Детство ее прошло на оккупированной немцами территории, и хотя ни она, ни ее родители, ни маленький брат не пострадали физически, но отпечаток животного страха остался у нее на всю жизнь. Скорее всего, въевшийся глубоко в ее подсознание такой же страх она теперь испытывет и по отношению к своим детям.

Два рассказа

Натали Вайс

Сказочная бабушка

На свете есть множество сказок, пришедших к нам из далекого мира детства. Грустные и печальные, завораживающие и пугающие, умные и глуповатые, простые и задумчивые. Мы росли с ними и познавали неведомый мир добра и зла.

Надо сказать, что сама я, не зная почему, сказки не любила. Вместо них я с наивным детским наслаждением на сон грядущий предпочитала простые папины рассказики из настоящей жизни. Мы это называли: «случаи из жизни».

— Что бы нам почитать сегодня? — укладывая меня спать, спрашивал папа.

— Расскажи мне лучше какой-нибудь новый случай, — отвечала я с надеждой на что-то интересное и завлекательное.

Были дни, когда папина фантазия по поводу «случаев из жизни» заканчивалась, и в ход шла моя любимая настольная книга «Необитаемый остров». Внимательно слушая о похождениях Робинзона Крузо, мне представлялось, что где-то далеко-далеко за горизонтом, где таинственно сходятся земля и небо происходят необычайные происшествия и захватывающие обстоятельства настоящей жизни. Через какое-то время я возвращалась на землю, потому что папин голос постепенно затихал. Я понимала, что он засыпает. А мне еще совершенно не хотелось расставаться с удивительными приключениями загадочных счастливчиков. Я пыталась своими маленькими пальчиками открыть глаза своему бедному папочке и протяжно ныла: «Папа, открой глазы!», делая ударение на первом слоге.

Но вот случилось так, что на склоне уже давно не сказочных, а прямо таки сумрачных лет, жизнь сама с какой-то непонятной стремительностью буквально вынесла меня на удивительный берег безоблачного нового опыта, и неожиданно для себя я очутилась в самой настоящей сказке. По крайней мере, мне так тогда казалось. Но все — по порядку…

Незадолго до описываемого периода моя жизнь превратилась в ад. Меня неожиданно накрыла черная беспросветная полоса бесконечного страдания. Конечно, я — не исключение: это происходит почти с каждым из нас рано или поздно. И причины для этого, конечно, у всех свои. Вопрос лишь в том, как каждый это воспримет и переживет. Превратиться ли он в медленно загнивающий лист, упавший с дерева поздней осенью, и дожидаясь первого снега наступающей зимы, окончательно погибнет вместе со своими собратьями. Или же с неугасающей надеждой в душе он будет еще кружиться и кружиться в вихре убегающего времени.

Внешне моя жизнь протекала тихо и размеренно. По утрам я любила гулять по проторенной дорожке в лесу и ощущать себя частью проснувшейся на заре природы. Пенье птиц, прозрачный свежий утренний воздух, строгие кипарисы и раскидистые сосны, шумевшие при каждом дуновении долгожданного ветерка, пробуждали во мне желание жить дальше. Днем я читала или наигрывала что-нибудь простенькое на фортепьяно. Или скрупулезно изучала свой организм, набитый разнообразными и даже, как говорили врачи, редкими и изнуряющими болезнями. Вечерами кормила пришедшего с работы усталого, но довольного своей жизнью мужа. Мы перекидывались незначительными фразами, в основном, как прошел день, и, разойдясь по комнатам, занимались каждый своими интересами.

Иногда кто-то врывался противным телефонным трезвоном в мои безмятежные будни. Я не любила эти ничего не означающие пустые разговоры, типа «как дела? что нового?» и старалась их избегать. Так тянулись дни за днями, и мне было приятно и не скучно наедине с собой. Одно лишь тревожило и постоянно изнуряло мои измученные нервы. Сын… Мой единственный сын. Мой нежно любимый и любящий когда-то меня мой доверчивый мальчик. Я потеряла его. Наши души разошлись, разлетелись в разные стороны. Будто с треском лопнула и перестала звенеть тонкая нежная скрипичная струна. Волшебная невидимая нить, связывающая нас еще так недавно, неожиданно разорвалась, и любовная мелодия замолкла навсегда. Остались лишь воспоминания о былом да скудные вымученные обрывки ничего не значащих фраз. Его ненавидящий отталкивающий взгляд, брезгливые уничтожающие жесты, грубые интонации когда-то радостного звонкого молодого голоса. Да! Врагу не пожелаю…

Оставалось смиренно принять удар судьбы, терпеть и постараться жить дальше с этим тяжелым бременем на плечах…

Иногда мне казалось, что так не может продолжаться вечно. «Что-то обязательно должно измениться»,— бессонными ночами шептал мне внутренний голос. Но когда, скоро ли, кто знает? Да я, по правде говоря, не очень-то в это и верила.

