Марк Шехтман: Точильщик

Loading

Раскопали могилы, привезли иностранцев. «Смотрите, — говорят, — что больше­вики с пленными сделали». Показали, засняли для кино и похоронили обратно. Потом пришли наши, опять раскопали могилы, тоже засняли и свалили все на немцев… И в прошлом году НКВД начал охоту за каждым, кто мог что-то знать о расст­релах.

Точильщик

Марк Шехтман

На самом деле я кузнец. Это у нас наследственное: отец, дед и прадед кузнецы. И я бы стоял над наковальней, если бы не война. Кузница наша теперь стоит брошенная. Мелочь разную смогу еще отковать, а вот что-нибудь по­крупнее большим молотом не выйдет: после ранения мыш­цы в плече не срослись и молот не удержать. Но лучше меня нож никто не наточит, потому как металл понимаю. Мне на искру пробу делать ни к чему — любую сталь на ощупь оп­ределю, только коснусь ножа или там бритвы. Завяжите гла­за, дайте инструмент в руки — хоть топор, хоть саблю — ска­жу из чего они. Не смотрите, что пальцы, как лошадиное ко­пыто, твердые и не гнутся. Что правда, то правда — такая на­росла шкура, что самое острое лезвие не возьмет. И огонь: уголь из горна пальцами беру и прикуриваю. Но есть в этой моей шкуре к металлу чувствительность. Это уже навсегда. До войны наезжал к нам в село дачник один из Ленинграда — скрипач. Он говорил: «Я до скрипки только дотронусь — чу­вствую, как дышит». Так то ж скрипка, вещь нежная, она словно девушка. Как ее не почувствовать? А вот для меня каждая железка, даже гвоздь — живые, свою душу имеют не меньше, чем его скрипка.

Призвали меня еще до войны, в 39-м. Побывал в По­льше, на Карельском перешейке, потом воевал на южном фронте. Ранило на Украине. Весной 44-го, после двух меся­цев в уральском госпитале комиссовали, и поехал я домой. До Москвы добирался неделю и еще три дня в Осташков. Ехал на чем придется: сначала в пассажирском, потом в то­варняках — то на крыше, то на платформе, а больше на стан­циях просидел, пока поездов дожидался. В Осташкове ка­кой-то райкомовский инспектор на попутной лодке подоб­рал. Спросил: «Тебе, солдат, куда?» Назвал я свою деревню, а он как-то странно смотрит, словно знает что-то, а говорить не хочет. Потом все-таки спросил: «А зачем едешь туда?» — и опять смотрит. Сказал я, что домой еду, а он только голо­вой кивнул и молчит. Доехали, в общем, и только шагнул я с лодки — так сразу и отчалил инспектор, как будто боялся чего-то. Я даже спасибо сказать не успел. Поднялся на бе­рег, смотрю — а в деревне ни души, дома целые, но пустые. В деревне всегда что-то услышишь — то замычит корова, со­бака заворчит, куры клохчут, ребятишки играют. А тут ти­шина, как на кладбище. Даже ворона не каркнет. Вот поче­му так смотрел на меня инспектор. Куда все подевались — спросить не у кого. Двор зарос травою — и не подойти. Дверь колышком подперта, ставни открыты, стекла целые. В гор­нице сундук открыт, из комода ящики вынуты, повсюду ве­щи разбросаны, подушки, одежда, миски. Все от пыли чер­ное. В печи горшки стоят, что-то засохло в них. Зашел я и в соседний дом к Наде. Та же картина.

Видно, бежали от чего-то. Одно я понял: не от нем­цев. Немцы, если угоняют народ — село обязательно сожгут. Это я знал хорошо — насмотрелся на фронте. От кого тогда бежали?

