Александр Левинтов: Октябрь 15-го. Часть I

Loading

Некоторые лозы — ярко-бордовых тонов, очень гармоничных тусклой сизости ягод цвета городских голубей. Эти красные листья, говорят, очень полезны от чего-то, но нам это уже не поможет: старость — болезнь неизлечимая, так что лучше наслаждаться жизнь, чем нудно бороться за неё и лечиться от неё.

Октябрь 15-го

Заметки. Часть I

Александр Левинтов

Балтийские дожди

дожди над Балтикой — неверные дожди:
они косые, в рваной ветром хляби,
они идут, варяжские вожди,
разрывами белёсыми осклабясь,

и хлёстких струй холодные объятья,
скрипичных струн безжалостные стоны:
мы все промокли и зане — мы братья,
и на плечах у нас промокшие погоны

сквозь сумрак — жезлы света и тепла,
и гряды облаков, где дождь ещё не грянул,
приду туда: стихии, ветры, мгла,
и шёпот по воде родных небесных гранул

когда-нибудь в курчавых небесах,
маня, прояснят звёзды и светила,
а нынче сумерек или ненастья крах,
и гонит ливни море-заводила

Салхино

Утром стоял туман, очень зябкий и вкрадчивый. Когда дорога уходила вниз, в тумане открывалось голубое окно, но стоило машине взлететь на очередную дюну — и туман сгущался до белесой непрозрачности, придорожные кусты и деревья превращались в привидения с растопыренными в угрозе лапами. И было очень тихо, как это бывает только в тумане. Даже океан не было слышно, хотя он дышал под туманным одеялом где-то совсем рядом.

Но потом туман совершенно неожиданно растворился — скорей всего, мы просто выехали из него, и машина весело помчалась легким шуршащим ходом по золотым октябрьским холмам Калифорнии.

Кто-то из знакомых однажды посоветовал нам непременно-непременно посетить эту винарню и даже дал точный адрес, а мы, два любителя шляться по нашим уютным дорогам в поисках славной выпивки, теперь наслаждались — октябрьским теплом, васильковыми небесами, огромными деревьями, обильно усыпанными римской ягодой, как тут называют рябину, светлой охрой и густой, почти шоколадной сиеной осени.

День уже был в самом разгаре, когда мы добрались до виноградной усадьбы: просторного дворца в два цвета, белого и светло-светло жёлтого.

В неглубоком подвале был устроен дегустационный зал: полутёмный, кисло пахнущий красным вином, уставленный горками и стеллажами бутылок, совсем пустой — будний день почти для всех, праздничный только для таких как мы, стариков со стажем.

Хозяин, с орлиным носом, не армянским или еврейским шнобелем, а тонким и оттого кажущимся хищным носом, взяв с нас по пять долларов, подливал в бокалы с меланхолической щедростью, по восходящей цветов — от почти зеленого пино гри к соломенному совиньону, далее — не пятьдесят , но всё-таки довольно много оттенков красного, вплоть до абсолютно непроницаемого венозного, на грани срока выживания.

Заметный гортанный акцент выдавал его кавказское происхождение.

Он и себя не забывал.

Мы разговорились, естественно.

— Вот это тёмное, очень хорошо. Случайно не саперави?

— Саперави — это Кахетия, я из Озургети, Колхида. У нас тоже есть такие тёмные вина, почти не хуже саперави.

Вскоре выяснилось, что из своего Махарадзе, которое теперь называется Озургети, Кахи уехал сразу после независимости, весной 92-го:

— Тогда только ленивые не уезжали — всем понятно было, что ждать хорошего нельзя было.

Он уехал сюда, в Калифорнию, потому что кто-то ему в Самтредиа сказал, что в Калифорнии много виноградников, а в Самтредиа знают всё — железнодорожный узел.

За эти годы ему кое-что удалось, он стал компаньоном и главным виноделом, а это совсем неплохо для совхозного агронома.

Мы заказали обед, а в ожидании его Кахи устроил нам небольшую экскурсию по виноградникам. Мы гуляли по щебнистой, по-вулканически каштановой земле, на которой, кроме винограда, ничего и расти не может.

— Вот этот, сизый, очень похож на кахетинское саперави. Его нельзя много поливать, а американцы выжимают из лозы всё чрезмерными поливами. Им лишь бы много получилось вина. Капиталисты.

Гроздья не очень большие, ягоды будто подёрнуты седой плесенью, кислятина ужасная — это для вина очень хорошо. Листья уже начали скукоживаться, свинчиваться, темнеть. Некоторые лозы — ярко-бордовых тонов, очень гармоничных тусклой сизости ягод цвета городских голубей. Эти красные листья, говорят, очень полезны от чего-то, но нам это уже не поможет: старость — болезнь неизлечимая, так что лучше наслаждаться жизнь, чем нудно бороться за неё и лечиться от неё.

Кахи показал нам молодые лозы. Они ещё не плодоносят, но уже в шевелюрах листьев. Может быть, мне показалось, но он называл их по именам.

А солнце всё лучистей и теплей.

Нам накрыли столик на открытой веранде: порубили курицу, совсем ещё недавно бегавшую по сорному двору, зажарили на гриле — и с белым хлебом, и с ворохом зелени с грядки. Незатейливо и восхитительно вкусно. Внизу — разморённые солнцем, разомлевшие ряды виноградников, уходящие за холмистый горизонт, загоревшее за день солнце — скоро оно нырнёт в океан, полнейшая тишина. Мы словно въехали в картину и сами оказались на ней, мало заметные и случайные.

Цыпленка мы уничтожали под то самое тёмно-красное, терпкостью оттенявшее и вкус свежеиспечённого хлеба, и пучков кинзы в ансамбле с зелёным луком, и сочащейся курятины.

О чём мы говорили? — А разве мы о чём-то говорили? Словами этот покой можно только нарушать.

Подошёл Кахи:

— От меня, я с вами.

И выставил с подноса тарелку с сыром и зеленью, три свежих бокала и тёмную бутылку без этикетки.

Сыр — нечто среднее между брынзой и сулугуни — был в рассоле и ещё пах овцой. Хозяин вскрыл своим профессиональным штопором, легко и быстро, и разлил вино. Гранатовая прозрачная струя с коричневыми переливами. Даже по струе чувствовалась вкрадчивая мягкость вина. Кахи присел с нами, мы некоторое время принюхивались к аромату, потом он скомандовал:

— На здоровье!

