Петр Ильинский: Век Просвещения. Продолжение

Loading

Спустя несколько месяцев эта часть города опустела. А дом сгорел — вместе со всем кварталом. Наверно, в одном из соседних строений обнаружился больной, а запалили неумело, вот искры и разлетелись. Тогда было много подобных случаев…

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

40. Зуд тягостных сомнений

Уезжать, уезжать надо, и поскорее. На север, во самые льды, к медведям да оленям. В Архангельск или даже глубже — в городе-то самая кручина. И может к раскольникам, на Выг-озеро? Туда точно никакая зараза не доберётся. Вот ведь придёт в голову, прости Господи. Ужели б мог раньше о таком обороте в трезвом виде даже задуматься? А значит, лежало где-то в голове, ждало своего часа, вот ведь как, дорогой ты мой Василий Гаврилович.

И ведь ничего, ничего нигде в газетах не сообщается, а от того всё вернее выглядят известия самые страшные, душные, что разносятся отрывистым шёпотом. А ведь мы не в последних чинах состоим, но и нам, получается, лишнего знать не положено. Вот и теряешься в догадках, а спросить некого. И не очень-то такие расспросы приветствуются. Чешешь голову до волдырей, а клокочут в ней мысли аховые. Хочется вострепетать до смерти, забиться, застонать, уронить в руки лицо воспалённое.

То ли Брянск уже свалила та язва, то ли Смоленск… Да не в Москве ли она нонче? Но и обратно знаешь, самое худшее не всегда верное, у страха зенки с блюдца, а испуг общий на корабле или в боевом строю — предвестник смерти скорой и часто глупой. Ни к чему поперёд ужаса глаза закатывать, всему от Бога известная пора, а прежде своего часа ещё никто не умирал. Вот и мы торопиться не станем. Да и двор пока весь в Петербурге, навряд ли они поперёк своего интереса да самого живота пойдут. Впрочем, иногда человек так истинную истину заболтать способен, что самого себя оной брехаловкой в первую очередь и обманет. Забудет, какая накануне словесных диверсий правда была, и побежит по тропинке ложной прямо в руки к охотникам. Господь, Он никаких обманщиков не любит.

41. Отбой

«С великою радостию доношу Вашему Императорскому Величеству, что моровая язва в пределах Первопрестольной столицы закончилась счастливо и скоропостижно в силу полного истощения заразных испарений от наступившего в генваре мороза, а также общих, по единодушному врачебному мнению, целебных свойств московского воздуха. Новых смертных случаев не наблюдалось уже две недели, что должно свидетельствовать о прекращении эпидемии. На Вашего же Величества вопрос о том, можно ли сопоставить эту язву с чумной заразой, сообщить о согласном суждении затрудняюсь. Некоторые доктора почитают, что знаки на телах новопреставленных указывают на пестиленцию. Однако почти никто из здешних медиков эту чуму в жизни не видел и знакомы они с ней только по книжным описаниям.

Говорят, что причиною беды были зловредные миазмы, занесённые с юга, но отчего-то сильнее всего проявившиеся в отдельных областях проживания граждан московских, по большей части фабричных работников. Обращают моё внимание и на то, что считать жертвы надобно не по всему городу, а только в тех местах, где выявлены были несомненно заболевшие и что в таком случае картина подвергается изменению и становится не столь явной. Отмечают особенно, что оные бараки вельми между собою сходны, но почему-то в одних перемёрли почти все, а в других покойников вовсе не было. Объяснения этому наука, говорят, не имеет. Также считаю своим долгом уведомить Ваше Величество в том, что, согласно медицинскому опасению, с наступлением тепла болезнь может возвратиться во вверенные мне пределы московские. Потому слёзно прошу Ваше Величество прислать сюда кого из врачей, в чуме преизобильно умудрённых. Впрочем, заверяю ещё раз, что на нынешний день мор прекращён — Божьим соизволением, Вашими молитвами и державным попечением, а также малыми стараниями властей губернских».

42. Именной указ

«Сообщаем Нашим верноподданным, что в конце прошлого года, от Рождества Христова тысяча семисот семидесятого, Нашу древнюю столицу постигло бедствие, столь же жестокое, сколько, благодаря Высшему заступничеству, временное. Моровое поветрие отнюдь не случайно напало на любимый Нами город, а посредством прямых происков злонамеренного неприятеля, желавшего возместить своё несчастие в битвах с Нашим христолюбивым воинством путём распространения смертоносной заразы. Впрочем, с Божией помощью властям московским мор этот удалось полностью стреножить и распространение его перехватить. С тем же намерением, дабы не увидеть впредь умножения сего печального случая, порешили Мы впредь до издания дальнейших распоряжений прекратить ввоз тканей из княжеств дунайских, а также Речи Посполитой в пределы российские.

Приняты Нами и другие меры, вполне достаточные для отвращения повтора подобного бедствия. Врагам отчизны Русской или её временным посетителям более не удастся причинить Нашей державе великое несчастье в силу ли неуважения ими российских законов или же свойственной им жестокой алчности. Посему призываем Наших подданных не проявлять никакого о той язве беспокойства, а предоставить эти заботы Нашему и Наших наивернейших и лучших слуг попечению».

