Берия эти слова, смешивая своего бывшего хозяина с дерьмом на Двадцатом съезде…

Я снял трубку и набрал дрожащими руками телефон Кати. Вернее, телефон особняка Ягужинских — отдельного телефонного номера у Кати не было.

— Алло! — раздался в трубке голос горничной Лизы.

— Позовите, пожалуйста, Катю… Екатерину, — произнес я, стараясь придать своему голосу уверенный и официальный тон.

— Не велено, — равнодушно ответила Лиза.

— Что не велено?

— Не велено звать Екатерину Петровну к аппарату.

— Кем не велено? — попытался уточнить я. — Самой Екатериной Петровной или Борисом Глебовичем?

— Не велено звать Екатерину Петровну к аппарату, — повторила горничная и повесила трубку.

Естественно, я тут же сделал вторую попытку, снова набрав все тот же номер.

— Алло, — опять раздался голос Лизы.

— Прошу прощения, но мне все-таки необходимо поговорить с Екатериной Петровной.

— Я же вам сказала, сударь — не велено, — равнодушно произнесла горничная.

— Но вы не имеете права, — повысил я голос, — запретить нам общаться! Если Екатерина Петровна не желает со мной разговаривать, то пусть сама и скажет мне об этом!

— Подождите минуточку, сударь, — сказала Лиза.

После этого она явно закрыла трубку ладонью, ибо дальнейшие звуки до меня доносились весьма смутно. Похоже, горничная кого-то о чем-то спрашивала, а в ответ… в ответ вроде бы доносился голос Бориса Глебовича, но я не мог разобрать ни единого слова.

— Сударь, — наконец обратилась ко мне снова Лиза, — их сиятельство велят вам передать, что если вы не изволите перестать сюда звонить, то они обратятся в милицию с жалобой на ваше хулиганство.

— Это не хулиганство! — вот и все, что я успел сказать, прежде чем снова услышал в трубке длинные гудки.

Я снова рухнул на кровать. Что же это такое? Неужели мне так никогда и не удастся услышать Катин голос, увидеть Катины глаза, замереть в Катиных объятиях? А что, если ее действительно отправят до конца лета куда-то в глухую приамурскую деревушку, названия которой я даже не знаю? А если у нее не хватит душевных сил сопротивляться?

Я чувствовал, что мне становится очень плохо. Все хуже и хуже. Я не мог точно определить, что именно у меня болит, но в самом факте невыносимой боли сомневаться не приходилось. Я никогда раньше не задумывался серьезно о смысле жизни, но сейчас отчетливо сознавал его отсутствие.

И вдруг раздался телефонный звонок. Не прошло и секунды, как я прижал трубку к левому уху.

— Алло! — закричал я голосом, полным надежды.

— Сашка, привет! — развеял мою надежду тренер «Гладиаторов».

— Здравствуйте, Леонид Иванович, — сказал я упавшим голосом.

— Чего так невесел? Или забыл, что завтра уже 29-е — стало быть, ответная игра?

— Да нет, помню, — равнодушно ответил я, хотя на самом деле и впрямь успел позабыть как о футболе, так и о календарной дате.

— Тут вот какое дело, Сашка. У Лехи-то Кузнецова нога до сих пор болит, так что играть он завтра не сможет. А посему, Сашка, придется тебе его заменить в стартовом составе. Больше некому, да и заслужил ты эту честь, чего уж скрывать. Так что вот теперь морально готовься. А завтра в полтретьего чтоб был на стадионе! Не опоздаешь?

— Не опоздаю, — ответил я все тем же бесстрастным тоном, даже не поблагодарив тренера за оказанное высокое доверие.

— Ну вот и хорошо. И помни — я на тебя надеюсь. До завтра, Сашка.

Повесив трубку, я немного подумал — и снова потянулся за снотворным. В сознательном состоянии мне находиться не хотелось.

* * *

На следующее утро я рассказал обо всем маме. А что мне оставалось делать? Еще можно было рассказать папе, но он уже ушел на работу.

— Ну, что ж, Сашенька, — грустно усмехнулась мама, — по крайней мере ты не перешел в христианство.

— Мама, мне не до шуток, — ответил я укоризненным тоном.

— Я понимаю, Сашенька, — вздохнула мама, — но других способов тебя утешить у меня нет. Конечно, мне бы очень хотелось сказать, что все образуется, и что Катя не сегодня-завтра бросится тебе на шею. Но я не хочу тебя обманывать, Саша. Этого может и не произойти.