Ещё когда мы, побалтывая бокал, принюхивались, что-то отдалённо знакомое чудилось в вине. После первого же глотка я сразу и отчетливо вспомнил — «Салхино»!

И тут же помчался длинный вихрь воспоминаний: мамины рассказы о её свадьбе (это ещё до войны было, в страшном 37-ом), она всегда считала предвоенные годы самыми счастливыми и сытыми, утерянными безвозвратно; ночной ресторанчик на Зелёном Мысу под Батуми, шелестящая по гальке вода, до одури огромная южная луна, а потом, через год, наша свадьба: я ездил за «Салхино» в Столешников, потому что не представлял себе эту свадьбу и нас обоих, вместе, без этого вина…

— Как оно здесь оказалось? Неужели оно ещё существует? Это ведь «салхино», правда?

— Ну, почти. Я делаю его сам. Конкорд ведь — это наша изабелла. А как делать из изабеллы «салхино» меня учить не надо: мой дед Илия придумал его на свою свадьбу с моей бабушкой Тамарой… это было в 1928-ом году. Пять лет он сочинял это вино и не женился, пока не получилось вот это.

— А что значит «салхино»?

— Ничего не значит. Местность такая, где жили Илия и Тамара, у нас все вина по местности называются. Я немного его делаю, всего одну небольшую бочку в урожай, только для себя и своих друзей.

— Спасибо.

Бутылка истекала медленно-медленно. Вино, сладкое, но без приторности, с очаровательной, как детская улыбка, кислинкой, где-то в глубине глотка.

Мы сидели в тихом очаровании. Я вспоминал маму, так рано умершую и так настрадавшуюся в этой жизни. Никто этого не видел, но я плакал, отвернувшись от стола и якобы вглядываясь в застывшие до измора дали. Все молчали.

Кахи встал:

— Я приготовлю кофе, а то вы не доедете до дома. Можете посмотреть, как я варю кофе, почти совсем так же, как батумские греки.

Он смолол горку кофе («кофе варится только из арабики, кофе из другого сорта называется чай»), пересыпал её в турку, достал из морозилки пакет магазинного льда, насыпал его с большим верхом и поставил на самый малый огонь («надо делать на раскалённом песке, но в Америке нет настоящего песка, извините, вы допивайте вино, кофе будет ещё не скоро»).

И действительно, он колдовал не менее получаса, время от времени добавляя в турку два-три кусочка льда. Перешибая все винные запахи, потёк аромат кофе.

Да, кофе был настоящим. Нечто подобное я пил всего два-три раза в жизни, последний раз, помнится, в Лиссабоне: как, оказывается, коротка и бедна человеческая жизнь.

Мы стали расплачиваться и зачем-то обмениваться адресами и телефонами.

— От меня, — сказал Кахи, передавая нам две завёрнутые в мешковину бутылки, — в багажник не кладите, на руках везите.

И мы уехали. Я был за рулём и внимательно присматривался к тому, чтобы бутылки не испытывали качки и тряски.

«Салхино» лежит у меня в надёжном месте. Оно ждёт свадьбы моего старшего внука.

Хутор
Александру Раппапорту

тленный запах скошенного мха,
распростёрты к небу ветви елей,
дребезжит пожухлая ольха,
паутинки дружно полетели

и стоит седеющая ива
за окном у пруда одинока,
сиротится конура тоскливо,
вьётся у берёзки шалой локон

я смотрю на тучи и на сосны:
по стволам багровый плющ взлетает,
ветром с моря размечтались кроны
о штормах, о парусе, о мае

мысль моя спокойна и устала,
снова осень: сколько мне осталось?
жизнь течёт стихающим каналом,
стих течёт к концу, как и казалось…

В саду

я собираюсь в путь,
укладываю в котомку:
что пропадёт — то и пусть,
что-то — моим потомкам

сад плодами горит,
зрелыми до утомленья,
гаснет закаточный вид:
всё — несвершенья, сомненья

терпкая осень пройдёт
жаркими, с пылу, садами,
мыслей и птиц перелёт
в синих предзвездьях над нами

вот и прощаться пора,
песни отпеты и смолкли,
готикой спаян хорал,
проводы, к счастью, недóлги

срок моей жизни завис,
как над дорогою камень,
яблоки, спелый анис,
падают с шёпотом наземь

Воспоминание

я провожал её из «Ивушки» и до Смоленска,
мы целовались в тамбуре — а где ж ещё?
она меня таскала по концертам,
а у меня башка болела от неё

ей в Керосинке лекции по химии
читал упырь и, стало быть, доцент,
мне эти формулы казались слишком лишними,
как мой МИСИшный серенький цемент

мы говорили, но — о чём? — не спрашивай,
ей мой футбол, как мне её фигня,
я третий год пальто своё донашивал
и раздевался с ней, конечно, без огня

а за весной — и сессии, и практики,
и забытьё почти счастливых встреч,
гнус телогрейку жрёт и накомарники,
а ей на буровой — ведро, котёл и печь

мы в листопад в Нескучном словно в вечности,
мы думали, что это — навсегда,
но время не такие валит крепости,
мы разбежались, как по тальвегам вода

вот, вспоминаю, что же мы натворили?
себя корю: а ты ещё жива?
журчат стихи, слова искрятся на точиле,
и где-то надо мной уж проросла трава

Гамлет совершенного вида

стать или не стать,
когда такая стать?
а может — перестать?
а, может стать, устать?
а, может, просто спать
и видеть сны, стать может?
какие сны уже приснились мне
под дождь ли, при луне?
нас испугало сонное виденье
рассказами о бывших отравленьях,
а тут ещё Офелия как нимфа,
лишь для того, чтобы попасть под рифму,
и бедный Йорик — вот, кем стану я,
когда вооружены отравою друзья;
жизнь не нова, но смерть всегда нова,
всё прочее — слова, слова, слова…

Девятнадцать тридцать семь

он вошёл с финансовым лицом,
сразу стало пусто по карманам,
эшафотом дыбится крыльцо,
фонари стоят — из автомата

а, быть может, просто — враг народа?
диверсант, шпион и зловредитель?
а, возможно: эти ведь уроды
перепутали с другой мою обитель?