43. Государственная предусмотрительность

Пусть Сенат немедля рассмотрит вопрос и примет инструкцию для всех губернских властей, особенно на юге: дома, в которых появились заболевшие, после их смерти сжигать, бродячих собак и кошек убивать с наивеличайшей тщательностью. О море в Москве никуда больше не писать, не нужно, гиштория сия, слава Богу, миновала, лишнего обсуждения не надобно. Впрочем, успокаиваться нельзя — все говорят о том, что повторение возможно, и причём очень скоро — весна благоприятствует распространению миазмов. Да и от гостей заезжих снова можно презентов ждать. Беда прямо с этими торгашами да менялами, всюду нос суют. И не откажешь ведь. Кажется, что во время войны границы закрываются, на самом деле наоборот — в мирное время их куда легче на запоре держать. Хотя здесь в любой день, с утра до вечера — не государственный рубеж, а сплошное сито, чуть не сама к шлагбауму вставай. Таможни и карантины никого не охраняют, только взятки дерут, иногда разве соблаговолят что-нибудь сдать в казну, словно милостыню на паперти. Посему ждать облегчения не будем.

Назначить тех, что посообразительнее, и пусть принимаются незамедлительно. Надиктовать указ секретарям, затем в канцелярию — редактировать, и сразу мне на подпись. Без завитушек — дело серьёзное. Создать комиссию и обязать председателя составлять еженедельный отчёт. На моё имя, естественно. И протокол чтоб вели — вот и выяснится, кто дельное предлагает, а кто спит в заседании. Поглядим, на кого положиться можно, пока остальные на войне. Впрочем, лучше ничего не выдумывать, а делать, как в Европе. Запросить французов и австрийцев о мерах, которые принимались в подобных случаях. Вон, у империи с Портой даже общая граница, а никакого мора вовек не было. Пусть выясняют, пусть работают, на должности никого так просто держать не буду. И жалование платить. Дурацкое какое слово! Словно казённые деньги могут быть только пожалованы чиновнику, подарены, спущены прямо в руки одним лишь моим хотением. А деньги надо зарабатывать, милостивые государи. Зарабатывать. И не жаловаться. Такой вот, понимаете, Wortspiel.

44. Истина

Из клуба мистер Уилсон принес известия самые успокоительные, полученные из наилучших дипломатических источников (знал почтенный коммерсант, что российским официальным сведениям доверять не стоит). Действительно, мор продолжает опустошать враждебную Турцию, и так точно, в зоне боевых действий наблюдались отдельные случаи, доходившие даже до польских пределов. Наверно, дезертиры. Или старьёвщики. Там ведь и евреев навалом, а они, как русские, никогда не моются. Однако санитарные врачи не подкачали, и действующая армия счастливо убереглась от заразы.

В Москве же, о чём ни одна русская газета, конечно, не написала, тоже случилась чумная вспышка. По-видимому, болезнетворные миазмы были занесены с грузом контрабандных тканей. К счастью, смертельной пестиленции подверглись в первую очередь те, кто был виновен в уклонении от карантина: купцы, чиновники-стяжатели, получившие часть товара в качестве взятки, и солдаты, поставленные на охрану обоза. Никакого распространения эпидемия не получила, отчасти из-за наступивших холодов, а отчасти потому, что все больные были вовремя выявлены и изолированы стараниями московской полиции (здесь мистер Уилсон не сомневался ни чуточки, так сильна была его вера в способность российской полиции изолировать кого прикажут).

Теперь же в Москве стоит полное спокойствие, а в прибалтийских провинциях и вовсе ничего необычного не наблюдалось (тоже полностью достоверно, поскольку об этом — никому ни слова — утверждала официальная депеша посла Его Величества в Лондон, а такие люди словами не разбрасываются). Оно, впрочем, и понятно — морозы-то стоят самые лютые, даже для здешних мест. Шутка ли — навигация на Балтике до сих пор не открыта, а уже апрель. Интересно, все согласны, что холод убивает зловредные миазмы. Значит ли это, что таковые миазмы не суть газы, а имеют животное происхождение? Надо бы почитать, каково на этот счёт мнение учёных людей. Может быть, доктор Смайлс что-нибудь посоветует? Кстати, а не устроить ли ему доклад в клубе, ведь всем будет интересно. Ах ты, нет, нельзя, русские усмотрят в этом ненужный и отчасти провокационный маневр. Если только частным образом… Этакий щекотливый предмет, зараза сия, надо сказать, хоть и чрезвычайно любопытный.

45. Облегчение

Может, и не надо никуда бежать — вон, иноземцы ноги в руки не берут, барахло не пакуют, а они всё завсегда лучше нас знают. Её Величество тоже недавно изволила проехать по городу, и балы масленичные по календарю, во дворце приём праздничный, и все послы явились как один… Значит, не боятся. Так, наверно, и нечего? Или обойдётся? Ох, хочется верить, слаб человек, хочется верить.

От страха аж завертелись, забегали. Говорят, что приняты многие меры, и прямо в соответствии с последними европейскими новациями. Даже в порту — учредили карантин, словно в Англии или какой Голландии. Также и на всех южных дорогах караульные солдаты выставлены. И правильно. Если помогает — значит, надо, будем сторожить. Да и холода держатся какие звериные, а против наших холодов, известное дело, даже швед не выстоял, куда там заразе заморской. Дохтур соседский давеча говорил, что зимою лихорадка болотная да прочие горячки на убыль уходят, больше бывает замёрзших по пьяному-то делу и от дыхательных болезней. Так может, пронёс Господь, в кои-то веки?

