Бойцовский темперамент выручал его не только в научных дискуссиях, когда надо было мгновенно парировать выпад изощренного оппонента, но и при необходимости дать ответ чиновному наглецу. В этом случае он говорил, гневно раздувая крылья носа: «Извините, у меня слабая голова. Она не выдерживает, когда на нее садятся!»

Лев по фамилии Шабад

Геннадий А. Белицкий, Борис Рубенчик (Рублов)

Всё уносят волны.
Море — не твоё.
На людские головы
Лейся, забытьё!

Эти строки из стихотворения молодой Марины Цветаевой, всегда царапали мое воображение, а с годами все более. Забытье представлялось мне то библейским потопом, смывающим имена с Книги жизни, то туманом с Леты, наползающим на цепь огоньков памяти. Хотелось вырвать из тумана и снова высветить жизнь дорогого человека. Конечно, нельзя собрать разбившееся зеркало из солнечных зайчиков, что брызнули по стенам, но в этом небольшом очерке мы попытаемся собрать штрихи жизни блестящего ученого и замечательного человека академика Льва Манусовича Шабада (1902-1982), который создал в Советском Союзе школу экспериментальной онкологии. Нам посчастливилось вырасти в этой школе.

Сейчас, на расстоянии многих лет, когда есть с чем и с кем сравнивать, личность Учителя приобретает все большую фундаментальность. И дело здесь не только в его научных достижениях, но еще и в том, как он распорядился отведенным ему судьбой временем. Как он, не благодаря, а вопреки этому времени стал тем, кем решил быть. Времена, как известно, не выбирают, и на его время выпали революции, войны, разгул мракобесия в науке и многократное перетряхивание жизненного уклада. За многие годы общения со Львом Манусовичем мы не раз задавали себе вопрос, какими качествами должен обладать ученый и что он должен сделать в своей жизни, чтобы и через многие годы после смерти его вспоминали с уважением и благодарностью.

Великий Пауль Эрлих как-то вывел шутливую формулу научного преуспеяния, которая на немецком языке состояла всего из четырех G: Geschick — судьба, которая рулетка; Glűck — удача, везение; Geduld — терпение; Geld — деньги, т.е. финансирование, которое скупо отпускалось на науку, как при Эрлихе, так и в наше время. Можно добавить еще, что желательно иметь хороших учителей и потом хороших учеников, которые будут продолжать начатое дело.

В приложении к незабвенному Шефу эта формула смотрится примерно так:

Geshcick — судьба, которая распоряжается всем, в том числе и генетической картой из своей необъятной колоды. Льву Манусовичу выпала поистине козырная наследственность. Он происходил из рода, где в разных поколениях было много высокоталантливых людей. Близкими родственниками Шабада были Мессереры и Майя Плисецкая, а по боковой ветви еще и непревзойденная Анна Павлова. Видимо, гены таланта дружно кочевали из поколения в поколение этого родственного куста.

Из медиков наиболее известен его дядя — Цемех Йоселевич Шабад, (для пациентов Тимофей Осипович), с которым дружил Корней Чуковский, и который послужил прообразом доброго доктора Айболита. Имевший медицинское и ветеринарное образование, он лечил людей и животных. В своих воспоминаниях Чуковский писал:

«Был это самый добрый человек, которого я знал в жизни. Придет, бывало, к нему худенькая девочка, он говорит ей: «Ты хочешь, чтобы я выписал тебе рецепт? Нет, тебе поможет молоко. Приходи ко мне каждое утро и получишь два стакана молока». И по утрам, я замечал, выстраивалась к нему целая очередь. Дети не только сами приходили к нему, но и приносили больных животных…

Как-то утром пришли к доктору трое плачущих детей. Они принесли ему кошку, у которой язык был проткнут рыболовным крючком. Кошка ревела. Ее язык был весь в крови. Тимофей Осипович вооружился щипцами, вставил кошке в рот какую-то распорку и очень ловким движением вытащил крючок. Вот я и подумал, как было бы чудно написать сказку про такого доброго доктора. После этого у меня и написалось: «Приходи к нему лечиться и корова, и волчица…».