вот и все: и обыск, и допрос,
разворочены углы, узлы, пожитки,
кто-то из своих, видать, донёс,
тихий, вкрадчивый, невероятно прыткий

методично и размашисто — под грудь,
так, чтоб пополам, до жёлчной слизи,
лучше умереть, а не уснуть
от мучительных реальностью коллизий

а потом, когда-нибудь потом
сообщат моим далёким внукам:
мол, реабилитирован судом,
впредь и вам урок пойдёт наукой

конвоир скомандует: «вперёд!»,
а куда вперёд, когда у стенки?
тихо перекрестится народ –
в небесах. У Бога на коленке

это всё: прошло, идёт, придёт,
разве здесь бывает что иное?
нынче мой, а завтра твой черёд
слушать свой заупокой пред аналоем

Бороться и искать, найти и не сдаваться!

«Tо strive, to seek, tо find and not to yield!»
«Дерзать, искать, найти и не сдаваться!»
Альфред Теннисон «Улисс»
Начертано на кресте в Антарктиде в честь Скотта, Уилсона, Бауэрса, Отса и Эванса,
погибших при покорении Южного полюса

Русская культура не просто вторична, она ещё и сомнительна по своему происхождению. Мы умудряемся так ассимилировать чужую культуру, что это очень напоминает простое воровство.

Вот всего лишь несколько примеров тому.

В романе Каверина «Два капитана» про освоение Арктики девиз, вынесенный в заголовок этого материала, проходит красной линией через всю книгу. Этой же фразой и заканчивается роман. Фразой английского поэта, посвящённой героям Южного полюса.

«Страна Оз» известна как «Волшебник Изумрудного города» Волкова, но не как перевод американской сказки, а как самостоятельное произведение.

Алексей Толстой добросовестно пересказал итальянскую сказку «Пиннокио», назвав деревянного человечка Буратино. Правда, в предисловии он сослался на старинную сказку и хоть немного соблюл приличия — дворянин, впрочем.

Константин Симонов, тоже, кстати, дворянин, но сильно осоветившийся, по мотивам испанской войны написал поэму о том, как к фашистам-франкистам попали в плен два советских офицера: Большевик и Комсомолец. Под пытками Большевик обещал раскрыть некую военную тайну, если враги убьют Комсомольца, что те и исполнили. И тогда Большевик сказал: «Я не был уверен, что он выдержит пытки и сохранит военную тайну, но теперь он мёртв, а от меня вы ничего не узнаете!». Эта чудовищная по своей сути история — пересказ шотландской баллады «Вересковый мёд», героями которой были два брата.

Пожалуй, самом пронзительной песней Игоря Талькова был «Летний дождь». До сих пор он числится автором этой песни, музыка которой, увы, украдена у американцев. Ещё более потрясающая история случилась с «One way ticket no the blues», написанной Hank Hunter-Jack Keller и исполненной Neil Sedaka в 1957 году. В 60-е ВИА «Поющие гитары» исполнили эту вещь под названием «Синий иней». Удивительно то, что по радио часто звучали обе, не смущая никого, включая наш доблестный ВААП (Всесоюзное агентство по защите авторских прав).

Воровать мы умеем не только у иностранцев, но и у своих.

Тургенев, говорят, спёр у Гончарова сюжет «Отцов и детей». Бедняга после этого ничего не написал и остаток дней провёл в поисках правды в суде. А ведь оба — дворяне, Тургенев даже подворянистей будет.

К сорокалетию Октября, в 1957 году уже маститый и неоднократно олауреаченный Вутечич сваял «Перекуем мечи на орала» — один в один с «Перекуем орала на мечи» Некрасова, получившего за эту работу в 1914 году, в начале Первой мировой, золотую медаль Петербургского художественного салона. Скульптура Вутечича была установлена перед зданием ООН в Нью-Йорке, а также в Москве и по окраинам Необъятной. Интересно, чего Вутечичу не хватало? Неужели помирал с голоду?

Перечисленное — лишь на поверхности моей памяти. Нет сомнений, каждый читатель в состоянии вспомнить несколько подобных эпизодов, а серьёзные исследователи владеют десятками и сотнями доказательств подобного рода воровства.

И потому в конце — очень точная народная пародия на «Два капитана»:

Бороться и искать, найти и перепрятать!

Покров

небо цвета остывающего металла,
ждёт, когда налетит ураган,
чугунно-литые облака разметало
ветром, свистящим как уркаган

деревья корнями впились в землю –
иначе снесёт к такой-то бабушке,
остро пахнет кострами и прелью,
и жмыхами от масла для Аннушки

в тревоге трепещут листва и недра,
обманное время легко и быстро
сдирает травы — с мышами и мездрой,
в полях одиноко, тоскливо и чисто

и вот — затянуло свинцовым краем
полнеба, дорогу и хлипкий кров,
уносятся к югу с истошным граем
грачи. Понадвинулся хмурый Покров

Смысл жизни

неизбежно голос мой
сохраняет шар земной
пусть неслышно и невнятно
пусть не каждому понятно

но разносит голос слово
как нежданную обнову
как дыханье смыслов-снов
мироздание основ

для того сюда родился
чтобы смыслами струился
рече-вечевой поток
текстов, сказок, просто строк

годы тают иссякая
жизнь наполнилась до края
пусть придёт за мной другой
словом нежить шар земной

Таруса осенью

золотым по голубому,
по высоким далям мыслей,
мы из суетности вышли
по простору коренному

черноглазая крушина,
бересклета колокольцы,
непролазно у околиц,
на юру стоит Марина

мальчик спит по-над Окою,
так привольно дышит осень,
стынут лужи, но не очень,
просят журавли покою

тихо, пусто, незаметно –
в палисадах жгут охапки
листьев да ещё останки
нас покинувшего лета

незабвенная Таруса:
мужики у магазина,
под ногами — стих и глина,
плачет бедная Маруся

Листопад в Тарусе

с тихим звоном листопад
над могилами кружится,
меченные суетою лица –
ни к чему и невпопад

лужи в хрустале, что вина,
яблок спелый аромат,
вальсом сыпет листопад –
неумолчная картина

хрупкой осени дурман
облетает, мнится, тает,
вдаль рыдают птичьи стаи,
в недоступный Кавказстан

и хмельные мысли плавно
над Окою потекли,
над заутреней земли,
о родном, простом и главном