И вот вдруг случилось нечто и как всегда неожиданно. Обычно все, что падало на меня без моего участия, давало со временем удивительное ощущение случайно свалившегося счастья. И в этот раз, как в сказке тихим вкрадчивым и неуверенным старческим шагом в мою душу вошла ничем не примечательная сморщенная седая старушка. Именно в душу. И, как мне казалось, водрузилась там навсегда…

До этого я ее совсем не знала. Может быть, мы и встречались иногда на ветвистой аллее, что тянется вдоль наших домов (жили-то мы с ней по соседству через один дом), но никогда не здоровались. И лица-то я ее не помнила, то ли потому, что ее белая панамка всегда была сдвинута на лоб, то ли потому, что она ходила с низко склоненной головой, не отрывая глаз от мощеной дорожки, как будто боясь упасть. Да мало ли таких старушек вокруг нас?

Знакомство наше случилось обычным осенним, но еще жарким днем. Правда, надоевшая всем, изнуряющая дневная духота уже сменилась вечерней приятной прохладой. Я вышла из дома подышать свежим воздухом. Не успела пройти и нескольких шагов, как сзади прямо над самым ухом услышала чей-то бойкий голос.

— Вы Фаню не видали? И куда она запропастилась?

Вздрогнув от неожиданности (последнее время я часто вздрагиваю по малейшему поводу), я поняла, что вопрос относился именно ко мне. Коренастая похрамывающая седовласая женщина галантного возраста очень маленького роста с утиными короткими, но крепкими ногами с явным нетерпением ждала от меня ответа. Если бы я знала кто такая Фаня!

— Нет, не видела,— обернувшись, пробормотала я как бы извиняясь.— А кто это?

Так я узнала, что в нашей округе проживает старушка по имени Фаня, частенько отдыхающая на скамейке возле нашего дома со своей неунывающей подружкой, Любой.

Была Фаня, и нет Фани. Ушла Фаня. А на кладбище было полным полно народа. Странно. Ничем, казалось бы, не примечательна была эта маленькая сказочная бабушка, тихая, со спокойным неторопливым лицом, с по-детски доброй располагающей улыбкой. Тонкие руки, маленькие тщедушные пальчики. Каждый шабат на стареньком столике в ее чисто прибранной комнатке всегда горели две свечки.

Небольшое простое строение, немного напоминающее спичечный коробок в увеличенном размере. Женщины с покрытой платком головой или в непритязательных траурных шляпках входят с левой стороны, мужчины в кипах — с правой. Посередине небольшой комнаты стоит простой деревянный стол. На столе носилки с набросанным на них холстом оранжевого цвета. На носилках маленькое тело Фани, накрытое черным бархатом, на котором белой краской надпись большими буквами на иврите. В изголовье стоит раввин, ждет, когда помощники закончат приготовления к захоронению. На улице жарко. Еще шпарит осеннее солнце, но не так безжалостно, как летом. А в сарайчике и вовсе прохладно.

Вблизи стола убитые горем, еще не веря, что хоронят свою любимую маму, обнявшись, стоят ее два сына: старший Иосиф, большой статный уже седой, и младший, Ефим, приземистый и плотный с большими круглыми синими глазами, страшно похожий на мать. Казалось, им легче обнявшись переносить тяжесть бремени горя, обрушавшегося на них нежданно-негаданно. Прижимаясь один к другому, ничего не видя вокруг, они стоят неподвижно. Глядя на них, некоторые не могут сдержать слезы. Потом братья опускают руки и отходят друг от друга. Иосиф, не переставая, почему то гладит правой рукой свой левый локоть. Ефим с опущенными руками изредка поднимает глаза и машинально обводит невидящим взглядом женщин, стоящих по другую сторону стола. В комнате не стихает негромкий ропот присутствующих. Но вот раввин подходит к изголовью, в руках у него молитвенник. Все затихают. В комнате тишина. Начинается молитва. «Аминь»,— повторяют все хором в нужном месте после взмаха руки раввина. Никто уже не плачет, все проникнуто духом отпевания.