Электричества у нас и до войны не было. Зажег лу­чину, собрал поесть из котомки и прилег на лавке, а дверь оставил открытой — пусть хоть луна светит, а то лежишь, как в гробу. Лежу час, наверное, лежу другой, а сон не идет. Что же тут случилось? Почему народ ушел и все бросил? Хорошо еще, что сестры перед войной уехали в Москву на заработки. Где теперь старики? Живы ли? Где Надя? Дого­ворились, будет ждать до конца войны, тогда и поженимся. Письма мне писала до лета 43-го, а потом как отрезало. Фо­тографию храню еще довоенную — и сейчас стоит на комоде…

Так, наверное, пролежал бы до восхода. Вдруг зашу­ршало что-то в траве у крыльца. Поднял голову и вижу — в двери зверь стоит. Для собаки вроде маловат, для кота сли­шком здоровый. Кто такой? Нашарил я палку и сел, а он стал боком, спина дугой, хвост трубой да как зашипит. Кот! А вдруг наш? Он точно так шипел.

— Басмач, милый, — позвал я, — поди ко мне.

Хвост опустился, спина выровнялась — это был он — осторожно подошел к лавке, постоял, принюхался и… ушел. Надо же: ну, что кот может понять или запомнить, когда даже собака через столько лет не всегда хозяина при­знает. А он вот признал. И так мне тепло стало: хоть одна живая душа есть в доме. Я полежал еще немного и уснул. А когда проснулся, кот сидел на лавке у меня в ногах.

Такой был кот черный и лохматый, что отец (в 20-е годы он служил в Средней Азии) дал ему кличку Басмач. Но теперь кот стал гладкий, чистый, каждая шерстинка блес­тит. Где так отъелся? Вот кто знал, что тут случилось, да то­лько рассказать не умел.

На другой день осмотрелся и начал прибирать в до­ме. Нашел ведро, веревку, натаскал воды из колодца, вымыл окна, полы. А все равно смрад в доме. «Что такое? — думаю, — чисто ведь уже». Стал искать, слышу — с чердака как будто воняет. Пошел за лестницей и вижу — Басмач чего-то воло­чит. Подошел поближе — заяц, да какой здоровый! Басмач с добычей в зубах вцарапался по бревенчатому срубу — и под крышу. Крыши у нас тесовые, крепкие, но за время войны кое-где подгнили по краям доски. Вот под них и затаскивал Басмач убитых зайцев на чердак и там жрал. Заяц часто вдвое тяжелее, но сил у кота хватало. Говорят, леопард мо­жет затащить на дерево корову, так почему бы коту не зата­щить зайца на чердак. Залез я туда, вижу: шкуры, лапки, го­ловы. Мух туча, а вонь — как на фронте. Вычистил чердак, а вонь еще надолго осталась. Пришлось чуть ли не каждый день чистить. Выброшу недоеденного зайца, а Басмач тут же тащит обратно. Так и не смог отучить его от чердака. Крыс и мышей он тоже ловил. Поиграет, пока не надоест, удушит, но жрать не станет — положит на крыльце и уйдет: «Смотри, какой я молодец».

Как жил? Раз в неделю подберет меня кто-нибудь до Осташкова — там по карточкам хлеб, крупу получал, да и на рынке кое-что можно было купить. Остальное давали лес и озеро. Грибы, ягоды, рыба — этого у нас всегда вдоволь. Охотиться нельзя было — как война началась, приказали сдать оружие. У отца была хорошая тульская двустволка — забрали и, конечно, после войны не вернули. Пропала, гово­рят, и все — с кого будешь спрашивать. Пришлось на зайцев ставить силки — тут тебе и мясо и шкурки. Шапку сшил, те­логрейку, рукавицы. Сплел из ивняка и обтянул сеткой вер­ши — можно рыбу ловить. Мне вообще-то двух весел не надо — одним гребу за кормой, но для порядка выстругал три — одно рулевое. Залатал дырявую лодку — теперь можно и самому в Осташков подгрести, продать на базаре рыбу, за­ячьи шкурки. Куропаток и тетеревов тоже ловил. Засеял свой огород рожью (прихватил и соседние — хозяев-то нету), картошку посадил, овощи разные, табак. Мельницы ни од­ной не осталось в округе, вот и молол зерно в ступе, только с моей рукой разве много намелешь. Бражку научился ва­рить на самогонку. Насушил на зиму грибов, ягод.