Предположение

быть эхом чьего-нибудь вздоха,
быть ведомым собственной тенью,
не быть или быть никем –
это не так уж плохо;
предаваться беззвучному пенью,
умереть и родиться затем
трагическим скоморохом,
переживающим тренье
своих мечтаний и схем
в притонах Шанхая и Сохо
и видеть в разврате творенье
поэта, который стал нем

Луна уже зашла

луна уже зашла,
мой ворох дел клубится,
мелькают города, деяния и лица,
и тыща дел — тишком, из-за угла,
я тороплюсь и задыхаюсь в беге
своих идей, стихов и начинаний,
и рвутся ветхий приоткрытий ткани –
от изнурений до бесстыжей неги,
я продую Добро чуть отделить от зла,
борюсь с собой и с миром также в битве,
я предаюсь проклятьям и молитве,
луна уже зашла…

Купейный сон

я заснул и даже не услышал,
как состав отправился. Во сне,
состоящем из стихов и чисел,
погрузилось Я моё вовне

промельком — огни застывших станций,
освещённые обители страстей,
плач детей, признания и танцы,
чем быстрей, тем вчуже и больней

я лежал и в мнимостях стремился
что-то в жизни важное найти,
поезд мчался, Боже мой молился
не покинуть спящего в пути

Патологоанатому, приятелю

в ходе вскрытия, отрежь, приятель, жир,
чтобы ноша не казалась столь тяжёлой,
знаешь, скучно покидать ваш неуютный мир
потрошённым, выбритым и голым;
приодень слегка, не на совсем,
чуть припудри втянутые щёки,
для тебя мы, всё-таки, гарем:
немотный, покорный и нелёгкий…
я уж стар, но молодой покойник,
и не знаю, как и где лежать,
я лежу перед тобою, стойкий,
час-другой — и будут поминать

Реальности

Реальность — одна. Это то, что вещают нам вещи (ρεα) из вмещающего их пространства (Ῥεα). Действительностей — пространств действий и деятельностей — много, а реальность — одна. В комплексной экспедиции каждый её участник в ежедневном полевом дневнике записывает своё: географ — одно, историк — второе, геолог — третье, биолог — четвертое, водитель машины — пятое и так далее. Каждый пишет, что он видит и каждый видит своё и разное, отличное от других, хотя пронизывали они одну и ту же местность. Оказывается, вещи (объекты: в английском, например, и то и другое — the thing) говорят на разных языках, в зависимости от того, на каком языке вопрошают их субъекты. Эта вавилонская путаница с языками порой даже комична:

— Принеси из соседней комнаты пару стульев, там их дюжина, — говорит русский англичанину.

Тот возвращается ни с чем: «там нет ни одного стула». Потому что the stool для него — наша табуретка. То, что для географа-ландшафтоведа комплекс (ландшафт), для эконом-географа — система (ТПК).

И несть числа этим несовпадениям, случайным совпадениям и разнопониманиям в языках. Мы живём в множащихся действительностях и порой не ведаем, что творим и строим.

Всё это верно и более или менее правдоподобно, но лишь для социокультурного мира. Если Адам и Ева в своей супружеской жизни прижили около тысячи детей, то Лилит наплодила — мириады и мириады, дав всему живому и порой даже неживому духовную сущность, всем, включая человека, одарив его душой.

И в этом, универсумально-духовном мире — неисчислимое множество реальностей. Эта принципиальная неисчислимость замирных реальностей и ввергает проникшего сюда в восторг и восхищение.

Ритуал как формирование образа бытия

Бытие — достаточно турбулентный и потому слабо осознаваемый поток, в котором невозможно стояние — нас несёт и несёт в неведомое, неописуемое, непредсказуемое. Мы дезориентированы в этом потоке и не всегда понимаем, где течение, а где наши усилия по преодолению этого течения. Бытие хаотично и фрагментарно, как хаотична и фрагментарна любая биологическая жизнь: ам — и ты что-то сожрал и теперь спишь, переваривая сожранное; ам — и тебя кто-то сожрал и теперь спит, переваривая сожранного тебя.

Мы томимся своей биоидностью, стесняемся её, мы уверяем себя, что мы совершенно не такие, не только такие, мы ещё и другие — и уверяем в этом себя, окружающих и… кого мы ещё уверяем? Нам непременно надо убедить ещё кого-то постороннего, живущего в нас и даже присущего нам, без которого нас нет.

И нам надо хотя бы иногда (но лучше — почаще) напоминать себе об этом Постороннем, живущем в нас и диктующем нам необъяснимые вещи.

Так возникла в нас идея ритуала как набора действий, выходящих за рамки рациональности и бытия. И чем это нерациональней и не биологичней, тем лучше.

Геракл сломал привычный и легкообъяснимый, обусловленный агрокультурой счет времени и перевел летоисчисление греков с календаря сельхозработ (посев-урожай, случка-окот) на четырехлетие олимпийских игр. И с тех пор жизнь людей стала подчиняться не биологическим потокам бытия, а спортивными соревнованиями и подготовкой к ним. Эти соревнования почему-то оказались столь важными, что на время их проведения приостанавливались войны, и затихала привычная жизнь.

Ритуал должен быть необъясним, рационально необъясним: зачем мы при причастии и на Пасху пьем кагор как кровь Христа, если «вареное» вино кагор возникло более, чем на тысячу лет позже распятия Иисуса? Зачем мы постимся перед Пасхой, если Христос постился в пустыне после своего крещения в Иордани? Зачем мы едим на Пасху кулич («высокий хлеб»), который греки придумали задолго до христианства?

И так — по поводу любого ритуала.

Ритуал — это прежде всего жест отделения себя от привычного строя и хаоса жизни. Этим жестом мы говорим себе: «мы — не такие, мы действуем так не ради плоти и тела (τελος по-гречески «цель»), не ради какой-то рациональной цели, а вопреки всему этому, во имя некоторой необъяснимой ценности. Именно, именно, непременно необъяснимой: зачем нам, называющим себя «рабами Божьими» и являющимися таковыми, свобода? зачем нам, нелетающим, вознесение на небо? зачем нам, сытым, ещё раз, ещё и ещё, каждый год испытывать пустынные жажду и голод, утоляемые опресноками?