46. Забытьё

Сначала казалось Еремею, что он всё понимал, всё помнил. Как лежал на лавке, как горела голова, как не мог подняться, как стало казаться, что столбами опухают ноги, как его кто-то приподнимал и поил едва тёплой солоноватой водой, как его раздевали — и хорошо становилось, легче — но потом снова окручивало затылок буйное пламя и било молотком в самую верхушку спинного хребта. И как вдруг несли, а он, став неожиданно тяжёлым, провисал, шелестел ягодицами по шершавым доскам, потом по утоптанной земле, и вдруг — обжигала всё тело ледяная вода, он слабо трепыхался, пытаясь выбраться из неё, но его держали, едва оставляя снаружи рот, а потом неожиданно вынимали, не с первой попытки, за скользкие руки и ноги, заворачивали в суровую холстину, опять несли, и как снова начинало точить его пламя, идущее откуда-то снизу, и опять вертелся он, гонимый горячкой, как сопревший баран на солнцепёке, и снова его брали и влекли на муку, в ледяное крошево.

Сколько раз это повторялось, Еремей не знал. Ещё он помнил, что однажды проснулся посреди ночи и почувствовал, что горячки нет, голова не разрывается на части, не гудит, не полыхает. Он хотел пить и протянул куда-то в пустоту руку, с большим трудом держа её на весу. Ничего не нашёл и удивился, как тяжело двигалась рука, как медленно. Приказал ей согнуться, она послушалась, но не сразу. С усилием донёс Еремей обратно руку, до края лежанки, до лица, и ощупал себя. Не было сомнения, это был он сам — он чувствовал свои пальцы, а они обнаруживали у него нос, глаза, рот, язык…

— Пить, — внятно сказал Еремей. А потом ещё громче: — Пить.

В углу что-то крякнуло, упало и покатилось по полу. «Ваше высокородие, просыпайтесь, — сказал неуверенный и незнакомый голос, — проснулся горячечный. Пить просит. Что делать-то будем?»

47. Триумф

Я вернулся домой под утро четвёртого дня. Спал я за это время только раз, наверно, часа три. Было странное состояние — как будто летел, но знал, что в любое мгновение могу рухнуть и разбиться. И всё равно не мог остановиться: отдавал распоряжения, до предела повышал голос, впервые меня слушались совершенно неизвестные мне люди — отчего-то подумалось: как на войне. И не боялся, хотя прекрасно понимал, чем именно болен мой неожиданный пациент. Может быть, поэтому мне подсознательно хотелось быть первым, кто прикоснётся к нему, упредив кучку местной голытьбы, которая под моими непрерывными окриками несла несчастного, окунала его, пеленала…

Желал ли я так оправдаться перед теми, кого вовлёк в лечение и ничего не объясняя, подверг страшной опасности? Или чувствовал упоение неожиданно возникшей властью, возможностью решить, кто будет жить, а кто — нет? Опять же, это сходно с чувствами офицера, посылающего людей на смерть, но не стоящего за бруствером с подзорной трубой в руках, а идущего вместе с пехотной цепью в атаку. Только кто из этих офицеров лучше? Тот, кто одерживает победу? Или тот, кто одерживает её с минимальными потерями? И как найти необходимую грань между риском и безрассудностью, трусостью и благоразумием? Ведь спешка слишком часто приводит к неудаче, а осторожность есть мать поражения. И как решить, кто пойдёт в первой шеренге — самый сильный, чтобы сокрушить врага, или самый слабый, кем для общей победы можно с лёгкостью пожертвовать? Хотя, конечно, такой власти у меня не было и ни о каких философемах я тогда не думал. Впрочем, кажется, многие из этих мыслей пришли мне в голову почти сразу, по горячим следам.

Ещё одно сходство с великой битвой, тем самым страшным сражением моей юности — мне всё удалось, а мне редко в жизни что-то удавалось, теперь, оглядываясь назад, я могу сказать это наверняка. Но несколько раз случались такие мгновения, когда в меня вселялся кто-то неведомый, более знающий, чем я. Он был талантливей и, признаюсь, гораздо везучей меня. Оттого я рассказываю вам то, что рассказываю и умалчиваю об остальном. К чему рассказывать об обыденностях и неудачах — ведь людям неинтересно читать ни о том, ни о другом.

Наконец я заметил, что начинаю с трудом ворочать языком. Мои добровольные помощники разом перестали понимать, чего я от них хочу. Вдруг я осознал, что ненадолго заснул стоя. Дальше всё было, как в тумане, без моего участия, само собой. Откуда-то возникла подвода, но я не мог остановиться и продолжал отдавать распоряжения. Велел чаще поить больного, но есть давать только самую малость, лучше всего хлеб, покрошённый в воду, и я тут же вспомнил, что русские называют это странным словом «тюря». Я был во власти какого-то болезненного возбуждения и ещё успел поставить себе диагноз — нервический припадок. Опустился на подводу и очнулся уже дома на следующий день, в кровати, окружённый склянками, притираниями и влажными полотенцами. Пациента своего я больше никогда не видел, но знаю, что он выжил. Я несколько раз проезжал мимо этого дома, разговаривал с хозяевами, не помню сейчас их имён. Обыкновенные бедняки, не хуже и не лучше прочих. Нет, лучше. Когда язва вернулась, они пошли в санитары, я мельком встретился с ними в одном из карантинов. Но тогда уже было не до разговоров.

Спустя несколько месяцев эта часть города опустела. А дом сгорел — вместе со всем кварталом. Наверно, в одном из соседних строений обнаружился больной, а запалили неумело, вот искры и разлетелись. Тогда было много подобных случаев. Я проезжал мимо и увидел пепельную проплешину, дым ещё курился. Памятник — подумал я, это памятник главной врачебной победе в моей жизни. Я имел право так думать — ведь к тому моменту я терпел почти сплошные поражения. Мы все терпели только поражения, и от этого постепенно начинали сходить с ума.