За гробом доктора, умершего в 1935 г., шли более 30 тысяч жителей Вильнюса, а на тер­ритории приюта, созданного им для детей бедняков, был поставлен бюст с надписью: «Большой друг детей — доктор Шабад». Этот бюст, спрятанный сторожем приюта, пережил немецкую оккупацию и сейчас хранится в государственном еврейском музее имени Вильнюсского Гаона. В 2007 году в центре города на улице, где жил доктор Шабад, прямо на тротуаре появился бронзовый памятник в рост человека — девочка протягивает доктору кошку.

Другой дядя Льва Манусовича, тоже врач, талантливый приват-доцент детской инфекционной клиники Санкт-Петербурга создал для предотвращения внутрибольничной инфекции систему специальных боксов, которые так и назывались — шабадовские боксы.

Тетки Шабада среди других добрых дел помогли получить образование витебскому мальчику, которого звали Марик Шагал.

У Льва Манусовича, был несомненный литературный дар. В молодости он писал стихи и прозу, мечтал стать писателем. Может быть, поэтому так доходчиво читались вышедшие из-под его пера научные статьи и книги.

В гимназии Лева Шабад получил классическое языковое образование, по сравнению с которым наш институтский курс латыни и греческого смотрелся более чем убого. Кроме того, он отлично владел французским и немецким, а когда через много лет понадобился английский, он одолел и его. Это сразу выделяло его из общей массы советских ученых того времени, так как позволяло непринужденно общаться с ведущими учеными мира. Забавный случай произошел, когда его впервые выпустили на какой-то конгресс в «настоящую» заграницу, кажется в США. Такие форумы обычно начинаются приветственным банкетом (welcome party), на котором за бокалом хорошего вина участники знакомятся и беседуют запросто и на любую тему. Так вот, приняв некую толику этого хорошего вина, компания старых онкологических зубров запела на латыни студенческий гимн Gaudeamus и, к их удивлению, русский профессор тоже присоединил свой голос. Надо напомнить, что в те времена советскую науку на научных конгрессах представляли чиновные делегации, без языка и без науки. На пару куплетов стариков хватило, а остальные два или три Шабад допел соло. Стоит ли говорить, что лед сразу был сломан и его тут же приняли в свой круг. Конечно и фамилия Шабад говорила сама за себя. Во всяком случае, когда Лев Манусович, знакомясь с американским профессором Широм, переспросил его фамилию, тот ответил — «Я, Шир, это от Шир га-Ширим». Профессор не сомневался, что коллега Шабад знает древний язык, на котором написана Шир га-Ширим — Песнь Песней царя Соломона.

Далее, Glűck — удача, везение. Лев Манусович как-то сказал. «Вот говорят, что мне везет, а ведь это я везу!» И он, действительно, был прекрасно организованным тружеником. Удача не любит бездельников потому, что им лень нагнуться, поднять и рассмотреть, то, что она им бросила под ноги. Лев Манусович не ленился и терпеливо исследовал все добытые факты. С учителями и наставниками, развившими у него это качество, ему тоже повезло. В медицинском институте Екатеринослава, ныне Днепропетровска, он попал в поле зрения профессора бактериологии Л.В. Падлевского — ученого из старой плеяды «охотников за микробами». Это был тот самый Падлевский, который вместе с другими бактериологами заперся в «чумном форте» Кронштадта, когда там в 1907 году вырвалась из пробирок эта страшная инфекция. К счастью, он выздоровел после бубонной чумы, которой заразился, вскрывая труп своего шефа доктора Шредера. Молодой Лев загорелся стать бактериологом и стал бы, если Л.В. Падлевский с другими профессорами-поляками не репатриировался бы тогда в Польшу. Уезжая, он дал своему ученику рекомендательные письма к своим друзьям в 1-й Ленинградский медицинский институт. Одно из них — письмо к выдающемуся патологу Г.В. Шору решило дальнейшую судьбу молодого студента, который к тому времени перевелся в северную столицу. Он начал работать на кафедре патологической анатомии и преуспел в этом настолько, что по окончании института строжайший Г.В. Шор оставил его у себя на кафедре. Сообщил он об этом в весьма своеобразной форме. — Есть ли у Вас портмоне? — спросил он, обращаясь к Шабаду. Удивленный таким вопросом, студент потянулся было к карману. — Не трудитесь — продолжил Шор — если он у Вас даже и есть, можете его выбросить, он Вам в жизни больше не понадобится, так как я сегодня договорился, чтобы Вас оставили при кафедре для усовершенствования в качестве патологоанатома». Насчет портмоне замечание, актуально и в наше время…