Ритуал может быть радостным, восторженным, скорбным, трагическим, возвышенным, выспренним, страшным — он всегда достаточно бессмысленен, потому что его смысл не в самих этих церемониях и мистериях, а в том, что ритуал отделяет нас от нас самих, образ бытия от самого бытия. Жертвенный ритуал — это не просто убийство или самоубийство: это, с одной стороны, призывание таинственных сил к соучастию и содействию обычному, привычному «ам», а с другой — придание этому «ам» мистерической иррациональности. Мы приносим жертву не за чем, а во имя — во имя Постороннего живущего в нас.

И этот Посторонний есть образ: образ нас самих (потому даже невидимый Бог антропорфичен) и образ нашего бытия. Какой бы чувственной, эмоциональной окраской ни обладал образ — от ужасного до прекрасного — он всегда возвышенней и нас, и нашего бытия.

Мы действуем не рационально (врут экономисты, утверждая обратное), а сообразно. Мы стремимся достичь образы, создаваемые нами во имя и для своего внутреннего Постороннего и Собеседника.

На этом стремлении построено многое, например, образование как достижение собой созданного в себе образа себя, рынок как механизм ценообразования, конвенционального договора не о потребности и стоимости чего-то там, а о том, что позволит покупателю/потребителю приблизиться к своему образу себя.

Ритуал обладает непременным свойством повторяемости. Мы склонны забывать о своём образе и образе своего бытия, мы подлинно живём животной жизнью — и ритуал, регулярно повторяясь, напоминает нам и убеждает нас в том, что мы не такие.

Старовер каждое своё хозяйственное действие сопровождает ритуальным перебиранием своей лестовки, синхронным короткой молитве и самоутверждением в себе Бога. Эта непрерывность ритуала молитвы и перебирания четок делает жизнь верующего непрерывно осмысленной и образной, удержанием в себе образа себя по образу Постороннего в себе.

Ритуал дисциплинирует бытие и превращает его в возвышенную проекцию происходящего в жанр «на самом деле». Отказ от ритуала — отказ от образа бытия, погружение в пучину бессмысленного и мутного хаоса.

Позиция

Позиция, в отличие от позы, функционального места, должности, положения и других понятий данного компрегентного ряда, является, прежде всего, составной частью ситуации, а потому — несколько предварительных размышлений о ситуации. Из функционального места, к примеру, нас могут (приказом директора или ректора) выдернуть и переставить на другое место, вплоть до увольнения, а могут и само место уничтожить, ликвидировать.

Ситуация

В корне «ситуации» лежит латинское cite — место, что соответствует греческому τόρόc (место); оба слова имеют два основных значения: место как неизмеримая единица пространства (подобно тому, как «время» есть неизмеримая единица времени («всему своё время», «время собирать камни и варемя их разбрасывать», «новое время» и т.п.) и место как город (польское място, украинское мiсто, английское city и т.д.).

Топика — это место, непроявленное и неузнаваемое место, уже не Ничто (Пустота), но ещё и не Нечто, ранний предрассветный сумерек, в клочьях и клубах тумана. В топике уже угадываются некоторые контуры, силуэты, направления, но ещё немасштабно, безразмерно.

С топики, утверждал Г.П. Щедровицкий, начинают разворачиваться логика и онтология, два важнейших элемента мышления. И без топики они и всё мышление неуместны, а, следовательно, и невозможны. Но и ощутить топику дано не всем и не каждому, потому что людям свойственна торопливость: вскочил и, очертя голову, в рассуждения, думая, что мыслишь, а в действительности лишь напрягая свои «думы» и сотрясая воздух словами. Это так важно — не пропустить первый вопрос: «где я? в каком месте?»

Мышление, разворачиваясь в онтологическом пространстве «что это?» и в логическом пространстве «как это?», позволяет нам очерчивать границы пространства, его контуры, кристаллизовать из клубящегося хаоса космос, заполнять его, выявлять в нем другие предметы и субъекты, обладающие своими целями, желаниями, интересами, а, следовательно, текстами, постепенно из информационных переходящих в коммуникативные, связями и отношениями — рефлексивными наслоениями на эти связи (а потому бывают и бессвязные отношения, как у меня с Путиным и безотносительные, они же случайные связи).

Ситуация даёт нам возможности: а) четкого описания ее границ и заполнения, а, следовательно, и установления своего места, б) установления значимых субъектов ситуации, в) четкого отделения одной ситуации от другой, потому что топически мы обычно находимся одновременно в разных, необязательно связанных между собой ситуациях.

А мышление идет дальше — и мы, ситуативно самоопределившись, можем теоретизировать, идеировать по поводу ситуации, ставить цели и проблематизировать ситуацию (=обнаруживать дефициентность наших средств относительно наших же целей).

Но всё то же самое мы можем описать и о городе, сначала нам незнаемом и неузнаваемом, но затем проступающем перед нами и вокруг нас: зданиями, сооружениями, улицами, людьми, нравами и обычаями…

Вот почему многие, в том числе и я, любят путешествовать в новые для себя города: мы каждый раз хотим испытать медленный восторг перевода топики города в его ситуацию.

Субъект ситуации

Можно быть объектом тех или иных обстоятельств, когда нас несёт по мощному потоку событий, действий, процессов, изменений: мы не вольны в них, нас просто тащит по волнам и камням этих обстоятельств и этой истории. Очень немногие из нас могут, например, сказать: «перестройка/коллапс СССР — это дело моих рук», но такие, несомненно есть.

В ситуации невозможно быть объектом — только субъектом. Собственно, за счет процедуры субъективации и происходит процесс складывания ситуации. Это наглядно демонстрируют многие участники стратегических целей, беря на себя ответственность за преобразования и изменения.

Субъект ситуации должен обладать целями, обычно, несколькими целями, каждая из которых имеет свою историческую, пространственную, аксеологическую, деятельностную и т.п. рамку разных масштабов и ориентиров.

Помимо этого, субъект ситуации должен обладать теми или иными основаниями:

— профессиональными,
— социокультурными,
— духовными/религиозными/исповедальческими,
— социально-политическими,
— аксеологическими,
— нравственными/моральными/этическими,
— мировоззренческими,

и т.п. в зависимости от ситуации и её содержательного наполнения.

Будучи субъектом ситуации преобразования университета, по-видимому, можно пренебречь такими основаниями, как религиозные убеждения, гастрономические пристрастия или отношение к институту семьи и брака. Более того, позиционирование обычно — это не навешивание на себя всех своих регалий, а сознательных отказ от того, что в данной ситуации не потребуется.