48. Новая должность

Ну, что, братцы дорогие, теперя мы слухами более питаться не будем, теперь нас самих ввели в главную комиссию, которой всё надлежит расследовать и выдать важные правительственные инструкции. Так сказать, оказано высокое доверие, кое будем усердно оправдывать. И от самой этой комиссии не может быть никаких потаённых сведений, как о том есть особое высочайшее распоряжение, посему все донесения, московские и прочие, нам будут предоставлены для немедленного ознакомления. Уже начал читать, чего скрывать, терпёжу нет, ещё затемно приехал в присутствие и сразу набросился. В общем, не всё так страшно, и почти целиком подтверждаются известные уже ранее сведения, как говорится, неофициальные. Значит, не так мы лыком шиты и безо всяких комиссий.

Был, был в Первопрестольной мор, но по городу широкой волной не разошёлся, а скосил один лишь военный госпиталь, правда, почти целиком, упокой Господь души сих несчастных. После чего встали обыкновенные по такому времени морозы и болезнетворные испарения в единый миг повывели. Впрочем, беспокоится матушка, и замечу почтительнейше, правильно делает — что ж весной случиться-то может? Когда снега сойдут, а трава прошлогодняя гнить начнёт. Потому приказано нам ныне в кратчайшие сроки изучить вопрос с привлечением последних европейских новаций и представить на высочайшее имя самые верные рекомендации, кои, в случае одобрения, будут предъявлены к немедленному исполнению. А мы так даже и рады — сам будешь знать, в чём дело, куда и сколько, и, может, ещё отечеству послужить удастся. Не за страх.

49. Санитарная инспекция

Доктору Линдеру нравилась московская зима — уж насколько она была лучше оренбургской! Во-первых, нет этого ощущения потерянности, оторванности от мира, знания того, что ты живёшь на самом краю диких, безлюдных степей, где всякое случиться может! — не узнает никто, и даже костей не найдут. Во-вторых, работать нужно меньше — потому, что стал он, если напрямую, лицом начальствующим, и оттого мог труды себе устраивать с подбором, пользовать больных важных и не слишком сложных. И вот таковых зимою как раз было множество, ходили по городу простуды да мелкие хвори, а поскольку без надобности никто со двора носа не казал, паче того после масленицы, то в благородных домах всё беспокойство ограничивалось ваннами для ног, припарками и редкими кровопусканиями. Так что зимовал доктор Линдер с наивеличайшим удовольствием и даже успел всего за два месяца значительно поправить свои дела.

Однако нет-нет, да и точила господина главного городского врача некоторая загвоздка. Ибо понимал искушённый служака, что доклад вредного Полонского никуда не денется и что коллега наверняка уже настрочил расширенную версию своего опуса и будет изо всех сил проталкивать его по инстанциям. Также неприятно было ему думать о неизбежном по законам обращения планет потеплении, поскольку знал он: всегда по весне растёт в Москве смертность — и потому, что трупы начинают лучше разыскивать, особенно по окраинам, и потому, что время до наступления летней жары есть пора цветения самых зловредных миазмов. Преет почва, раздаётся песок, выпуская наружу ядовитые газы. Ничего не поделаешь — природа. Но сознавал, что упреждать сие событие, напоминая градоначальству об его сезонной обычности, сейчас не следует. Эх, хоть бы до апреля снег полежал!

Только велики наши желания, да слабы молитвы. Ещё когда стояли самые холода, пришло господину городскому врачу письмо от управляющего Большим суконным двором, учреждением государственным, а, значит, впрямую ему подотчётным. Не было в этом письме ничего тревожного, — просто нижайшая просьба не отказать в срочной санитарной инспекции — а вот загрустил доктор Линдер и два дня не желал отвечать управляющему. Но на третий приказал с утра заложить сани и послал за доктором Ревенштрёмом, молодым коллегой оренбургской ещё поры, которому он в прошлом году, поддавшись какому-то странному порыву, составил протекцию и поспособствовал переводу в Москву. Был Ревенштрём из обрусевших шведов и только во втором поколении, но видом, не в пример своим соплеменникам, обладал совсем непрезентабельным. Поэтому новые пациенты чурались малоубедительного доктора, а старые плохо выполняли его рекомендации, которые он не умел как следует втолковать.

Не твёрдо шагал по дорогам жизни бывший обитатель имперской крепости Выборг, слегка сутулившийся блондин с редкими волосами и глазами навыкате, заика, врач неплохой, но человек немного наивный и без помощи Линдера наверняка обречённый провести всю жизнь по соседству с киргиз-кайсаками. Сколько раз поучал его Линдер азам врачебного искусства — пациента сначала требуется напугать до смерти, потом успокоить, потом снова озаботить, а потом уже успокоить повторно, но только в обмен на клятвенные обещания аккуратного приёма лекарств. И с родственниками — та же самая стратегия, особенно если больной в возрасте. Не понимал Ревенштрём простых истин, лез напролом, без обиняков, и оступался раз за разом. И больные у него умирали, от чего, впрочем, никто из нас, грешных, не защищён. И от дома ему, случалось, — позор-то какой — отказывали, и гонорар, страшное дело, не всегда целиком выплачивали. Легко было Линдеру с таким коллегой — уж как важно простиралось над ним его превосходство.