— Значит, все кончено? — сказал я, опустив голову.

— Пока еще ничего не кончено, — ответила мама. — Твоей Кате нужно сделать выбор. Возможно, пока она его еще не сделала. И я ее прекрасно понимаю — ведь этот выбор весьма непрост. Ей нужно как следует подумать.

— Да что ж тут думать? — возмущенно фыркнул я. — Ведь она говорила, что любит. Ведь она…

— Я понимаю, что она тебя любит, — сказала мама. — Но ведь она с детских лет жила в роскоши. Ей ни в чем не отказывал ее любимый дедушка. Она привыкла к такому образу жизни. Если она выберет тебя, то все это наверняка потеряет, не говоря уже о многомиллионном наследстве. А ты хочешь, чтобы она об этом даже не задумывалась.

— Но ведь я прав, — привел я новый аргумент. — А Борис Глебович неправ. Неужели Катя этого не понимает?

— Понимаешь, сынок, — вздохнула мама, — у каждого человека есть своя правда. Ты любишь Катю — и с твоей точки зрения в вашем романе нет ничего плохого. А Борис Глебович не любит евреев — и с его точки зрения любовь еврейского юноши и его внучки совершенно недопустима. Поэтому каждый из вас считает, что неправ именно другой.

— Но неужели Катя разделяет антисемитские предрассудки своего деда? Ведь это не так!

— Да ведь и у Кати, сынок, есть своя правда, — заметила мама. — Ей хочется привычного домашнего уюта, ей хочется и дальше быть любимой внучкой, ей хочется и дальше жить в роскоши. А еще ей хочется быть с тобой. До сих пор ей все это удавалось… совмещать. А сейчас придется делать выбор. Но основан этот выбор будет не на том, кто из вас с ее дедом прав, а на том, чего ей больше хочется.

— Так что же мне делать? — жалобно спросил я маму.

— Ждать, Сашенька, ждать. Насколько я могу судить, твоя Катя — девушка хорошая, так что держать в неведении она тебя не будет. Как только она примет то или иное решение, так непременно тебе о нем сообщит.

— А какое, по-твоему, решение она примет? — задал я новый вопрос.

— Саша, я не знаю, — покачала головой мама. — Чужая душа — потемки, да и знакома я с Катей не так уж давно. Будем надеяться на лучшее.

* * *

Разумеется, ответный матч «Гладиаторов» с ИКС проходил не на Олимпийском стадионе (такого у нас во Владивостоке пока нет), а всего лишь на двадцатитысячнике «Золотой Рог», расположенном рядом с одноименной бухтой.

Подъезжая к стадиону на трамвае, я, как обычно, залюбовался стоящими в бухте военными кораблями. Да, над большинством этих кораблей развевались американские флаги, что не могло не задевать национальной гордости местных жителей — но при всем при том владивостокцы не могли не понимать, что единственной альтернативой этим звездно-полосатым флагам были немецкие знамена с циркулем и рейсшиной. Иными словами, неожиданное появление в этой самой бухте кораблей под такими же знаменами почти сорок семь лет назад все же обернулось для российского Дальнего Востока если не благом, то хотя бы меньшим злом.

Впрочем, в преддверии такой важной игры как Леониду Ивановичу, так и нам — его подопечным — было совсем не до истории с политикой.

— Ну что, хлопцы? — обратился к «Гладиаторам» тренер. — Сегодня играем дома. На трибунах — тысяч пятнадцать зрителей, а то и все шестнадцать. И все они ждут от нас победы… Ничего, подождут.

— То есть как? — не выдержал капитан команды Гоша Федорчук.

— А вот так, — нисколько не смутился Леонид Иванович. — Чтобы попасть в Бангкок на финал Кубка, нам нужна победа по сумме двух матчей. И раз в гостях мы вырвали 1:1, то дома и 0:0 сгодится, верно? Стало быть, задача ясна — удерживать статус-кво всеми силами.

— А если опять не удержим, как в прошлый раз? — спросил Вася Трофимов.

— Тогда опять сменим тактику, — махнул рукой тренер. — В прошлый-то раз сменили, так? И добились успеха, right? Но об этом подумаем, если обстановка изменится. А пока что — оборона, защита, траншеи с колючей проволокой. Чтоб как на Западном фронте, то есть без перемен. Ясно?

И снова, как и пять дней назад, зазвучала музыка — и мы побежали на новое рандеву с нашими сеульскими соперниками. На сей раз, впрочем, лично я побежал не на скамейку запасных, а на футбольное поле.