В ситуации невозможно существование одного субъекта — это всегда взаимодействие нескольких субъектов, каждый со своими целями, рамками и основаниями. Именно это взаимодействие и формирует границы ситуации.

Взаимодействие характеризуется связями и отношениями — в противном случае ситуация превращается в некий разбросанный коллаж фигур.

Позиция всегда рефлексивна: мы можем не рефлексировать и не беспокоиться за своё функциональное место, не рефлектировать своё происхождение и место обитания. Нормальные люди, будучи социальными объектами, вообще лишены рефлексии (после организационно-деятельностной игры я слышал в пивной такой диалог двух сослуживцев: «слушай, а, как по-твоему, у меня есть рефлексия?» — «может быть, и есть, только она у тебя маленькая»).

Позицию можно декларировать, а можно умалчивать, но действовать можно только из занимаемой или занятой позиции. Это накладывает ответственность на субъекта ситуации и не позволяет ему уклоняться от собственной позиции.

Понимание свободы

Всякий ищущий свободу ищет прежде всего понимание свободы, её смыслы.

Здесь представлены два смысла свободы:

— Отказ от целей во имя ценностей (и одна из важнейших ценностей — свобода);
— Свобода как одиночество и свобода в одиночестве.

Цели и отказ от них

Греческое τέλος означает цель. При этом для греков с их онтологическим, по преимуществу, мышлением (впрочем, таково же и русское мышление, и мы и греки можем вполне обходиться без глаголов, и фраза Гераклита «дом человека бог» понятна нам настолько же, насколько она приводит в недоумение логизированных англо-саксов) цель ассоциируется прежде всего с образом, результатом — неважно, какими средствами, действиями и глаголами, выражающими эти средства и действия.

Но и русское слово «тело», согласно Фасмеру, имеет одним из своих изначальных смыслов «образ». Тело и есть наш τέλος, наша цель. Принесение удовольствий и наслаждений своему телу — основной мотив целеполаганий, при этом тело — и тут Кьеркегор безусловно прав — есть внешнее, атрибут внешнего, видимого мира. И, конечно же, тело — вне этики, вменённой нашему внутреннему, невидимому (поскольку внутренний) миру. Этимология — в который раз! — возвращает меня к давней мысли: противостояние ценностей и целей есть противостояние Я и внешнего по отношению к Я телу с его телесными желаниями, капризами, похотями и вожделениями. Люди целеустремлённые теряют свободу своего Я во имя увеселения и удовлетворения тела своего Я; те же, кто предпочитает сохранить свои ценности отказом от целей, свободны, а потому и имеют право на этический выбор, который почти всегда окрашен в трагические тона.

Гимн одиночеству

Решения, принимаемыми нами, принимаются не под давлением обстоятельств или чужих мнений — они принимаются наедине с самим собой, с Богом внутри себя. Отказывая себе в решении, в процессе, а не акте решения, мы лишаем себя и экзистенциональности, и человечности. Мы только бытийствуем: «бытийствует всё — существует (бытийствует по сути, по существу) только разумное».

В христианской традиции (за исключением никонианства и его разветвлений) первая заповедь «Верую!» (“Credo!”) выражается двоеперстием.

Я понимаю это двоеперстие (символ неразрывного единства Бога и человека) таким образом: время Бога не совпадает и, возможно, даже противоположно людскому времени — сначала Бог пожертвовал и предал распятию своего Сына, а потом повелел сделать то же самое Аврааму, но, в отличие от Себя, сжалился над старцем-отцом и вернул ему любимого и единственного Исаака. Бог непременно должен был сначала пожертвовать своего Сына, а лишь затем подвигнуть Авраама, в противном случае это выглядит как недостойная Бога репетиция.

Я еще потому настаиваю на том, что время Бога течёт в обратном направлении, что Бог — проектировщик своего Творения, а, следовательно, для него прошлое уже позади и пройдено, а мы, люди, движемся за и к своему прошлому, следуем за своими родителями и учителями, бывшими до нас. Мы уходим в прошлое и только в творческих озарениях, по образу Божию, позволяем себе жить в Его времени, предвосхищая и угадывая будущее, как и Он. И в выборе времени также таится и кроется этический выбор: ты кто? тварь по подобию или творец по образу?

Эту же мысль о двух течениях времени высказывает и С. Кьеркегор:

«Если бы тот, кто собирается действовать, хотел бы судить о себе по исходу (Udfaldet), он никогда не добрался бы до начала. И пусть даже исход прельщает весь мир, герою это не поможет: ибо он узнает исход только после того, как все уже кончилось, и отнюдь не благодаря ему он становится героем, но он становится героем благодаря тому, что он начал».

И в этом выборе времени, как и в любом другом этическом выборе, противостоящем телеологическому полаганию, и заключена экзистения=жизнь по сути её=существование, а не бытие.

Для входа в свободу и экзистенцию необходимо уединение.

Представить себе хотя бы одного героя Достоевского, художественного предтечу всей экзистенциалистской литературы, не одиночкой просто невозможно. «Рыцарь веры предоставлен самому себе в одиночестве, он ощущает боль оттого, что не может стать понятным для других, однако он не чувствует никакого тщеславного желания указывать путь этим другим» (С. Кьеркегор). Вообще, существование человека, в отличие от его бытия и бытийствования, проходит в одиночестве и даже покинутости Богом, потому что в единении с Богом исчезает трагическое напряжение экзистенции. Но именно это состояние одиночества и есть свобода. Мы не вторгаемся ни в чью свободу своей свободой, поскольку начинаем обретать свою свободу по мере своего одиночества. «Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого» — утешительная чушь, поскольку одиночества не соприкасаются и не пересекаются, поскольку такая свобода слишком социальна для настоящей свободы. «Истинный рыцарь веры — это свидетель, и никогда — учитель, — в этом и заключена глубокая человечность» (С. Кьеркегор).

Свобода и свобода выбора

Свободен тот, кто не имеет выбора, кто не стоит перед мучительным выбором: он всегда, универсально на стороне Добра, истины и красоты. Но для того, чтобы быть свободным, необходима онтологическая ясность, взор не на суетное и ограниченное социокультурное пространство, а вглубь этой видимой плёнки. Надо спокойно и уверенно не замечать так называемую «правду жизни», «живую историю», прочие арабески и видеть звёздное небо над головой и нравственный закон в себе.