— Галя, Вы когда-то спрашивали, знаю ли я кого-то, кто ищет подвозку в поликлинику или больницу, или, например, забирать детей из школы?— голос Фани звучит вкрадчиво мягко с украинским и еврейским акцентом одновременно. Добрые глаза ее улыбаются, но только глаза.

Тут я припоминаю, что у меня с ней действительно был такой разговор примерно полгода тому назад. Теперь же мне это не очень горит, но, тем не менее, я отвечаю:

— Да, было такое. А что?

— Я хочу Вас попросить для себя: можете ли Вы повезти меня в больницу? Я Вам заплачу.

— Фаня, да Вы что!? Я Вас и так довезу, по-соседски!

— Нет, дорогая моя, я заплачу…

— Я не возьму с Вас денег! Когда нужно ехать?

— Ну, тогда я обращусь к кому-нибудь еще,— тихо отвечает она несколько разочаровано.

Мне пришлось согласиться. Вот так мы сошлись с ней, и, как нам казалось навсегда. Поначалу она для меня была совсем чужой и как говорила моя покойная бабушка, человек «не нашего профсоюза». Но во время совместных поездок по докторам я к ней очень привязалась, может быть, за ее тихий доброжелательный нрав, а может быть, просто она казалась мне уж очень какая-то беззащитная и даже жалкая. Потом я узнала, почему.

«Что-то у Галочки неважное настроение…», — сидя рядом со мной в машине вкрадчиво произносит она, как будто и, не требуя ответа. Или: «а сегодня мы поем романсы! Значит все в порядке…» Мы очень чувствуем друг друга. Но есть и еще одна веская причина нашего духовного союза…

Утро у Фанечки начинается с того, что она достает из небольшого ящика старенького длинного письменного стола небольшую темную коробочку. Все пакеты и коробочки она ласково называет торбочками. Это новое для меня слово как-то незаметно входит и в мой лексикон. Так вот, из этой торбочки, сделанной из мягкого футляра на молнии, Фаня аккуратно вынимает белую трубочку с крышкой, отворачивает ее и вставляет внутрь длинную иглу с колпачком. Затем снимает колпачок и завинчивает крышку обратно. Непонятно и удивительно, как проворно она справляется с этой хитроумной процедурой своими тоненькими игрушечными пальчиками. Также аккуратно и не торопясь она прокалывает кончик мизинца и подставляет его к измерительной пластинке прибора тем местом, где выступает маленькая капля крови. Она проделывает все это по три раза в день, чтобы определить количество глюкозы в крови, и в соответствии с показателем прибора отмеряет уже на другом шприце соответствующую дозу инсулина.

— Вы давно были у врача по поводу диабета?— как-то спросила я ее, заметив, что в течение дня сахар у нее здорово прыгает.

На какое-то мгновение она задумалась.— Да уж и не помню. Лет, наверное, как десять тому я проверялась у эндокринолога,— произносит она равнодушно, как будто речь идет о чужом человеке.

— Как же так! Вам надо обязательно немедленно обратиться к специалисту! И надо заносить ваши показания в таблицу, чтобы составить полную картину зависимости глюкозы от пищи, настроения и т.д.

— А зачем? Ведь я каждый день слежу за своим сахаром. Правда, мне давно все это надоело…

Через несколько дней мы с ней уже едем на прием к врачу «сахарнику». День отличный, солнечный, и как всегда перед поездкой настроение у нас приподнятое. У меня от осознания своей востребованности, а у Фани — от того, что наконец-то нашелся человек, который о ней заботится. Да и еще такой «симпатичный и умный» — так думает Фаня про меня. Эти поездки, а их было немалое количество, доставляют мне необъяснимую радость. Действительно, забота о другом человеке — это лучшее лекарство, чтобы избавиться от груза накопившихся проблем и, если повезет, свернуть на другую дорогу, ведущую, как говориться, в светлое будущее.