Но вот об этой наивности Ревенштрёма — непременном желании напрямую объяснить пациенту, в чём состоит его недуг и почему принятие необходимых снадобий является чрезвычайно, прямо-таки жизненно важным — с неудовольствием вспомнил Линдер в самый последний момент. Некстати была она ему сейчас, наивность-то и лупоглазость, мало ли какая мысль стукнет в голову Ревенштрёму, и не переубедить его, упрямца этакого, лишь втянет щёки до самых зубов, выставит маленький носик и продолжит бубнить как ученая птица: «И всё же, господин советник, я не понимаю. И всё же не понимаю… Да, господин советник… Вы полностью… И всё же…»

Поэтому очень сухо поздоровался Линдер с коллегой — пусть испугается, пусть не знает, в чём дело. Запуганный человек послушен и отнюдь не речист. Так Линдер сам себе не говорил и объяснить бы своего поведения не смог ни постороннему человеку, ни жене, ни сыну старшему, только начинавшему врачебный путь, ни следователю Тайной канцелярии. Но отчего-то очень хорошо знал, что нужно делать, какую ноту держать с подчинёнными и какие от всего этого можно ожидать последствия. Служба, понимаете, и нажитый тяжёлым трудом опыт. Жизнь российская — это вам не понюшка табаку. И до самого Суконного двора врачи ехали в полном молчании.

50. Выздоровление

Оклемался Еремей всего за неделю. К сестре в дом его отвезли добрые люди уже через два дни, как он на их речи отвечать смог да сродственников указать сумел. Завернули, положили в сани, запрягли какую-то клячу и медленно-медленно покатили по кочкам да сугробам. Слаб Еремей был, на руках несли его в тёплую горницу. Ох как кричала Настасья, как причитала. «Что ж ты воешь, сестрица, — не раз хотел сказать Еремей — живой же я, не мёртвый». Но промолчал отчего-то. И уснул вскорости.

Вскоре ходить начал Еремей, есть-пить, даже скоромное, пост ему соблюдать по такому случаю не нужно было, но о болезни говорить не желал. Только отцу Иннокентию рассказал всё, что помнил, на исповеди, уже под Крещение.

Долго молчал отец Иннокентий. «Знаешь, Еремеюшка, — а сам в сторону смотрит, никогда такого не было, — ходят по городу слухи, будто приступила к нам страшная зараза. Преосвященный, вон, даже приказал случайно найденные трупы хоронить без обрядов, ежели из полицейской части их осмотреть не смогут. А сам знаешь, сколько до такого дела охотников. И народ торопится, никого не разыскивает. Сваливают в ямы, засыпают едва-едва, ночью приходят собаки, разрывают. Сам видел по улицам кости человеческие, ещё в ошмётках Нехорошие дела творятся, Еремей». — Опять замолчал отец Иннокентий. Поднялся. Перекрестил и пошёл к выходу. Обернулся и добавил, через силу, как по капле слова выдавливал: «Тебе, Еремей, Господь жизнь подарил — задумайся, зачем».

51. Передышка

Я оправился всего за несколько дней. Точнее, через несколько дней я окончательно пришёл в себя. Сейчас они видятся как сквозь дымку, но насколько я страдал, мучился ли? Домашние говорили, что жар был только одну ночь, очень жестокий. Я кричал, бился о кровать, меня держали с большим трудом, даже вызвали из соседнего госпиталя двух крепких санитаров, хотели привязать, но боялись, что задохнусь. Я ничего не помню — когда я проснулся, жара не было, одна слабость. Думаю, в те дымчатые, затуманенные в моей памяти дни я постепенно просыпался, выходил из кризиса, На теле тоже не осталось никаких следов кроме двух-трёх ссадин да кровоподтёков от чужих пальцев на плечах и запястьях.

Была ли это чума? — я не знаю. Сейчас мне кажется, да — не потому ли мне удалось в дальнейшем выжить, что я принадлежал к избранному кругу переболевших? Счастливцев, переживших друзей, недругов, бездельников, святых и, главное, тысячные толпы незнакомцев. Нас было немного. Тех, кто закрывал другим глаза, волок их крюками на телеги, сбрасывал в ямы, засыпал известью. Мы не испытывали никакой радости — как будто свыше нас отметили особым знаком, который дозволяет расчищать мир от человеческих тел. Гробокопателей боятся, уважают, но не любят. И сами они ничем не гордятся. Не за что себя по головке гладить, здесь регалии не по заслугам, награда не по добрым делам. Чума всегда оставляет кого-нибудь на ногах, чтобы было кому убирать трупы и поджигать пустые дома. Она, закралась мне как-то в голову безумная мысль, знает, что делает. Может быть, она решила, что я справлюсь лучше других?

Хотя иное объяснение, скорее всего, ближе к истине. Многие из знакомых мне докторов тоже уцелели, спокойно и без суеты исправляя свой долг в течение нескольких убийственных месяцев, просто потому, что при осмотре больных неуклонно придерживались всех гигиенических предосторожностей. В эпидемиях определенно есть природные закономерности, просто мы о них очень мало знаем, как три века назад ничего не знали о Новом Свете. И конечно я кое-что подметил. Как ни странно, перемещаться по городу было безопаснее, чем сидеть в одном госпитале, хотя среди больниц попадались на удивление здоровые — в основном, новые, каменные. Позже, готовя материалы для этих и ещё кое-каких заметок, я составил небольшую таблицу и сам поразился. Получалось, что из опытных врачей Москвы почти никто не умер, а среди студентов и фельдшеров погиб чуть ли не каждый второй. И чем дольше я живу, тем больше уверен в том, что именно осторожность, опыт и скрупулёзное следование рекомендациям уберегло тех, кто сподобился пережить этот год. Знание спасительно, невежество убийственно, хуже него только неволя. Умирали те, кто ничего не знал и не мог никуда убежать. Жившие в самом низу, в грязи и гнили. Но их было, их всегда будет большинство. Безгласные люди, не умеющие читать, да что там — не умеющие ничего, кроме как исполнять чужие приказания, часто не имеющие власти даже над собственным телом. И верящие всему, что услышат, не имеющие способности ни к какому суждению.