Месяца через два, уже под осень, почувствовал чье-то присутствие. Вроде бы весла не так лежат, и привязана лодка как будто по-другому. Потом заметил, что Басмач по ночам куда-то исчезает — сон у меня чуткий. Не каждую ночь, но пару раз в неделю. Возвращался всегда часа через два и на лавку. И однажды в лунную ночь я решил просле­дить, что за дела у Басмача. Вижу — спрыгнул он с лавки, прошел по тропе до калитки и свернул к воде. Подождал я минуту и тихонько за ним. Берег у нас крутой — видите? Присел в кустах и смотрю. Внизу мостки, лодка моя привя­зана. Кота не видно. И вдруг слышу: идет кто-то. Спустился к воде, лодку отвязал, оттолкнулся, отгреб метров на сто от берега и стал выбирать верши. «Ах ты, ворюга!» — чуть не крикнул я, но сдержался. Подожду, что дальше будет. При­смотрелся — и вижу: верши-то не мои — я свои подальше ста­вил. А он рыбу выложил в корзину, верши обратно прито­пил и вернулся. Привязал лодку и на берегу высыпал ме­лочь на песок. Тогда и Басмач тут как тут — принялся за све­жую рыбку. Вот зачем он уходил по ночам. А человек этот кота погладил и пошел себе обратно. Сколько там у него рыбы — не видно, только тяжело было ему тащить вверх корзину. «Ладно, — думаю, — пускай лодкой пользуется, но кто же это такой?».

Стал я за ним следить. Как Басмач уйдет ночью, встану тихонько и — за ним. И оказалось, что рыбак опорож­няет верши каждую третью ночь. Но вот загадка: как Басмач узнавал о ночной рыбалке? В другие дни кот спал до утра у меня на лавке. Со мной на рыбалку не ходил — умный был, знал, что дома свое получит.

Однажды поливал грядки в огороде, днем это было, слышу: моторка застучала и смолкла. Кто-то важный при­ехал — простой народ у нас тогда на моторках не ездил. Смотрю: идут трое: капитан и два солдата с оружием. Увидели меня — и во двор.

— Ты как сюда попал? — спрашивает офицер.

— Я здесь родился и вырос, — отвечаю, — а как комис­совали, вернулся домой.

Показал документы, солдатскую книжку, белый би­лет. Зашли в дом, осмотрели все, заглянули в печку и под лавки, один солдат пошел в сарае искать не знаю что, дру­гой на чердак слазил. Потом чихал все время от пыли. Бань­ку во дворе тоже проверили, и не забыли заглянуть в куз­ницу.

— Пусто, товарищ капитан, — доложили.

Проверил капитан документы: то на фотографию мою смотрит, то на меня — сравнивает, значит, я или не я. Морда у него красная, сытая, наград полно, а нашивок за ранения ни одной — сразу видно, что в тылу околачивался. Перечи­тал несколько раз, а потом настоящий допрос учинил — все пытался меня на чем-то подловить. Когда мобилизовали, где воевал, где был ранен, и все напирал на точную дату моего возвращения. Очень ему важно это было Только за­чем? Как в четвертый раз спросил — не выдержал я (чего мне бояться?):

— Да что ты пристал, капитан — одно и то же спраши­ваешь! Вот мои документы — все в них есть! Читать что ли не можешь? Ты бы мне лучше сказал, куда вся деревня по­девалась?

Посмотрел он на меня и говорит:

— Вопросы я задаю, понятно? Есть кто-нибудь еще в де­ревне?

— Есть, — отвечаю. — Кот у меня в доме, да воробьи в огороде. А больше — никого.

— Ладно, — говорит, и отдал мои бумаги. — Пошли, ребята, остальные дома проверим.

Так и не понял я тогда, что он хотел, этот капитан. Но про ночного гостя ничего не сказал — не мое это дело. Кому надо — пускай сам ищет.