В поликлинике мы долго ждем в коридоре. В отличие от Фани я уже начаю понемногу закипать, так как в кабинете долгое время нет пациентов, а ее все не вызывают. Это кажется мне просто унизительно. Фаня же ожидает спокойно без малейшего волнения, и лицо ее как всегда тихое и безмятежное. Мою несдержанность она как будто не замечает. Наконец раздается громогласный голос, приглашающий Фаню в кабинет медсестры. Это пожилая дама довольно крепкого телосложения, твердо и непоколебимо с чувством собственной значимости восседает на своем директорском, как она думает, кресле. Начинается проверка веса, давления, глюкозы. Потом медсестра провожает нас в кабинет доктора, который чуть не падает со стула, узнав, что Фаня много лет не наблюдалась по поводу своего диабета. Доктор такой грузный с огромными руками и красным толстым лицом, что кажется одно неосторожное его движение, и маленькая Фаня, сидящая рядом с ним на краешке стула, может серьезно пострадать. После короткого опроса он выдает Фане рецепт на новый «длинный» инсулин, который достаточно вспрыскивать только один раз в день, а в придачу таблицу, куда она должна не менее двух раз в день заносить показатели измерения глюкозы. В общем, работы у Фани прибавилось, а из-за плохого зрения заносить показатели сахара несколько раз в день ей было не так-то просто.

Но Фаня довольна, хотя виду не подает и время от времени равнодушно приговаривает: «все приходит в свое время», или «чему бывать — того не миновать», или: «для всего — свой срок». Меня это очень настораживает. Подспудно я чувствую, что этим стираются все наши усилия. Но такая уж она, эта безразличная к своему здоровью Фаня. Потом я узнала, что высокий сахар был у нее еще с доисторических времен, задолго до переезда в Израиль. Это было наследственное заболевание: ее отец умер от диабетического шока в довольно молодом возрасте. Тогда еще медицина не знала, что со временем повышенный сахар дает необратимые осложнения. У Фани они были на лицо, и самые тяжелые из возможных.

Я чувствую, что она очень одинока и мне очень хочется хоть чем-нибудь ей помочь. По интернету я штудирую целый курс медицинских рекомендаций, и постоянно морочу ей голову о правильном питании, о важности соблюдения соответствующего режима дня и т.д. Она внимательно все выслушивает с неуловимой улыбкой, кивает головой, говорит спасибо, но потом спокойно продолжает дальше по уже давно изъезженной годами колее.

Главное, что ее действительно волнует, и куда она вкладывает всю свою душу и, между прочим, всю свою пенсию плюс пособие для переживших Катастрофу, это два ее обожаемых сына. И в один прекрасный день под большим секретом она рассказывает мне свою личную драму.

Детство ее прошло на оккупированной немцами территории, и хотя ни она, ни ее родители, ни маленький брат не пострадали физически, но отпечаток животного страха остался у нее на всю жизнь. Скорее всего, въевшийся глубоко в ее подсознание такой же страх она теперь испытывет и по отношению к своим детям. Особенно после того, как она осталась одна. Ее муж, отец ее сыновей, умер неожиданно за полгода до репатриации в Израиль. Ему еще не было тогда и шестидесяти лет. Познакомились они когда-то на ярмарке в ее родном украинском городишке, куда чтобы повеселиться съезжалась молодежь из отдаленных уголков Украины и Молдавии. Кстати, замечу, что Фаню поразило и даже немного обидело, как это я не слышала о таком замечательном и, наверное, лучшем на свете, месте на Украине. Так вот: молодой статный весельчак молдаванский еврей влюбился в Фаню, как говорится, с первого взгляда, и уже через полгода сыграли свадьбу. Жили они тихо и мирно, в большом уважении друг к другу. Фаня работала в продовольственном магазине, так что на столе всегда были не только просто еда, но даже и разные вкусности. Затем сыновья выросли, обзавелись семьями. Все, казалось, складывалось, как нельзя лучше. С радостью и надеждами вся многочисленная семья готовилась к отъезду в Израиль. Но вдруг случилось несчастье! Потеря не только любимого человека, а нечто большее — потеря кормильца и главной опоры в жизни. Это всегда так, когда уходит близкий и любимый человек. Да еще так внезапно, без какой либо, если можно так сказать, внутренней подготовки. Жизнерадостная и стойкая Фаня в одночасье лишилась почвы под ногами. То время — перед отъездом в Израиль, она помнит очень смутно. Руки опустились, и сил хватило лишь на оформление необходимых документов. Все ее вещи вместились в два кожаных чемодана. Она бы и их не взяла, если бы не сыновья.