Кержацкое

оскалом взгляд —
и лес — сухой стеною,
и тени тянутся назад
по-над болотом и рекою,
и плач кикимор по утрам,
и горечь торфа, пней и зыби,
и предосенний птичий гам,
и запах зол неистребимый;
коряжистый и пнёвый край
в лохмотьях лихо-дикой мощи:
Госбужье — крепче наливай
и чти языческие мощи

Бомнак
(зейские волны)

Зеи студёные воды текут
мимо взъерошенных, вспугнутых сопок
ты помолись за загубленных тут,
тех, кто ушёл, незадачливо робок

узкий фарватер, кругом мелководье,
медленно гибнет неспиленный лес,
в сопках дремучих чудное отродье,
ухает, тешится, царствует бес

здесь кулаков одичавших обитель,
стая гуранов страшнее чека,
тайных страданий заветный хранитель,
жизнь тяжела — зато память легка

всё позагублено, срыто, убито,
Улукиткана могила светла,
кровью мошкá нагулялась досыта,
мысль на юру догорела дотла

Колыбельная

спи, крепко спи, вечно спи
ты своё пожил, старик,
скоро погаснут огни,
в тихой, покойной ночи

только успей всех простить,
и пожалеть, кто в пути,
молча попробуй уйти
и оборвать свою нить

памяти доброй драпри
пусть тебе — полог и сень,
вот, и закончен твой день,
спи, крепко спи, вечно спи

Принц
(сказка)

Падишах тайно выделил его из числа всех других как наследника престола, но об этом он не сказал никому: ни Дивану, ни Главному Евнуху, ни даже самому Принцу, считая такое разглашение своего решения преждевременным и даже опасным для себя: во дворце всегда могут найтись любители продвижения себя за счёт свержения и убийства повелителя, ведь сразу появляется много политических и карьерных возможностей, освобождается много придворных должностей и приближений.

Избранник не был старшим среди других принцев, более того, его мать никогда не была первой женой, поэтому династические притязания его на власть и трон были весьма спорны и двусмысленны. Он должен быть выделен по другим, более веским и неоспоримым основаниям.

И падишах решил в сердце своём: «пусть Принц превзойдёт меня, хоть в чём-нибудь, путь не умом или храбростью, пусть хотя бы подлостью — и я тотчас объявлю его Наследником, а до того буду подвергать его самым жесточайшим испытаниям, ведь только в испытаниях куётся великая личность. А не выдержит испытаний и не превзойдёт меня — отправлю на самую глухую и немую окраину мира, в какой-нибудь угрюмый Оксфорд и начну готовить себе на смену другого».

И он начал ковать своего избранника.

Он постоянно уничижал его и оскорблял — прилюдно, прежде всего в присутствии других принцев, испытывая его волю и характер, стремление быть первым и лучшим наперекор всему.

В душе падишах ликовал: Принц рос волчонком, угрюмым, упрямым, настоящим хищником, неумолимым и зорким, умеющим терпеть и таиться, терпеть и таиться, терпеть и таиться. Он видел в глазах Принцам неутихающую, всё нарастающую ненависть к себе и другим принцам, к дворцу и гарему, ко всему свету. «Хорош, хорош!» — думал падишах, видя копящуюся дерзость и ненависть, нарастающий ум и безмерную жажду власти и нетерпимость в молодом своём избраннике.

И вот однажды падишах со своей свитой отправился с визитом к властелину соседней империи, ещё более могущественной и богатой, нежели его. Долго лелеемой целью этого визита было заключение военного союза с великим соседом: это давало возможности укреплять и расширять свои владения вполне безопасно, простой угрозой включения в распрю непобедимого царства.

В экспедицию были включены все члены Дивана, весь гарем во главе с Главным Евнухом, личная гвардия телохранителей и отборное войско, небольшое, но славное своими победами, роскошные и пышные дары: дивной красоты ковры, благовония, золотые украшения с индийскими сапфирами, два белых коня и двенадцать прекрасных девственниц.

Переговоры шли медленно и трудно. Гостеприимный хозяин был щедр и радушен во всём, кроме военного союза. Падишах был почти в отчаянии.

— Отец, я знаю, как сломить недоверие великого халифа, — сказал на вечернем семейном совете Принц.

— Знаешь — действуй! — повелел падишах.

А до того, после очередной утренней аудиенции делегации в тронном покое халифа, опять закончившейся ничем, кто-то из вельмож халифа попросил Принца на минуту задержаться.

— Если ты приведёшь ко мне младшую жену твоего отца, Фатиму, я, пожалуй, соглашусь на условия союза с падишахом. Иди!

Конечно, искусные шпионы халифа вызнали, что прекрасная Фатима была до безумия влюблена в Принца, и Принц знал это.

Щекотливая миссия ничуть не смутила Принца, но он увидел в этой сделке возможную выгоду для себя, пока непонятно какую, но несомненную.

В тот же вечер Принц назначил Фатиме свидание в непосредственной близости от входа в тайные покои халифа, где тот привык предаваться самым изысканным утехам и наслаждениям.

Доверчивая и влюблённая до безумия Фатима пришла… Принц легонько подтолкнул её в покои, а сам остался перед порогом и, не задерживаясь, покинул это место.

… Фатима вернулась только утром, чёрная как вдова по самой себе. Военный союз был подписан. Караван падишаха покинул пределы халифата. Через несколько дней Фатиму нашли мёртвой. Лекари пришли к выводу, что это — самоубийство. Падишах признал в сердце своём, что подлость Принца превзошла его собственную и его ожидания — он объявил Принца своим Наследником.

… Непредсказуемы никакими звездочётами судьбы царей и царств. Царство падишаха рухнуло ещё при его жизни. Остатки дней его прошли в бесконечном изгнании, а само царство распалось на множество обломков. Почти всем уцелевшим в битвах и походах принцам достался тот или иной кусок погибшей империи. Достался обломок и Наследному Принцу, самый маленький и бедный.

Принц прожил долгую и скучную жизнь. Он хотел, чтобы его дети выросли, в отличие от него, добрыми людьми, ведь в постигшей их бедности это — единственное богатство. Но в каждый сон ему являлась чёрная Фатима и своими слезами рушила эти намерения.