А как с ним познакомиться, чтоб не спугнуть? И вот что решил я: на третий день, утром, оставил в лодке кисет с махоркой и не забыл положить обрывок газеты. Заткнул я на всякий случай за пояс топор, ночью пришел, как обычно, и жду. Скоро и этот человек появился. Луна светила ярко, и я хорошо его видел. Взял он кисет, открыл, понюхал, огля­нулся по сторонам — и в карман. Постоял минуту, вынул ки­сет и положил обратно. «Ишь ты, какой честный, неужели не возьмешь?» — подумал я и смотрю, что дальше будет. А он опять взял кисет, понюхал и спрятал — не выдержал иску­шения. Видно, очень курить хотелось, но не стал. То ли боя­лся огонь зажигать, то ли просто прикурить нечем было. От­плыл он, достал верши, выложил рыбу в корзину, вернулся, отсыпал мелочь коту и пошел, а как поднялся — я из кустов навстречу.

— Прикурить не желаете? — спрашиваю.

Он так испугался, что сначала и слова сказать не мог. Потом пригляделся ко мне и говорит:

— С большим удовольствием. Очень даже.

И самокрутку склеил. А пальцы так дрожат, что табак мимо сыплется. Достал я немецкую зажигалку, крутнул колесико, поднес, и пока прикуривал, увидел, что стоит передо мной оборванный, заросший бородой старик. Что-то промельк­нуло в его лице знакомое, он тоже внимательно так на меня смотрит и говорит:

— Ты, сынок, не из Алешкиных будешь?

— Верно, — говорю.

— Владик?

— Я.

— Не узнаешь? Мы через два дома от вашего жили!

— Михал Саныч? — догадался я наконец, и мы обня­лись. — Что же стоим здесь? Пойдем, дедушка ко мне.

Затопил я баньку, дал старику попариться. Свечу за­жег, собрал на стол всего, что было, самогонки налил. Про­сидели мы до утра, и рассказал старик, что случилось в на­шей деревне.

В 1939-м недалеко от города построили лагерь для пленных польских офицеров. В 40-м этих поляков расстре­ляли и захоронили возле станции Медное. Немцы пробыли в нашем районе всего-то два месяца и ничего найти не успе­ли, да и не искали — не до того им было в ту зиму. Но слы­шали люди, что были еще два лагеря для пленных поляков: один под Смоленском, другой где-то возле Харькова. Их то­же расстрелял НКВД. Смоленских похоронили в лесу возле Катыни. Там немцы простояли два года, времени хватило узнать об этом от местных жителей. Раскопали могилы, привезли иностранцев. «Смотрите, — говорят, — что больше­вики с пленными сделали». Показали, засняли для кино и похоронили обратно. Потом пришли наши, опять раскопали могилы, тоже засняли и свалили все на немцев. Дошли слу­хи об этом и до нас. Кто-то по дурости возьми и расскажи, что его брали могилы рыть, другой капнул куда надо — сам знаешь: у нас за этим дело не станет. И в прошлом году НКВД начал охоту за каждым, кто мог что-то знать о расст­релах. В деревне к тому времени народа почти не остава­лось: часть от немцев ушла, другие еще до войны в город подались. Даже десяти семей не набралось. Но и у нас ока­зались двое мужиков, их в 40-м брали в Медное могилы рыть. Вот почему тех, что нашли в деревне, вывезли в Ка­захстан или подальше. За час всех до единого загнали на баржу — и в Осташков, а там — в телятник и на восток. Что успели побросать в мешки, взяли с собой. Твоих стариков тоже забрали. Я в тот день в лес ходил, а когда вернулся — пусто в деревне. Только собаки воют. Но на этом не кончи­лось. В брошенных деревнях рыскали патрули. Искали каж­дого, кто случайно остался или после пришел: вдруг хоть что-то знает о расстреле. А как найдут — с концами: был че­ловек и нет его… Я тогда уже овдовел, дети, внуки разъеха­лись. Оставаться в деревне стало опасно, вот и ушел я. Жи­ву теперь в лесу — есть там охотничья избушка.