Зрителей действительно было довольно много, но мое внимание сразу же привлекла группа людей с явно азиатской внешностью, расположившихся на одной из трибун слева от наших ворот. Впрочем, привлекла меня отнюдь не их внешность — в конце концов, в Азии мы живем или нет? — а те четыре плаката, которыми они размахивали. На одном из них было написано «FREE KOREA!», на другом — «СВОБОДУ КОРЕЕ!», на третьем что-то по-японски (возможно, то же самое), а вот на четвертом… на четвертом я увидел лишь какие-то совершенно незнакомые мне закорючки.

Впрочем, удивление мое длилось недолго. Хотя историю я знаю и не ахти как, но все же помню, что Корея, откуда приехали наши соперники, далеко не всегда была провинцией Японской империи. Когда-то она была независимой страной, в которой жил отличающийся от японцев корейский народ, говорящий на своем корейском языке. Разумеется, за три четверти века корейцы подверглись тотальной японизации… но ведь в других странах — в частности, у нас в ДВР — тоже есть корейцы, которые до сих пор сохранили национальное самосознание — а кое-кто из них даже помнит корейский язык. Судя по всему, именно на этом забытом в самой Корее языке и был написан лозунг на четвертом плакате. А сами корейцы на трибунах пришли на матч с сеульской командой специально — дабы в очередной раз публично попротестовать против давно свершившегося факта.

Уж не знаю, как на весь этот протест отреагировали сами корейцы… то есть японцы… короче, футболисты команды ИКС. Вполне возможно, что они даже не обратили на плакаты внимания, ибо с первых же минут принялись яростно атаковать. Ведь счет 0:0 их ни в коей мере не устраивал.

Мы же, выполняя тренерскую установку, ушли в глухую оборону. Даже полузащитники и нападающие. Лично мне уже в первые пять минут пришлось трижды отбить мяч после дальних японских ударов.

И все же продержались мы недолго — уже на пятнадцатой минуте японцы разыграли отличную комбинацию, после которой удар, нанесенный одним из сеульских нападающих в «девятку», не смог бы отразить даже советский голкипер Ринат Дасаев. А уж тем более наш Митя Рощин.

Счет стал 0:1, и ситуация изменилась. Теперь уже нам необходимо было забивать во что бы то ни стало.

Подгоняемые криками и жестами Леонида Ивановича, мы начали понемногу атаковать. Однако японцы, хоть и перешли к обороне, на удержание счета играть не собирались — они слишком хорошо помнили, чем обернулась для них такая тактика в прошлом матче. То и дело, перехватив мяч на своей половине поля, они бросались в контратаку.

И счет 0:1 действительно долго не продержался. На тридцать первой минуте Вася Трофимов потерял во время атаки мяч, и подхвативший его японец сумел добежать до нашей штрафной, после чего отдал отличный пас одному из своих партнеров, который немедленно нанес очень сильный удар под перекладину. И Митя вновь оказался бессилен — мяч затрепыхался в сетке. 0:2.

Тут уж мы совершенно опустили руки — теперь нам нужно было забивать не раз, и даже не два. Остаток тайма прошел словно во сне — «Гладиаторы» двигались по полю как пришибленные, а японцы никаких активных действий не предпринимали, ибо счет 2:0 их вполне устраивал. Что же касается зрителей на трибунах, то они уныло молчали, а несколько сотен человек просто ушли восвояси. Лишь корейские «протестанты» энергично размахивали своими плакатами.

В конце концов первый тайм закончился, и мы собрались в раздевалке, понуро глядя себе под ноги. Невесел был и тренер.

— Что и говорить, ситуация хреновая, я бы даже сказал, shitty, — покачал Леонид Иванович головой. — Нам нужно забить три гола. Это кажется невозможным, это давит на психику, это совершенно расхолаживает. Но давайте попробуем решить проблему по-другому. Не думайте о том, что забивать надо трижды. Думайте об одном голе. О первом голе, который нам нужно забить. Это нам вполне по плечу. А вот когда мы его забьем — тогда уж подумаем и о втором. И так далее. Думайте только о самой ближайшей задаче. Тогда у нас еще будет какой-то шанс.

И я понял, что тренер прав. Нет смысла думать обо всех проблемах сразу. А потому лично мне нужно временно забыть не только о счете 0:2, но и обо всех нефутбольных заботах. В частности, о Кате, невеселые мысли о которой мешали мне сконцентрироваться на игре весь первый тайм.