Учителя Леона Манусовича были не только талантливыми учеными и врачами, но и людьми, личные качества которых базировались на понятиях чести, достоинства и профессиональной ответственности. Обучая Л.М.Шабада писать протоколы вскрытий, Г.В.Шор внушал: «Протокол должен быть составлен так, чтобы даже если вы и ошиблись в диагнозе, то другой, более опытный, чем вы, специалист, мог бы поставить правильный диагноз, опираясь на ваше описание». Этот стиль объективного и максимально подробного изложения фактов Леон Манусович сохранил и в научной работе.

К экспериментальному изучению рака Л.М.Шабада приобщил также Г.В.Шор. В 1923 году он пригласил Шабада — студента 4-ого курса в лабораторию Рентгенологического института, где он со своей помощницей С.М.Дамберг вызывал рак кожи у мышей с помощью камнеугольной смолы. Показывая полученные гистологические препараты, он восклицал: «Посмотрите, Лев Манусович, вглядитесь внимательно, ведь это действительно рак — он совершенно подобен раку кожи человека! Но ведь это чудо!» Этот восторг и удивление перед новыми научными фактами Шабад сохранил на всю жизнь. В своей последней книге «Мои учителя и ученики» Лев Манусович описывает чувства, которые он испытал, обнаружив, что предрасположенность к опухолям легких у мышей может быть унаследована от родителей, которых обрабатывали химическим канцерогеном. Он писал: «Никогда не забуду того восторга, который охватил меня. В первый раз в жизни я испытал высшую радость, которую может испытать исследователь — радость открытия!»

Лев Манусович часто говорил: «Надо любить каждый полученный тобой новый факт и восхищаться этим фактом». При этом у него не было ревности или зависти. Он восхищался не только фактами, которые добывал сам, но и результатами коллег в Институте и во всем мире. Бывало, когда мы приносили ему новый небольшой результат, он своим энтузиазмом расцвечивал его так, что эта маленькая находка нам самим начинала казаться золотым ключиком в чудесный мир открытий. Науки без эмоций и энтузиазма быть не может, и Леон Манусович показывал нам в этом пример.

Темпераментом судьба его не обидела. Он был страстным ученым. Между прочим, в гневе он краснел, а, как известно, Юлий Цезарь брал в свою гвардию только таких воинов, потому что в момент опасности они соображают и действуют лучше, чем те у кого сжимаются сосуды и при бледном лице кровь отливает от мозга и сердца. Бойцовский темперамент выручал его не только в научных дискуссиях, когда надо было мгновенно парировать выпад изощренного оппонента, но и при необходимости дать жесткий ответ чиновному наглецу. В этом случае он медленно говорил, гневно раздувая крылья носа: «Извините, у меня слабая голова. Она не выдерживает, когда на нее садятся!» И у него была не только «слабая голова», но и жесткий позвоночник, который не прогибался даже в экстремальных ситуациях типа тех, которые накатывали в СССР одна за другой в годы научного мракобесия. Тогда великие Вирхов, Мендель, Вейсман и Морганом были заклеймены как лжеученые, а бал правили лысенки, лепешинские, презенты, бошьяны и прочие жуковы-вережниковы. Когда на заседании Президиума АМН СССР 26 марта 1952 года эти временщики должны были лишить Льва Манусовича лаборатории, он тоже не прогнулся. В ответном слове он сказал :