Зима выдалась спокойной, но очень краткой. Я начал делать визиты обычным клиентам, прописывал притирания, порошки, мази и компрессы от простуды, снова потекли заработки, но что-то не давало мне покоя. Я больше не хотел возвращаться в ткацкую слободу, даже специально избегал её, но прекрасно знал, что весной, совсем скоро, она снова позовёт меня в свои лихорадочные объятия.

52. Посещение

Врачей встретили прямо на пороге мануфактуры и проводили по утоптанному снегу до стоявшей в отдалении двухэтажной конторы. Внутри было жарко натоплено. Линдер с неудовольствием начал расстёгивать шубу. Сейчас выхватят из рук, унесут куда-нибудь, а тут небось сплошная зараза. Он уронил тяжелый груз на руки столпившихся за ним прислужников и махнул в направлении гудевшего за чугунной дверцей огня. Лучше пусть прямо здесь сушиться повесят, у печки. Додумать доктор не успел — к ним вышел управляющий. Лицо у него было озабоченное, но не тревожное. Руки он пожимал крепко, сначала начальнику, потом подчинённому. Обнимать дорогих гостей не спешил, наоборот, отступил назад и откашлялся. Повисла пауза. Городской врач тоже никуда не рвался, ждал, что скажут, и размышлял потихоньку. И, к сожалению, не предполагал ничего приятного. Увидев Ревенштрёма, управляющий не удивился — вот и сразу оправдывались опасения доктора Линдера. Значит, предполагал, что к нему приедет небольшой консилиум, значит, именно того хотел и очень доволен, что его правильно поняли. Интересно, а чего ещё он у нас желать изволит?

Судя по всему, управляющий раздумывал над тем, где вести разговор — здесь, в кабинете, или предложить врачам выйти наружу? Поэтому служащих не торопил, а они, как и предполагал Линдер, суетливо развешивали дышавшие густым паром шубы — дорогую, соболиную, господина главного доктора и дешевенькую, беличью, коллеги Ревенштрёма.

Наконец управляющий решился. «Прошу вас!» — и он сделал пригласительный жест, направленный куда-то вглубь здания. «Значит, хочет, чтобы всё было официально, уже неплохо», — быстро сообразил Линдер и, не торопясь, пошёл следом. Идти пришлось недалеко, через несколько мгновений открылась низкая дверь и они тут же оказались в небольшой комнате с низким потолком, в которой толпились какие-то ящики, конторки, этажерки, а на них, в свою очередь, лежали кипы бумаг, гроссбухи, перья, мотки ниток и обрывки холстов.

«Извините за беспорядок, господа, — врачи вежливо кивнули в ответ. — Садитесь, садитесь». — Стула в комнате было ровно два, но управляющий немедля взгромоздился на стол, наполовину перекрыв и без того слабый свет, исходивший из неровного слюдяного окошка. — «Нижайше вам благодарен, господа эскулапы…. — врачи кивнули, — что вы согласились… — Линдер нетерпеливо кашлянул. — Так вот, в свете выпущенных постановлений и предупреждений мы, со своей стороны, хотели бы знать, что господин главный врач нам особенно рекомендует… Учитывая условия проживания… У нас тут почти три тысячи человек, и с четверть обретается прямо здесь, остальные в городе — кто как устроился (мы для них часто снимаем целые дворы), но есть такие, что уже давно и с собственным домом. Так вот, будут ли какие рекомендации, специальные инструкции? Мы всё выполним в самой наитщательнейшей точности. И не согласятся ли многоуважаемые доктора заодно осмотреть мануфактурный лазарет?»

«Нет, — подумал Линдер, — он пока ничего не обнаружил, просто трус на ветке, высоко сидит, далеко глядит и трясётся крупной дрожью. Испугался губернаторских рескриптов, значит. Это правильно — для таких они и писаны. Ну и хорошо, осмотрим. И рекомендации тоже дадим. Надеюсь, хоть обедом нас накормят господа суконщики. Горяченьким».

53. Многие знания, многие печали

Пришло из Москвы известие, да такое, что лучше не знать. Или лучше всё равно знать, сам ведь хотел, когда в обязанность вступал? Ах нелегкая моя судьбинушка, теперь и не сбежать никуда, государственной изменой пахнет. Значится, ещё в феврале мануфактур-коллегией было указано, чтобы все управляющие представили точные сведения о болезнях среди работных людей. А что это у нас значит? Иной, и без того чистый, представил сразу, разгильдяи — с опозданием, а кому было что прятать, вообще промолчал, схоронился бесшумно и безгласно. Дескать, в нетях аз есмь навсегда и искать меня вовсе незачем.

И кто же у нас оказался самым злостным нарушителем? Большой суконный двор, и это когда от тех холстов душно-пыльных и без всякой заразы помереть можно. Вот тебе и чуть не главная фабрика государева. Хороши управители казённые, тихони-притворщики, кандалы по вас плачут. Только в начале марта на них навалились: давайте список, аспиды! Отчего всполошились — тоже легко догадаться, видать, ходили уже по городу слухи нехорошие. Ну, они, вестимо, — список, а заодно рапортуют: месяц назад нас успешно инспектировал сам господин городской врач и с тех пор ещё дважды наведывались господа из управления. Только никаких бумаг от этих визитов никто не видывал; опять же, знаем, как такие дела обмываются. В списке тоже насчёт больных ни слова, сам читал.