— А семья Буренковых, что с ней? — осторожно спро­сил я.

— Забрали вместе со всеми.

— А Надя? Замуж не вышла?

— Ты что! Никого к себе не подпускала — тебя все ждала, только не дождалась. А потом если бы и захотела — мужиков-то ни одного не осталось: одно старичье и ребя­тишки…

Незаметно пролетела ночь, начало светать, когда проводил я старика в его избушку.

…Закончилась война, и потихоньку стали возвраща­ться те немногие, кто уцелел. Спрашивал я о своих стари­ках, о Наде. Толком никто ничего не знает: раскидали вы­сланных по разным деревням и поселкам, даже семьи разде­ляли и селили за сотни километров друг от друга. Да и вер­нулось всего-то шесть семей, так что и порасспросить осо­бенно некого. Спрашивал в соседних деревнях, в Осташко­ве, но и там ответа не получил.

Появились соседи, огород уменьшился до первона­чального размера и прокормить меня уже не мог, да и тяже­ло стало копать и перекапывать, полоть и воду таскать на поливку. Пришлось подумать о другом заработке. В бро­шенном доме нашел я старую швейную машину «Зингер», снял колесо с педалью, сколотил раму, ремешки для транс­миссии сшил, камни точильные у меня в кузнице сохра­ни­лись — вот и стал точильщиком. Накануне базарного дня станок в лодку и греби до Осташкова, там было у кого пере­ночевать. Выезжал затемно — далеко. А с утра — кому серп наточить, кому топор, ножи и разный другой инструмент: плотнику — резцы и стамески, парикмахеру — ножницы, а то и бритву. Раньше мужики эту работу сами делали, а править бритву хороший парикмахер никогда в чужие руки не да­вал. Но это раньше. После войны таких почти не осталось. Сейчас в деревнях малолетки, этим бы только в город по­даться, или инвалиды — хорошо еще, если вроде меня, а бо­льше кто без руки, кто без ног. Загадку такую, может, слы­шали? «Без рук, без ног — на бабу скок — кто такой?» Раньше отвечали: «коромысло», а теперь — «инвалид Великой Отече­ственной войны». Так что работали тогда одни только бабы — а баба разве металл понимает? Ну, как она сумеет отбить косу или пилу развести?

В общем, работы хватало. Много на этом не зарабо­таешь, но и с голоду не помрешь. А, главное — людям прият­но и сам удовольствие получаешь. Вот так и живу.

Жениться? Я вам скажу честно: все эти годы от жен­щин отбоя не было. Выбирай любую — еще ведь не старый. Но, думаю, подожду с этим — вдруг Надя вернется?

А старик стал ко мне заходить, но не часто и только по ночам — осторожен был. Уже и Сталин умер, а он все бо­ялся. Бывало, и я к нему наведывался — помочь по дому, дровишек нарубить. А еще через год умер Михал Саныч. Зимой это было. Перестал появляться старик, и пошел я его проведать. Подхожу к избушке: тропинку замело, дверь сне­гом завалило — не откроешь, следов нет, дым из трубы не идет. Расчистил я снег, вошел и вижу: лежит Михал Саныч на лавке, весь инеем покрытый, может день, а может, и не­делю. Вырубил под елью могилку и похоронил старика.

Прошло 15 лет, как вернулся в деревню. Стою од­нажды на рынке, насовали мне ножей, ножниц и стамесок — работы на целый день хватит. Слышу, женщина говорит: «Нож можно вам оставить? Скажите только, когда прийти за ним». Взял я нож, провел пальцем — чувствую, сталь хорошая, лезвие, как у бритвы — такой и точить ни к чему. И вдруг — хотите, верьте, хотите, нет — сердце у меня где-то под горло подскочило. Глянул с другой стороны (я всегда раньше на инструмент смотрю, потом уже на клиента) — ни­чего не вижу, все расплывается. Зажмурился я, протер глаза, смотрю — на лезвии вытравлено «Алешкинъ 1914» — еще де­дова работа. Он так свои инструменты метил. Положил нож, огляделся — а мне на шею Надя! Чуть с ног не сбила. Обняла и плачет. И я вместе с ней. Так и стоим. Потом говорит сквозь слезы:

— Я уже час стою, смотрю и глазам своим не верю: ты или не ты? И про нож тогда вспомнила. Если, — думаю, — узнаешь — значит, ты — Владик!