«Вы хотите, чтобы я отрекся от тех понятий, которые считал и считаю верными, чтобы я добровольно отказался продолжать дело, которому я посвятил свою жизнь. Так знайте, что я этого не сделаю, так как это было бы самоубийством, а на самоубийство я не пойду, так как я отвечаю за отечественную, за советскую онкологию, а не вы!…».

Это большое чувство собственного достоинства и ответственности распространялось не только на науку, но и на все другие вопросы. Помнится, где-то в конце 60-х годов появился в нашем отделе молодой сотрудник — убежденный бездельник с алкогольным уклоном, уже изгнанный из службы скорой помощи. Когда выяснилось, что наши усилия заинтересовать его наукой или просто добиться добросовестной технической работы, бесперспективны, мы попросили шефа убрать его из отдела. И тогда Лев Манусович сказал фразу, которая гвоздем засела в моем сознании: «Я должен хорошо подумать, потом что мне слишком легко сломать ему жизнь». Кстати, гнев свой Лев Манусович хорошо умел контролировать и не тратил по пустякам. Сильно проштрафившемуся сотруднику он бросал: «Считайте себя выруганным!» и больше не тратил на него энергии.

Слово Geduld — терпение Эрлих поставил третьим непременным условием в своей формуле. Оно требовало тщательного рассмотрения и обдумывания полученных результатов. Этим качеством Лев Манусович обладал в полной мере. Его правилом было все доводить до конца. Нам он не раз говорил : «Ненавижу бандарложество!». Помните, у Киплинга в «Маугли» были обезьяны — бандарлоги, которые хватались за все, с шумом начинали, а потом бросали. Шеф любил повторять слова Пастера: «Il fant travailler» (надо работать). И он действительно работал ежедневно с утра и до позднего вечера, до самого дня своей последней болезни в 1980 году. Друг Леона Манусовича, замечательный биолог В.Я.Александров когда-то полушутя разделил ученых на «условных» и «безусловных»: «условные» — работают только когда им создают условия, а «безусловные» работают всегда. По этой классификации Леон Манусович был, разумеется, «безусловным» ученым. Он занимался наукой и в хороших и в невыносимо трудных условиях и всегда был оптимистом.

Что касается Geld — четвертого условия, то и здесь Шабад был на высоте. Он умел добиваться материального обеспечения работы своих сотрудников. За его спиной было спокойно. Достаточно вспомнить, как строжайший хозяйственник всесоюзного масштаба А.Н. Косыгин после беседы со Львом Манусовичем о важности предохранения продуктов питания от загрязнения канцерогенами дал ему 27 штатных единиц со щедрым финансированием. И было за что давать.

Мы не знаем, да, наверное, и не узнаем никогда, сколько случаев рака предотвратил профессор Шабад своими широкими гигиеническими мероприятиями. Но есть один факт, о котором мало кто знает. Дело в том, что в СССР, в отличие от стран Западной Европы и Америки, никогда не было так называемых “торотрастовых раков”. Коллоидная двуокись тория, предложенная в 1928 году в качестве рентгеноконтрастного вещества, не была разрешена к использованию в нашей стране. Произошло это потому, что Л. М. Шабад, к которому обратился Минздрав с запросом относительно безопасности этого соединения, не рекомендовал его, предупредив, что радиоактивный торий может представлять канцерогенную опасность. И действительно, впоследствии в западной литературе появились сообщения о том, что через десятки лет после того, как больным с диагностической целью вводили внутривенно раствор торотраста, у части из них развились злокачественные опухоли печени, почек, легких и других органов. При этом в ткани опухолей обнаруживались радиоактивные комплексы торотраста, частицы которого были депонированы в клетках ретикулоэндотелия. Таким образом, своевременное распознавание Львом Манусовичем потенциального канцерогена предотвратило возникновение целой категории злокачественных опухолей. То же можно сказать и о профилактике рака мочевого пузыря у работников анилинокрасочной промышленности, которую он проводил вместе с урологом И.С.Темкиным и гигиенистом И.Л. Липкиным. В страшные 30-е годы, не боясь расстрельного обвинения во вредительстве, они закрывали заводы, где не соблюдались гигиенические нормативы. В дальнейшем, когда выяснилось, что канцероген бенз(а)пирен находится в копченых продуктах, под его руководством были разработаны коптильные жидкости, свободные от этого канцерогена, а также мази против псориаза, которые готовятся на основе дегтя.