Первый период пребывания в чужой обстановке вне родного дома прошел у нее как во сне. Со временем, чтобы как-то отвлечься, да и к тому же не быть обузой для своих сыновей, Фаня устроилась работать в семью пожилых израильтян, вести у них домашнее хозяйство с проживанием и столованием. «Повезло»,— думала она. Ей к тому времени уже исполнилось пятьдесят девять лет. Всю свою зарплату она отдавала детям. Они же очень хорошо пользовались ее самопожертвованием и не только тратили на свои семьи Фанину зарплату и пенсию, но и уговорили ее взять ссуду в банке для покупки своей же квартиры. При этом попросили ее подписать бумагу о том, что она никогда не будет претендовать на принадлежащую ей часть жилплощади, под которую была ей выдана ссуда в банке. Вот так! Просто и «красиво». И она не долго думая, согласилась. Все это ведь — ради своего младшего сына и его семьи. Правда заработанные деньги она делила пополам между сыновьями.

Так прожила она в чужой семье чуть более десяти лет. За это время побывала она в больнице с инфарктом и вдобавок приобрела несколько хронических заболеваний. Но Фанечка никогда не жаловалась. Хозяйка старалась ее беречь, жалела и даже ухаживала за ней, когда надо было, и не только по доброте душевной, но и потому, что чувствовала в ней опору не только физическую, но и духовную. Фаня-то оказалась очень стойкая и не какая-то там размазня, эгоистка и халтурщица, а, напротив, отдавала этим чужим людям всю себя без остатка. Она просто не умела по-другому. И вот когда ее работа в этой семье закончилась, а случилось так, что хозяйка внезапно умерла, то Фаня вдруг поняла, что жить-то ей негде. После семейного совета младший сын предложил ей вселиться в съемную квартиру своей тещи, пожилой женщины примерно одних лет с Фаней. Площади у нее хватало, аж целая пустая комната, да и жила она недалеко от дома, где проживали ее сыновья. Фаня согласилась не сразу, она знала, что теща дама, мягко говоря, не легкого характера. Но другого варианта не предвиделось, деваться было некуда, и Фаня согласилась. «Чего нам с ней делить? Может, и поможем друг другу в трудную минуту»,— так думала Фанечка, не предполагая, чем все это, в конце концов, обернется.

И обернулось. Когда я познакомилась с Фанечкой, отношения между двумя бабушками были уже окончательно испорчены. Они практически не разговаривали, у каждой был свой обеденный стол, свое место в холодильнике. При этом Фаня занимала одну комнату, а теща — и комнату и гостиную, хотя все оплачивал Фанин сын, между прочим, из Фаниной же пенсии. Что не поделили две старушки, я так и не поняла, но было ясно, что Фаня оказалась в коммунальной квартире в худшем смысле этого слова. Она оказалась выброшенной за борт, никому не нужной и очень страдала от этого. Правда, сыновья приходили к ней в каморку в выходные дни, а в праздники всегда приглашали маму к себе за общий стол. Но ледяной холод, окружавший ее повседневно, ежеминутно, отравлял существование и не давал душевного покоя. Как-то случайно я пришла навестить заболевшую Фаню, и около ее комнаты я услышала обрывки разговора с сыном:

— Ты сынок, потерпи. Не нужно. Все обойдется когда-нибудь.

— Но ведь она измывается над тобой, жить тебе не дает!

— Ну и что?! Тяжело конечно, но ничего не поделаешь. Бог терпел….

По утрам или чуть ближе к полудню Фаня выходила из дома и медленно прогуливалась с небольшим пакетиком — «торбочкой» до магазина. Покупала хлеб и молоко. Из молока она делала себе творог. В магазине внимательно изучала, что почем. Не повысились ли цены. Экономия сидела у нее в голове, как заржавелый гвоздь в старой доске. Это было главным приоритетом в жизни. Зациклилась моя Фанечка на деньгах, но не для себя, а для любимых сыновей. Что уж тут ее винить, такая оказалась ее доля. В последнее время, когда уж стало ей совсем невтерпеж, потихоньку она начала продумывать разные варианты своей дальнейшей жизни: то дом престарелых, то хостель. А последний вариант уж был просто героический: снять для себя одной квартиру и для этого забрать свою пенсию у сына. Все ее потаенные мысли вертелись вокруг нового устройства жизни. Она уже почти нашла квартиру, но… не успела. Видно, не угодно было Богу, чтобы Фанечка жила для себя…

А потом тело на носилках понесли в последний путь к свежевырытой могиле. Вереница провожающих тянулась по всему кладбищу. Какая-то женщина, наверное, дальняя родственница всю дорогу тихо всхлипывала. Тут были и соседи Фани, и соседи ее сыновей, и многочисленные родственники, и давно переехавшие из наших домов бывшие Фанины знакомые. Если бы Фаня могла увидеть, сколько народа пришло ее провожать в последний путь, то очень бы удивилась… и сказала бы всем: «…ничего, все будет хорошо…».