— Откуда он у тебя? — спрашиваю.

— Отец твой отдал перед смертью. «Возьми, — гово­рит. — Вернешься, Владика найдешь — отдай ему. А не най­дешь — будет тебе от меня память». И закрыл глаза. Мама твоя умерла годом раньше. А моих стариков не стало еще в первую зиму, и ушла я жить к твоим.

Кое-как закончил я работу, а что не успел — извинил­ся и отдал так, до следующего раза, забрал Надю в лодку, и к вечеру были мы уже дома.

Как жилось в Казахстане ссыльным, рассказывать не стану — вы, наверное, и так знаете. Сейчас об этом много писать стали. Скажу только еще, что там почти все, кто по­старше поумирали в первые два-три года, а из тех, кто вы­жил, большинство осели в больших городах. Там легко най­ти работу.

С того дня вместе живем. Все было бы хорошо: про­вели в деревню электричество, купил телевизор, мотор на лодку поставил, ружьишко приобрел, завели корову, курей — чего еще надо? Только нет у нас на детей счастья. Не полу­чается у Нади после ссылки. Еще год решили попробовать, а не получится — может, найдем кого усыновить.

Ну, вот и все, пойду я. И так много времени отнял. Всего вам хорошего и спасибо, что послушали. Ваши внизу вон веслом уже машут, отплывать собираются. А то пригла­сил бы посидеть — самогонка у меня первый класс, куда там вашей «Столичной». С маринованными боровичками и све­жей рыбкой — над водой, знаете, как пошла бы!

Басмач? Три года прожили вместе, осенью ушел и не вернулся. Он и раньше, бывало, уходил и неделями не появ­лялся. Может, охотник застрелил, зверь какой задрал в лесу или просто пришло его время — этого уже не узнать. Коты всегда уходят — не любят помирать в доме. Бегают теперь в деревне черные, лохматые — Басмач успел хорошо порабо­тать. Одного такого взял в дом. Но назвал его по-нашему, по-деревенски — Васька. Нет, зайцев, как Басмач, не ловит. Каких там зайцев, когда он даже мышь поймать ленится.

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Марк Шехтман: Точильщик

  1. Дорогие мои читатели! Ваши теплые комментарии для меня важнее всяких гонораров! Спасибо
    огромное! М.Ш.

  2. Рассказ замечательный, кажется «слепком» с нашей реальности, — военной и послевоенной. Точность мастера-механика-ювелира, ничего лишнего. Возвращаещься в 44-46 годы. Все знакомо, ощутимо; вместе с автором «проживаешь» его жизнь (нашу жизнь), незабываемую и необъяснимую для тех, кого она не коснулась. Спасибо Вам, Марк Мануилович.

  3. Озеро Селигер, город Осташков. Место известное. Нужно название деревни.

  4. Очень необычный рассказ. Ничего похожего на него не встречала. Ощущение такое, что входишь в «Зону» (как у Стругацких). Настораживает, пугает — все необъяснимо, нереально, таит массу загадок. С реальностью связывает неожиданное появление кота, который узнает хозяина и отзывается на свою кличку. И это, несмотря на отсутствие хозяина дома в течение нескольких лет. Опять же кот (вот оно сверхчувственное восприятие у животных!) выводит хозяина на контакт с другим человеком, оказавшимся его соседом по прошлой жизни.
    Впечатление от всего описанного очень сильное. И написан рассказ мастерски.

    1. Инна! Вы правы и точны в описании своего восприятия, которое сходно с моим.
      Спасибо автору.
      М.Ф.

Добавить комментарий для Б.Тененбаум Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.