Если попытаться выделить из личных качеств Льва Манусовича главное, то это с несомненностью будет любовь к науке и беззаветное ей служение.

Мне, Геннадию Белицкому, посчастливилось быть учеником, а затем более 20 лет близким сотрудником и соавтором незабвенного Льва Манусовича.

Началось все со студенчества. В Смоленском мединституте никто не занимался экспериментальным исследованием злокачественных опухолей, а меня почему-то эта область науки привлекала с самого начала. Возможно потому, что я рос в медицинской семье. Отец был классными хирургом, но и ему нередко приходилось отступать, когда его скальпель скрещивался с косой Смерти у онкологического больного. Он в таких случаях всегда сильно переживал и это запомнилось. Хотелось решить вопрос кардинально, и хотя юношеский энтузиазм упирался в стену полного научного невежества, это не казалось существенной преградой. На дворе были 1950-е годы и в наши незамутненные знанием головы вкладывали бредовые учения Лысенко, Презента, Лепешинской, Бошьяна и иже с ними, у которых все кардинальные вопросы биологии решались очень просто с позиций диалектического материализма. В медицине царили идеи «нервизма». Под этим маловразумительным термином предполагалась полная зависимость всех жизненных процессов, как нормальных, так и патологических от центральной нервной системы. Вот я, слегка оперившийся студент 3 курса, решил продемонстрировать это на опухолях молочных желез у крыс. Опыт был задуман просто. У самок перерезались нервы, ведущие к молочным железам левой стороны при сохранной иннервации правых. Затем мы вводили им большие дозы эстрогена, который вызывает разрастания эпителия желез разной степени злокачественности. Предполагалось сравнить, как будет развиваться этот процесс в железах с нарушенной и сохраненной иннервацией. Опыт был поставлен со всей тщательностью, но когда дело дошло до морфологии, т.е. до микроскопической оценки изменений, невежество мое встало в полный рост. Надо было искать Учителя.

Не стану говорить, скольким предполагаемым специалистам я посылал микрофотографии срезов опухолей и кто из них как отписывался. Единственный раз надежда блеснула, когда я получил из Ленинграда открытку от профессора Шабада, которую храню и по сей день. Содержание было простым: картинки Ваши не слишком вразумительны, но приезжайте, привозите стекла, посмотрим.

Надо ли говорить, что я тут же оставил лекции на попечение добрых друзей, которые их исправно писали, а практические занятия на последующие отработки и повез на суд профессора Шабада свое еретическое соображение о том, что процесс злокачественного превращения молочных желез крысы в этом эксперименте не слишком-то зависел от Ее Величества центральной нервной системы.

Человек, в кабинет которого я был допущен, видимо, долго сидел за микроскопом. Когда я вошел, он встал и с удовольствием потянулся да так, что разлетевшийся в стороны халат широко распахнул его плотную фигуру. После детального расспроса об эксперименте профессор стал смотреть мои препараты. Несовершенный микротом, который был доступен мне в институте на кафедре гистологии, не позволял делать тонкие срезы, да я и не знал тогда, как должен выглядеть настоящий гистологический препарат. Выражение профессорского лица не оставляло сомнений в том, что дело мое швах и следует готовиться к вылету. Однако ничего этого не произошло, хотя качество препаратов и мои диагнозы получили оценку без всяких скидок на молодость и провинциальность. Это было великолепно, т.к. каждое замечание сопровождалось детальным разбором и советом, как и что переделать и как правильно описать результат. Я понял, что нашел своего Учителя, что он не страшный и что к нему можно обращаться.