Таким образом, подойдя перед началом второго тайма к центральному кругу, я думал только об одном. Я видел партнеров и соперников, я видел мяч, я видел ворота, в которые этот мяч должен был попасть. Больше ничего для меня не существовало.

И вот, когда где-то на пятой минуте тайма мяч наконец попал ко мне, я смело ринулся вперед, обводя одного японца за другим. Так я добежал до штрафной площади соперников, обвел еще двух японцев, вышел один на один с вратарем… и вдруг почему-то упал лицом в траву.

Оказалось, что меня толкнул в спину один из японских защитников. К счастью, судья-оманец не сплоховал — сразу же засвистел и указал на 11-метровую отметку.

— Сашка, ты окей? — подбежал ко мне Вася.

— Да вроде как окей, — ответил я, поднимаясь на ноги.

— Тогда давай бей. На тренировках у тебя всегда отлично получается.

Я не возражал. Подойдя к мячу, я как следует прицелился, сделал обманное движение — и послал мяч совсем не в тот угол, в который кинулся вратарь. Мяч влетел в ворота рядом со штангой.

Хотя счет 1:2 был также совершенно неприемлем, зрители наконец-то пробудились от летаргического сна. Некоторые из них даже принялись скандировать:

— Мо-ро-зов! Мо-ро-зов!

Но мне было не купания в лучах славы. Нужно было думать о новом голе.

Мы снова принялись атаковать, причем теперь уже более настойчиво и уверенно. Японцы же не менее уверенно оборонялись, иногда переходя в контратаки. Впрочем, эти контратаки становились все более и более редкими, и в середине тайма мы уже полностью владели инициативой. Мы наносили удар за ударом, били штрафной за штрафным, подавали угловой за угловым — но счет все не менялся и не менялся.

И вот минут за пятнадцать до конца нам предстояло пробить штрафной удар примерно с того же места, с которого я в конце первой игры забил гол. Естественно, штрафной доверили бить именно мне. Однако я прекрасно понимал, что на этот раз японцы отлично знают, чего от меня ожидать. Поэтому я подозвал к себе Васю, шепнул ему несколько слов — и только после этого подошел к мячу.

Раздался свисток судьи, и я нанес удар — так, во всяком случае, показалось японцам. Мяч пролетел над стенкой, после чего полетел куда-то вбок, а совсем не в ворота. Он так бы и вылетел за пределы поля в метрах десяти от штанги… если бы к нему не подскочил не замеченный никем Вася и не перенаправил его прямо в сетку. 2:2!

Этот счет обрадовал зрителей еще больше. Хотя гол забил Вася, но болельщики по-прежнему скандировали именно мою фамилию:

— Мо-ро-зов! Мо-ро-зов!

А некоторые — и мое имя:

— Са-ша! Са-ша!

Теперь общий счет как бы сравнялся, но два гола, забитые японцами во Владивостоке, все же «стоили» больше, нежели наш гол в Сеуле. А посему нам следовало забить еще один раз.

Теперь уж о контратаках сеульцы даже не думали. Мы же бросились в наступление с еще большим рвением, чем раньше. Как говорят в таких случаях, гол назревал. Однако времени оставалось все меньше и меньше, а в ворота мяч никак не попадал.

Десять минут до конца… пять.. три… Теперь уже о том, чтобы покинуть японскую половину поля, мяч даже и не помышлял. На нашей половине поля остался только вратарь Митя Рощин — все остальные «Гладиаторы» принимали участие в атаке.

Разумеется, нас шумно подбадривали зрители. Некоторые из них пытались скандировать название нашей команды, что было сделать не так-то легко, ибо это название состояло из пяти слогов. Поэтому многие болельщики по-прежнему выкрикивали все те же фамилию и имя, что и раньше:

— Мо-ро-зов, Мо-ро-зов! Са-ша, Са-ша!

— Саша!

Нет, это не было моральной поддержкой со стороны неизвестного мне болельщика. Это был до боли знакомый голос.

— Саша!

Я повернул голову направо. На одной из трибун — совсем рядом с корейцами и их плакатами — я увидел Катю.

* * *

В первый момент я обрадовался так, как не радовался уже давно.

Но во второй момент я вспомнил слова своей мамы.

«Как только она примет то или иное решение, так непременно тебе о нем сообщит.»

То есть решение Кати могло быть как тем, которого я ждал и жаждал — так и иным…

А еще я вспомнил английское слово «closure». Буквально его можно перевести как «закрытие», но в романтическом контексте оно скорее означает «подведение итогов». Чуть ли не в каждой американской мыльной опере один из героев пытается незаметно улизнуть от надоевшей любимой девушки, а она тем не менее требует — нет, мол, ты мне в глаза посмотри и скажи, что не любишь. Чтоб хоть какое-то closure было. Будет closure — и я подведу себе итоги и начну жизнь сызнова.