Случай на рыбалке

— Вот скажи мне, Иван Петрович, одну вещь,— обратился чуть подвыпивший и чмокающий пухлыми губами Николай Михайлович Карасевич к своему хорошему доброму приятелю, чиновнику среднего ранга, служившему с восторженным усердием в одном из государственных учреждений уже не один год.— Я никак не могу взять в толк, почему люди не понимают элементарных вещей и не учатся хотя бы на чужих ошибках.

Два уже далеко немолодых человека, один, Иван Петрович, немного сутулый с серым невзрачным лицом, и другой, Николай Михайлович, полноватый розовощекий и довольный собой, оба немного уставшие от жизни, сидели на берегу маленького чистого озера и, не отрываясь, смотрели на опущенные в воду удочки. А вдруг клюнет?

Был выходной день. Погода манила на природу, и два друга детства, как часто это с ними бывало поздней весной, выбрались на рыбалку в одно из тихих и красивых мест под Москвой, какие еще чудом сохранились и не потеряли свою первобытность. Раннее свежее утро. Ожившие после длинной и небывало холодной зимы деревья уже распушились зеленой листвой. Все пахло покоем и умиротворенностью, только радостные трели счастливых маленьких птичек нарушали хрустальную тишину леса.

— Опять ты со своей философией! О чем ты конкретно спрашиваешь?— немного погодя промямлил «серый» Иван Петрович с досадой, что пришлось нарушить приятную атмосферу. Действительно, лицо всегда хмурого Ивана Петровича буквально несколько минут назад понемногу начало приобретать чуть-чуть доброжелательный оттенок.

«Не даст спокойно посидеть. Только отошел от надоевших будней, даже хоть какое-то настроение появилось. А он опять снова здорово. И что он такой неугомонный?! Все его чего-то интересует, все он волнуется о разных пустяках. И когда же он угомониться?! Пора бы…»,— думал про себя Иван Петрович, не отрывая глаз от тоненькой изогнутой, как стан молодой девушки, удочки. Вопрос-то свой он задал просто из вежливости и, тут же пожалев об этом, с испугом ожидал, что Николай Михайлович заведется не на шутку. «Ах, прощай тихая рыбалка!»,— опять загрустил Иван Петрович и глубоко вздохнул.

— Не могу никак разгадать одну вековую загадку,— воодушевившись вопросом старого приятеля, продолжил розовощекий Николай Михайлович таинственным шепотом, чтобы не распугать желанных рыбешек, возможно уже плывущих в сторону своей гибели.

— Предположим, возьмем обыкновенного человека. Предположим, во всем даже положительного: и семьянин отличный, и жену очень уважает, помогает ей во всем, и детей своих любит, правильно воспитывает. Понимаешь? Ну не смотри на меня так, я не сумасшедший. Ты прав, это, конечно, в идеале, такого в жизни не бывает, а если да, то очень редко. Но это я взял, как пример…

Вдруг Николай Михайлович застыл на полуслове и, затаив дыхание, дернул удочку.

— Подсекай, подсекай!— шепотом нетерпеливо торопил Иван Петрович.— Эх! Уйдет, родимая…

— Тьфу ты! Что ты под руку— то. Всю рыбу мне распугал, а ведь не мелкая была. Жалко,— махнул рукой Николай Михайлович.

— Поменьше болтать надо,— злобно прошипел Иван Петрович.

На воде опять наступила полная тишина. Удочки заняли свое первоначальную стойку. Приятели притихли и, казалось, что ничто уже не нарушит долгожданные минуты блаженства. Прошло немного времени и, не отрывая взгляда от зеркальной глади речного покоя, Николай Михайлович, как ни в чем не бывало, опять продолжил:

— Ну, так вот. Живет такой прекрасный парень среди нормальных людей, ходит на работу, все им довольны и даже ставят в пример нерадивым сотрудникам.

— Ну и что?