Потом было много всякого. По окончании института Лев Манусович посоветовал мне тему кандидатской диссертации, большую часть которой я сделал работая прозектором в Вязьме. Спустя пару лет удалось поступить в аспирантуру в отдел Льва Манусовича, в лабораторию, которой руководил его талантливейший ученик Юрий Маркович Васильев, впоследствии член-корр. РАН. После защиты диссертации Шеф, который был уже академиком не только Российской Академии медицинских наук, но и многих других академий мира, взял меня в свою личную лабораторию, которую я спустя еще полтора десятилетия унаследовал.

Лев Манусович всегда был окружен учениками. Как магнит притягивал он к себе талантливую молодежь из всех республик бывшего СССР. И по сей день в Латвии и Армении, Литве и Азербайджане, на Украине и в Белоруссии экспериментальной онкологией занимаются прямые или «внучатые» ученики Леона Манусовича, который за свою длинную научную жизнь воспитал более 100 докторов и кандидатов наук.

Мне, Борису Рубенчику тоже посчастливилось быть его учеником.

После моего прихода в Институт гигиены питания в Киеве главной моей целью было знакомство с академиком Львом Манусовичем Шабадом.

Я приехал в Москву и с энергией провинциала нашёл 3ю — Мещанскую улицу и дом, в котором жил и работал Лев Манусович.

Никогда не забуду той «школы», которую дало мне общение с Шабадом при обсуждении моих будущих книг. Его время было расписано по минутам, и наши встречи с ним были короткими.

Оба раза по причине нездоровья он принимал меня дома. Я понимал, что это знаки особого расположения и очень волновался. С трепетом подходил я к респектабельному дому в стиле конструктивизма на Ново-Песчаной улице в Москве, недалеко от метро «Сокол». С замиранием сердца поднимался по лестнице и точно в назначенное время нажимал кнопку звонка.

Лев Манусович в пижаме «барственного покроя» в первые минуты беседы был сух и сосредоточен. Он ещё полностью не отошёл от предыдущей работы.

Его умение слушать собеседника, ум и контактность были потрясающими. Вначале он внимательно смотрел в глаза, кивал головой, одобряя рассказчика, поддакивал: «Да, да, да». Потом делал заградительный жест согнутой в локте рукой, и начинал говорить сам. Теперь надо было его слушать, не перебивая. Через несколько минут становилось ясным, что он не только прекрасно понял всё сказанное, но и невысказанные мысли, твою цель, интересы, весь «андеграунд» вкупе с самим собеседником. Я оба раза уходил от него окрылённым, с появившейся верой в себя.

В прихожей Лев Манусович пытался подать мне пальто, а я сконфуженно не мог попасть в рукава.

— Спасибо, позвольте, я надену сам.

— Точно такую же фразу я произносил, когда меня пытался одевать мой учитель Г.В.Шор, — смеялся Шабад.

В Киеве мы посетили Бабий Яр.

В мой последний приход на его письменном столе лежала груда листков:

— Это моя последняя книга: «Эволюция концепций бластомогенеза». Надо срочно её сдать в Медгиз, а времени, увы, остаётся немного, — с грустью произнёс он.

Мог ли я думать, что через полтора года, когда книга выйдет в свет, он меня первого попросит написать на неё рецензию, и направить её в журнал «Экспериментальная онкология»!

Что по просьбе авторов мне придётся рецензировать последние монографии таких корифеев теоретической онкологии, как И.М.Нейман, В.С.Шапот, И.Ф. Сейц, ученых, по предыдущим книгам которых я учился!

Рецензии эти предназначались для ведущих онкологических журналов, и их должны были прочитать десятки наших коллег!