Наконец полиция за дело взялась — кстати, почему у нас, кроме полиции, никто не работает? Или лучше — без полиции никто не работает? Не знаю, как сказать правильно. Ладно, приезжают они на Двор вместе с тем самым шебутным доктором, что в военном гошпитале бучу поднял, и ещё кое-кого захватили по губернаторскому распоряжению, все бумаги враз подняли, перевернули — и о-па! У них за два месяца больше сотни смертей, а о том никому не ведомо. Поставили работников на упрос — говорят, так и так, приходила женщина к кому-то в гости на Рождество, из-за Яузы, больная совсем, в скором времени преставилась. Вызнали адрес, бросились туда — в доме никого нет, все уже с месяц как померли, но главное, дом-то этот — совсем рядом с тем самым пехотным госпиталем, напротив, через реку окнами смотрит. И опять полицейские — молодцы, уже под ночь выставили округ Суконного двора оцепление, чтобы ни один из голубчиков даже не думал…

Ну а дальше обыкновенные врачебные склоки — как лучше описать симптомы и какой напасти из латинских книг они точнее всего соответствуют? Консилиум, опять консилиум, но ни протокола от них, ни вывода. Обратно, в полном составе, на Двор для проведения дополнительного и решающего осмотра. А через два дня там ещё с десяток трупов, все — в темных пятнах размером с серебряный рубль, и опухоли в паху, под коленями, на шее, да под мышкой. И работники говорят: другая болезнь, быстрее помирать стали, иногда в несколько часов сгорают. Ну тогда они, соколики, наконец, пишут на губернаторское имя, дескать, заразная, зловредная, злокачественная и гнойная, и по ряду симптомов и признаков может напоминать… Но слова последнего произнесть не могут, боятся… А чего? Впрочем, если на духу, я бы на их месте тоже проявил некоторое опасение.

Однако насчёт мер не сомневаются, и на том спасибо. Двор — закрыть, а всех работников под конвоем удалить за пределы первопрестольной. Тех, кто в городе проживает, тоже найти до кучи. Больных и здоровых разделить. Первых — в Угрешскую обитель, с хорошей охраной, остальных — на пустующую фабрику, и тоже под замок. Баб и мужиков разделить по артелям. Осматривать через день. Мертвых хоронить за городом, не раздевая и не омывая, могилы копать поглубже.

И вот всё это — а ведь на то не одна неделя ушла — в одном-единственном письме на высочайшее имя. Проморгали, опять проморгали. Что делать? Головы сносить поздно, да московский полицмейстер сам здесь только что был по вызову из Царского, небось, ещё в дороге. Боюсь, не справится старик-губернатор, хоть и велик был в годы оные, и как велик! Послать разве кого из столицы, да кто поедет? Самоубивство — грех страшный, не прощаемый. Значит, надобно на месте искать. Кто там у нас в Москве сидит из расторопных, кого можно государыне подсказать? Ах, ничего в голову не приходит, совсем ничего. Господи, помоги! И какой леший занес меня в эту горемычную комиссию?

54. Облава

Отыскала Еремея полиция очень легко, а он и не прятался. И не ночью пришли, а с утра раннего, не рассвело ещё. Злые были, это да. А они завсегда злые. Но здесь и причина была. Второй день кто в карауле, кто в розыске, без сна и не емши. И хорошо бы преступников каких шукать, это дело привычное, а тут много хуже — сторожить да разыскивать надо было больных и заразных. Дело до чрезвычайности опасное, хотя и несложное. Больные уже никуда не бегут. Зато бежали здоровые, и ещё как! Что там, на Дворе, был за слух, Еремей в точности разузнать не сумел. То есть рассказали ему потом немало, всё, что могли. Выдали, как говорится, подлинную и подноготную. Да толку-то?

Слух, он именно что по воздуху летит, на глазах меняется, обрастает, убывает, манит, пугает, гонит, влечёт и всегда соврёт, но всегда и какую-нибудь правду содержит. От страха ли болезни бежал народ или от боязни мундирных полицейских, потому ли, что не верил докторам и властям, что говорили: дескать, временно отсылают их в безопасное место — ох, обманут, наверняка обманут. Ну, так скажите, кто из фабричных верил властям и когда? В четверг после дождичка? Не знал Еремей такого обычая среди мануфактурного народа, чтобы чересчур доверяться начальству, даже по делу. Это разумение надо какое иметь, глаза открытые и возможность через них мир увидеть, а не один лишь станок прядильный да каморку в четыре скамьи. И не виноваты они, а не могут по-другому. Сущность у них такая и такая жизнь. Да и то сказать, вот отец Иннокентий — он властям верил? Отчасти, конечно, да, беспременно, поскольку уважал, по Писанию, но ведь не забыл Еремей историю с сосланным благочинным и посещение архиерейских палат тоже не забыл. Нет, не было ни в чьей душе единогласной симфонии даже с властями духовными, а тем паче земными, а они, как учил апостол, от Господа установлены. Правда, иначе как скажешь, когда всё на земле от Господа, значит, и власти.