— А вот что: вдруг оказывается, что этот примерный во всех отношениях человек — преступник, да еще какой! Оказывается, что он время от времени насилует, а потом и убивает молоденьких девочек. В основном, представляешь, хорошеньких брюнеток.

— Да ты что?! И потом это не ново,— немного нараспев, сделав как бы одолжение, изрек серый Иван Петрович Тугоумов. Человек он был степенный, слова на ветер не бросал, знал себе цену и больше всего в жизни боялся оказаться в смешном положении.

— Я как раз и хочу тебя спросить: что бывает с человеком, которого застали на месте преступления? Да еще какого — самого что ни на есть злостного. Сразу отвечаю: его будут судить и наверняка дадут максимальный срок или вообще вышку! Ведь так?— загорячился вдруг Николай Михайлович.

— Да что ж ты так раскочегарился, так распыхтелся? На что тебе это? Что тебе мало своих забот что ли? Ну, осудят, ну отправят куда следует, и правильно сделают! В чем твоя-то проблема здесь? Чего ты-то паришься?— уже томительно грустно и с какой-то безнадежностью протянул Иван Петрович.

Он действительно не понимал своего бывшего однокашника и даже немного жалел. Жена Николая Михайловича, когда-то в молодости пышная красивая блондинка была давно тяжело больна, к тому же дочь их недавно ушла от мужа и переехала с внуком обратно к родителям: как-никак, ей-то с родителями полегче. Конечно же, они с радостью приняли ее, но, сколько новых хлопот!

«И охота ему все философствовать на пустом месте»,— думал между тем, угрюмый Иван Петрович. Аккуратно открыв баночку с червяками, он выбрал пожирнее и стал насаживать его на крючок удочки.

— А теперь главный вопрос. Задал мне его недавно самый никчемный лентяй из моего класса, Витька «сухопарый»,— не отвечая на замечание Ивана Петровича, продолжил неугомонный Николай Михайлович.

Он работал в школе учителем уже пятнадцать лет, и Иван Петрович чувствовал, что ребят своих он уважает, но по доброте душевной иногда спускает им непозволительные шалости, за что сам и расплачивается перед завучем школы.

— Тише, подожди. Кажется, клюет!!! Вот она, попалась. Ну, уж от меня не уйдешь!— вдруг с неподдельной детской радостью воскликнул Иван Петрович.

На воздух взлетела и трепетала на крючке небольшая серебристая рыбешка граммов эдак на сто пятьдесят-двести. Счастью обоих рыболовов не было конца! Улов был небольшой, и каждая рыбешка была на счету.

Пока они в который раз подсчитывали, у кого больше, погода вдруг резко испортилась: на небе поплыли темно-серые, а кое-где и черные грозовые тучи. Пришлось поторопиться домой, чтобы успеть на станцию до дождя. От озера до станции было километра четыре. Довольные собой рыболовы быстро зашагали через небольшой лесок по красивой узкой тропинке, так что через полчаса, когда подошла электричка, они уже были на перроне и даже попали в вагон, где были свободные места.

Иван Петрович прильнул к окну и вскоре почувствовал, что засыпает под убаюкивающий мерный стук колес. Но не тут-то было. Николай Михайлович подловил момент, когда Иван Петрович случайно приоткрыл один глаз, и с тем же страстным воодушевлением продолжил свои размышления вслух о мучившем его с недавних пор вопросе.

— Почему же так получается: обыкновенного убийцу, правда хорошего в быту человека, навсегда выкидывают с позором из общества, и правильно, как ты сам очень глубокомысленно заметил. Но вот если убийца сидит на вершине иерархической лестнице целого государства. Тут Николай Михайлович перешел на шепот и, не глядя на своего уставшего приятеля, как бы, исключительно про себя, быстро проговорил:

— То есть, если он правитель всей страны, то ему ни-ни, ни слова, а совсем даже наоборот, одни только почести и слава? А? Даже после его естественной смерти народ с большим почтением вспоминает о его государственных делах, как сейчас, например. Мол, страну поднял из руин и нищеты, возвеличил ее в глазах всего мира! А вот то, что кровожадно замучил и сгноил на каторжных работах цвет и гордость нации, невинных мирных граждан своей державы от нижнего до верхнего эшелона, на то, мол, наплевать: «решались стратегические задачи развития многострадальной державы!». Вот и посоветуй мне, что я должен ответить моему нерадивому ученику на вопрос, который сам по себе, между прочим, мне кажется очень интересный. Молодец Витька «сухопарый»! Парень он неплохой, только учиться не хочет. Задает мне всякие там заковырки, чтобы от урока отвлечь.