С особым волнением я взялся за работу над книгой Шабада. В ней подводился итог всей его деятельности. При мне он назвал её «своей лебединой песней». На всякий случай перед публикацией я направил черновик Льву Манусовичу и получил ответ, написанный его аккуратным, почти детским почерком. Начало его, позволю себе привести:

«Дорогой Борис Львович! Получил письмо от 10.7.79 и рецензию, которую прочёл два раза Татьяне Абрамовне (жена Шабада— Б.Р.). Она сказала: «Если книга — необычная, то и рецензия необычная!»

Короче говоря, рецензия нам очень понравилась. Она и глубокая, и широкая, и строго научная, и воодушевляющая. Большое Вам спасибо, дорогой друг! Ведь и мне иногда бывает нужна моральная поддержка, а главное –понимание. Вот Вы мне очень помогли! Конечно, я со всем написанным Вами согласен. Разрешите сделать лишь несколько небольших замечаний…»

Далее следовали деликатные уточнения, расспросы о семье, и вновь выражения благодарности.

Мне бесконечно дорого это письмо, в котором незначительная рецензия лишь повод для выражения добрых чувств. С волнением я перечитываю пожелтевшие открытки — поздравления к праздникам, тёплые дарственные надписи на книгах или оттисках, и мне кажется, что Учитель, уходя в небытие, стремился сократить дистанцию между нами. Прошло много лет, а его отражённый свет по-прежнему согревает и объединяет нас.

И ещё одна короткая открытка из санатория, которая оказалась последней:

«Дорогой Борис Львович, шлю Вам и Вашей семье сердечный привет из санатория, где пробуду до 5.7. Здесь очень хорошо, немного лечусь, много гуляю, думаю. Как Ваши дела? Желаю всего лучшего. Всегда Ваш Шабад».

Открытка, посланная 15.6.1980 года, оказалась прощанием. Через три дня тяжёлый инсульт стал началом ухода Учителя. Больше мы не виделись, и не мой удел рассказать о последнем, самом трагическом годе его жизни.

Наверное Шеф не был бы доволен, если бы очерк окончился на такой ноте. Это не соответствует его характеру. Поэтому я, Геннадий Белицкий, позволю себе снять со стены еще пару солнечных зайчиков, чтобы закончить хорошим. Лев Манусович умел получать удовольствие от жизни. Когда он брал в нашем институтском буфете вчерашний винегрет и ел его с хлебом не первой свежести, на лице его было такое удовольствие, что хотелось немедленно взять то же самое. Следует, правда, сделать поправку на то, что он долго голодал в блокадном Ленинграде. Хорошему вину Шеф тоже мог отдать должное, но больше всего его внимание за столом привлекал торт, строго запрещенный его женой Татьяной Абрамовной по причине выраженной склонности к полноте. Иногда, правда, удавалось избежать бдительного ока супруги. Как-то мы с ним были в Словакии на конференции СЭВ, где главой онкологической школы был его старый друг академик Турзо, как оказалось, такой же любитель сладкого. Вернувшись от него вечером, Лев Манусович сказал решительным тоном, что завтракать будет без хлеба, потому что они с Турзо освоили за разговором приличных размеров кремовый торт. Утром спускаемся в кафетерий. На столе закуски, кофейники, а знаменитых поджаристых рогаликов не видно. Шефа хватило ровно на десять минут ожидания, а потом он поднялся и через минуту мы услышали как в служебном помещении раздался возмущенный голос с генеральскими обертонами. Рогалики появились мгновенно.

И еще. У людей с мозговым инсультом, лишенных дара речи и письма, иногда остается и зацикливается, одна короткая фраза. У Льва Манусовича этой фразой было: «Очень хорошо, очень хорошо!» Это было его отношение к жизни.

Все это я рассказываю своим ученикам, когда мы посещаем на Кунцевском кладбище Москвы могилу Шефа, чтобы они знали где их научные корни.