Докторов же работные люди видели дважды в жизни, один раз — при найме на фабрику (это те, которые вольные) или при продаже иному хозяину (это те, что вечноотданные или из крепостных), а второй раз — за день до смерти. Редко когда по-иному выходило. Вот, к примеру, Еремею точно такая была прописана графа — в два, что называется, деления, а он вдруг взбрыкнул — не умер. Как только не мучил его тот доктор, не из наших, кстати, наверняка не православный, а убить ведь не смог. Сестре Наталье всё подробно рассказали добрые души, что его в родимый дом привезли слабого до дрожи, в локтях да коленках нестойкого. Говорили страхи всякие и божились, что ни слова против правды не погрешили. Верно — лютой пытке подверг Еремея дохтур-иноземец, кричал, грозился, запугал всех соседей и заставил таскать больного взад-вперёд, то в лёд, то изо льда.

«Вестимо, оттого лихоманка чуть его не одолела, беднягу-то, — говорили сердобольные свидетели еремеевых страданий, — горячка обыкновенная, мы ли её не видели. А он молодой, такие скорей выздоравливают. Дал бы он ему полежать спокохонько. Нет, прямо сам как в падучей бился, ни разу за трое суток и не присел. И главное, до этого успел куда отлучиться, говорил, что важную бумагу послал по начальству. Оттого ничего нельзя было сделать, иначе б мы ему быстро сказали: прощай, ваше благородие, ступай себе за ворота, а там куда знаешь. Сбил с толку, собака, замутил нас совсем, ну, они ж образованные, знают, как людей христианских вокруг пальца обвести. Слава богу, сдюжил брательник твой. Вон, уже совсем в себя пришёл, объяснил нам, куда и к кому, ты тоже не обидь нас, будь добра».

Теперь уже казалось, что это было так давно, словно и не было. Нет, всё же было, — и так Еремей это понял, так по первости запомнил. Ноне вот иная печаль пристала, кто знает, худшая али не очень? Забрала его полиция без особых на то объяснений, обронили вскользь, что ходит по Двору какая-то иноземная зараза и что приказано всех, к оной мануфактуре причастных, вывести за город и поселить в огороженном месте для того, чтобы больных выявить, а здоровых в назначенное время отпустить. И хоть не часто бывал теперь там Еремей, а, видать, значился в списках, может, даже и по духовной линии — оттого и нашли его.

Только не это важно, а то, что когда Еремея под конвоем повлекли по улице — ну, это так только ради красного словца говорится — повлекли, — сам он шёл, ни с кем не споря, словно в кокон завёрнутый. Не прекословил, молчал, но и голову не опустил, смотрел прямо. А вот остальных, кто с ним был, кого до него или вскорости опосля захапали — вот тех, верно, влекли, не хотели они в неволю карантинную, рыпались, ныли в голос. Радостного мало, идти в кругу солдат со штыками опущенными или полицейских с саблями, наоборот, неуверенно задранными, в какую-то тюрьму, где одни узники пары ядовитые беспременно испускают, а другие ими непрерывно травимы и уязвлены бывают. Но вот отчего-то не испытывал Еремей ни стыда, ни страха. Перестал Еремей людей бояться. Значит, вправду болел он горячкою смертной. Страшны, конечно, люди, да не только они на этой земле страшны.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Петр Ильинский: Век Просвещения. Продолжение

  1. Петр Ильинский
    40. Зуд тягостных сомнений
    Уезжать, уезжать надо, и поскорее. На север, во самые льды, к медведям да оленям…
    Впрочем, иногда человек так истинную истину заболтать способен, что самого себя оной брехаловкой в первую очередь и обманет. Забудет, какая накануне словесных диверсий
    правда была, и побежит по тропинке ложной прямо в руки к охотникам.
    Господь, Он никаких обманщиков не любит…
    41. Отбой
    «С великою радостию доношу Вашему Императорскому Величеству, что моровая язва в пределах
    Первопрестольной столицы закончилась счастливо и скоропостижно в силу полного истощения
    заразных испарений от наступившего в генваре мороза …
    Говорят, что причиною беды были зловредные миазмы, занесённые с юга, но отчего-то сильнее
    всего проявившиеся в отдельных областях проживания граждан московских, по большей части
    фабричных работников. Обращают моё внимание и на то, что считать жертвы надобно не по всему
    городу, а только в тех местах, где выявлены были несомненно заболевшие и что в таком случае
    картина подвергается изменению и становится не столь явной. Отмечают особенно, что оные
    бараки вельми между собою сходны, но почему-то в одних перемёрли почти все, а в других
    покойников вовсе не было. Объяснения этому наука, говорят, не имеет …
    54. Облава
    бил с толку, собака, замутил нас совсем, ну, они ж образованные, знают, как людей христианских
    вокруг пальца обвести. Слава богу, сдюжил брательник твой. Вон, уже совсем в себя пришёл,
    объяснил нам, куда и к кому, ты тоже не обидь нас, будь добра».
    :::::::::::::::::::::::
    Эта удивительная работа кажется сценарием многосерийного фантастического
    фильма, если представить, что оные существовали в 16-ом (?) веке.
    Жаль, что уважаемые коллеги не прочли эти удивительныю тексты Петра
    Ильинского, украсившие Мастерскую «7 искусств». Автору — поклон.

    1. ПОПРАВКА
      54. Облава
      Сбил с толку, собака, замутил нас совсем, ну, они ж образованные, знают, как людей христианских
      вокруг пальца обвести. Слава богу, сдюжил брательник твой. Вон, уже совсем в себя пришёл,
      объяснил нам, куда и к кому, ты тоже не обидь нас, будь добра».
      :::::::::::::::::::::::
      Эта удивительная работа кажется сценарием многосерийного фантастического фильма, если представить, что оные существовали в 16-ом (?) веке.
      Жаль, что уважаемые коллеги не прочли эти удивительныю тексты Петра Ильинского, украсившие Мастерскую «7 искусств». Автору — поклон.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.