Не дождавшись ответа, Николай Михайлович посмотрел на своего друга. Тот уже спал, тихо посапывая, привалившись к окну. «Мне бы его безразличие. А у меня душа не на месте от такой несправедливости. Да и что я отвечу слишком любознательному отпрыску?»— с досадой подумал Николай Михайлович.

— Кого это вы имеете в виду?— прошипел за спиной мужской скрипучий голос с задней лавки.

Николай Михайлович обернулся и сразу узнал своего бывшего соседа Егора Прилучникова, который резко развернувшись, вытянулся во весь рост, чтобы рассмотреть поближе крамольного смельчака. Когда то давно в детстве Егор был заводилой всей честной компанией мальчишек двух соседних домов. Друзьями с Николаем он никогда не был, но много времени они проводили вместе в одной компании. Егор всегда был приличным задирой, и многие его даже боялись, в том числе и маленький Коля. Никто не хотел с ним связываться, поэтому многие ему поддакивали. Потом Коля переехал в другой район Москвы, их пути разошлись, и он практически забыл о Егоре и о своем чувстве неловкости и неприязни к нему.

И теперь этот самый Егор вдруг вырос перед ним, как из-под земли, и его зловещий вопрос повис в воздухе прямо над головой Николая Михайловича.

— Ба! Да это ты, Николушка? Вот так встреча!— хмельная улыбка слабо обозначилась на каменном угловатом лице Егора.

«Еще не хватало»,— подумал Николай Михайлович, но при этом выдавил из себя что-то наподобие неожиданной радости:— Сколько лет, сколько зим!

— Что ты, как ты? Вижу, что толстеешь потихоньку. Значит все в порядке?

— Да вот с приятелем,— кивнув на все еще дремавшего Ивана Петровича.— Едем с рыбалки домой. А ты как? Вижу, бухаешь помаленьку?

— А чего же зря землю топтать? Веселиться надо, чтобы глупые мысли, как у тебя, в голову не лезли.

Тут Егор поднялся со скамейки, оставив в тупом недоумении, дремавшую у окна «даму сердца». С большим шумом, задевая своим расстегнутым полупальто рядом сидящих попутчиков, он уселся возле немного побледневшего Николая Михайловича, которому пришлось даже немного подвинуться, хотя ему ну никак не хотелось продолжать разговор с Егором. По лицу его пробежала слабая тень волнения. А Егор уселся поудобнее, не замечая, казалось, реакции Николая Михайловича. В это мгновение вагон тряхнуло так, что с верхних полок посыпались вниз сумки пассажиров, раздался скрежет и визг колес. Потом неожиданный сильный удар в спину. Все замелькало, а потом потемнело в глазах Николая Михайловича. Больше он ничего не помнил.

Через несколько дней Николай Михайлович очнулся на койке в залитой светом тесной больничной палате. Около него склонились какие-то люди в белых халатах. Одного из них он сразу узнал, это был Егор.

— Ну, слава Богу, пришел в себя,— сказал Егор с облегчением.— Как ты?

— А что случилось?— спросил Николай Михайлович не своим очень тихим голосом.— Все тело болит.

— Хорошо, что еще тело есть, а то ведь и без него мог остаться.

— Ты что, доктор?— спросил с удивлением Николай Михайлович.

— Ну да, хирург. Ничего, скоро пойдешь на поправку.

— Скажи мне, а что с Иваном Петровичем?

Егор насупился и ничего не ответил. Выходя из палаты, он вдруг обернулся:

— Ты это,— он на мгновение запнулся, раздумывая, видимо, стоит ли продолжать.— Брось ты, Николушка, эту свою философию. Только не обижайся, ни к чему все эти твои разговоры про то, да про это. И вообще… Видишь сам… вон оно, как бывает…

Молча постояв минутку у двери, Егор развернулся, слегка кивнул на прощание головой, и вышел из палаты.

— Ну и черт с вами,— прошептал Николай Петрович. Глубоко вздохнул и повернулся лицом к стенке.

Теперь иногда они встречаются на кладбище, где похоронен Иван Петрович и знакомая Егора. Но про разговор в поезде стараются не вспоминать.