А что, подумал я, если Катя пришла на стадион лишь для того, чтобы дать мне это ужасное closure?

И моя радость сразу же испарилась.

— Сашка, ты что, заснул? — вернул меня к футбольной реальности крик Гоши Федорчука.

Надо сказать, вернулся к реальности я вовремя, ибо ко мне как раз подкатился мяч. До ворот еще было далековато, и я дал пас Васе. Понадеявшись на силу ног, Вася нанес дальний удар — но вратарь был начеку, и мяч ушел на угловой.

Воспользовавшись этой небольшой паузой, я снова посмотрел на трибуну — и увидел несколько странную сцену: Катя спорила о чем-то с «протестантами», зачем-то пытаясь вырвать у одного из корейцев плакат.

Но тут Петя Миронов подал угловой, и мяч попал к Васе, который отдал его мне. Я подбежал поближе к штрафной и попытался направить мяч в «девятку» — но один из японских защитников вовремя подставил голову. Снова угловой.

И снова я посмотрел на трибуну. Теперь Катя предлагала одному из корейцев деньги, а он махал в ее сторону руками — причем эти жесты явно означали не «пошла вон отсюда», а «ладно, ладно, будь по-твоему».

На этот раз угловой подал Гоша Федорчук — и мяч оказался у меня. Быстро оценив ситуацию, я ринулся в штрафную, обыграв по пути одного из японцев. Войдя же в штрафную и сумев тем самым привлечь к себе внимание вратаря и трех защитников, я отпасовал Васе, который также находился в штрафной — и притом был полностью открыт.

Но до Васи мяч не долетел. На пути мяча встала… рука.

Нет, это не была рука вратаря. Это была рука японского защитника, который совершил тем самым страшное футбольное преступление — игру рукой в своей штрафной площадке. Преступление, которое карается высшей мерой наказания — 11-метровым штрафным ударом. Пенальти.

Конечно же, японцы наперебой принялись доказывать судье, что никакого нарушения правил не произошло, и что рука японца коснулась мяча совершенно случайно — да и вообще никакой руки не было. Но судья был непреклонен — отмахнувшись от сеульцев, он указал на 11-метровую отметку. При этом он выразительно показал на секундомер и заявил, что время матча как раз истекло, и что после пенальти игра немедленно закончится.

Естественно, сомнений в том, что и это пенальти должен бить я, ни у кого из «Гладиаторов» не было.

— Ну, Сашка, давай, — хлопнул меня по плечу Вася Трифонов. — Сам понимаешь, какое дело. Забьешь — едем в Бангкок, а не забьешь — туши свет, game over…

— Да забьет он, — сказал Гоша Федорчук. — Чтоб Сашка да не забил…

— Конечно, забьет, — согласился Вася.

Я подошел к 11-метровой отметке и положил на нее мяч, после чего отошел на несколько шагов и задумался над тем, как именно следует ударить.

— Саша!

Это был голос Кати. И никакая сила на свете не помешала бы мне в очередной раз повернуть голову направо.

И я увидел в руках у Кати большой лист бумаги. Это был один из четырех корейских плакатов, повернутый другой стороной. А на этой другой стороне я прочел следуюшие слова, торопливо написанные черным фломастером:

 САША! Я УШЛА ИЗ ДОМА!
Я БУДУ ТВОЕЙ ЖЕНОЙ!

И тут засвистел судья, призывая меня наконец пробить назначенный пенальти.

Я подошел к мячу и нанес удар.

* * *

Пролетев на десять метров выше перекладины, мяч улетел куда-то вдаль.

Но мне было уже не до него. Я бежал к трибуне. А навстречу мне вниз по ступенькам бежала Катя, отбросив в сторону уже не нужный плакат.

Вокруг раздавались всевозможные звуки. Радостные крики японцев, попавших в финал Кубка. Разочарованные вздохи и грязные проклятия зрителей. Похабная ругань в мой адрес со стороны товарищей по команде. Крик Леонида Ивановича: «…и чтоб больше я тебя, козла, никогда не видел!»

Но я ничего этого не слышал. Я бежал к Кате, чтобы обнять ее, поцеловать и нежно прижать к себе — с тем, чтобы уже никогда с ней не расставаться.

Я был счастлив.

Окончание