Окончание в части II
Print Friendly, PDF & Email

11 комментариев для “Александр Левинтов: Октябрь 15-го. Часть I

  1. «Эта чудовищная по своей сути история — пересказ шотландской баллады «Вересковый мёд», героями которой были два брата.»
    По-моему, вы ошибаетесь.
    Я не знаю текста оригинала, но есть известный перевод этой баллады С.Я. Маршака под названием «Вересковый мёд». Там речь не о братьях, а об отце и сыне.
    «Гневно король промолвил:
    — Пытка обоих ждет,
    Если не скажете, черти,
    Как вы готовили мед! —

    Сын и отец молчали,
    Стоя у края скалы.
    Вереск звенел над ними,
    В море катились валы.

    И вдруг голосок раздался:
    — Слушай, шотландский король.
    Поговорить с тобою
    С глазу на глаз позволь!

    Старость боится смерти.
    Жизнь я изменой куплю,
    Выдам заветную тайну! —
    Карлик сказал королю.

    Голос его воробьиный
    Резко и четко звучал:
    — Тайну давно бы я выдал,
    Если бы сын не мешал!

    Мальчику жизни не жалко,
    Гибель ему нипочем.
    Мне продавать свою совесть
    Совестно будет при нем.

    Пускай его крепко свяжут
    И бросят в пучину вод —
    И я научу шотландцев
    Готовить старинный мед! —

    Сильный шотландский воин
    Мальчика крепко связал
    И бросил в открытое море
    С прибрежных отвесных скал.

    Волны над ним сомкнулись.
    Замер последний крик.
    И эхом ему ответил
    С обрыва отец-старик:

    — Правду сказал я, шотландцы,
    От сына я ждал беды:
    Не верил я в стойкость юных,
    Не бреющих бороды.

    А мне костер не страшен.
    Пускай со мной умрет
    Моя святая тайна —
    Мой вересковый мед!»

    1. вы правы: отец и сын. А у Симонова Коммунист и Комсомолец, то есть ещё ближе. Увы, ошибка в мою пользу

  2. Новый какой-то жанр получился — оригинально и необычно, не видел раньше ничего подобного. И читается хорошо.

    Придирка по поводу не-тождества Пиноккио с Буратино — ну, это придирка и есть. Культуры конечно же влияют друг на друга, и отражаются обратно — и Дон Жуан приходит в Россию, изменяясь на лету — а через полвека в обратный путь двинется Великий Инквизитор …

  3. «Салхино» действительно удалось автору и никто полагаю не задумывается, действительно ли выращенная на почве Калифорнии лоза «конкорда» идентична лозе кавказской «изабеллы» и впрямь ли Кахи внук того самого дедушки Илии, который с 23-года пять лет колдовал над идеальным сочетанием многочисленных компонентов от сахаристости и спиртосодержания до трехлетней выдержанности в дубовых бочках, пока не получил знаменитое десертное вино.
    А почему собственно не задумывается? А потому что «ведь не о том же речь». Автору удалось достоверно для тех, кому посчастливилось самому побывать за сотни раз воспетым и в прозе и стихах настоящим грузинским столом, передать и образ хозяина, и запах зелени и сыра, и тонкое послевкусие вина и аромат кофе. Хорошо! Потому что веришь.
    А вот здесь « Русская культура не просто вторична, она ещё и сомнительна по своему происхождению. Мы умудряемся так ассимилировать чужую культуру, что это очень напоминает простое воровство»- вот тут фальшь, тысячекратно ныне повторяемая с разных континентов, повторяемая на русском языке, возможно помогающая вытеснить какой-нибудь комплекс, но оттого не становящаяся правдой. Не становится, хоть ты тресни, даже несмотря на великодушно вставленное «мы».
    Конечно, это при условии, что самому, обязательно самому, довелось изведать и «чужой»оригинал и «украденную русскую копию».Мне довелось читать «Пиноккио» в детстве в книжке с золоченным обрезом , издания 1910г и в 60-х в прекрасном переводе Э.Казакевича, Славная, занимательная история, но только это не «Золотой ключик» и не потому, что у Коллоди и помину нет о золотом ключике, а Буратино так и не становится живым послушным мальчиком в отличие от Пиноккио. Просто, Буратино –это совсем другая, хотя и никак не менее занимательная история.
    А Заяц и Волк из «Ну погоди!» это не Братец Кролик и Братец Лис из сказок дядюшки Римуса.
    И В.Каверин, конечно же брал в прототипы для своих капитанов и Георгия Седова и Роберта Скотта ,и знал о надписи из хрестоматийного «Улисса» на кресте- памятнике Скотту. Ну и что?!
    «Ведь не о том же речь», можно вновь и вновь, на всяком сущем, в том числе на русском, языке к примеру писать стихи о датском принце , и вновь и вновь, задаваться вопросом «быть или не быть», либо «стать или не стать», и вставлять Офелию и для рифмы и с иной целью, если… если только это и впрямь заново и талантливо.

    1. Уважаемый Юрий, возможно вы и правы в своих упрёках. Но, честное слово, сильно огорчает тот факт, что у меня воруют — много и часто — разные материалы, вплоть до уже изданных книг. И всё это совершенно безнаказанно. Наверно, отсюда и возник этот сюжет.

      1. Уважаемый Александр! Напрасно Вы ищете оправдание своей неправоте в неправоте других. Вот, что пишет на эту тему Александр Сокуров в своем интервью ПТЖ: «…в плане сюжета я считаю себя более свободным: собственно сюжет никогда не принадлежит автору в полной мере. Нет ни одного писателя, который бы взял сюжет из собственной головы, его складывание — длительный интегральный процесс, в котором повинны и другие авторы, и сама жизнь. Собственностью писателя, бесспорно, является финал…И я убежден: создавая кинематографическое произведение, ты можешь с авторским сюжетом делать все возможное (в рамках моральных норм), но ты не должен брать его финал. Потому что там точка и остановка, там мысль завершена, а покушаться на чужое завершение мысли некорректно. Если у тебя есть собственное представление о той истории, которую рассказываешь, значит, у тебя будет свое завершение».

  4. Написано хорошей прозой. Это привлекает и не позволяет уйти до последнего абзаца. И стихотворная составляющая на хорошем уровне. Спасибо, Александр,

  5. Каждая новая часть кажется лучше предыдущей. Удивительное ощущение. Ну, и личное отношение к «Салхино». Кто-бы мог подумать, что через 40+ лет я о нем опять услышу…

Добавить комментарий для Ефим Левертов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.