Значит, выставить кордоны по московской дороге, и чем ближе к Петербургу, — тем гуще. Все лесные тропы перекрыть. И чтоб было, обязательно было разрешение стрелять. Пусть даже убьют кого-нибудь — при попытке избегнуть карантина, разумеется, или при каких других злостных против объявленного указа действиях…
Век Просвещения
Петр Ильинский
Продолжение. Начало
55. Совещание
(третья тетрадь, почерк спокойный)
Когда меня вызвали на этот консилиум, я не удивился. Домашние же были поражены, наверно, больше, чем если бы мне из Лейдена пришёл курьерской почтой настоящий врачебный диплом. А я, я в глубине души знал, что так должно случиться и что это будет скоро, самой ранней весной. Сюрпризом стало только, что тревожные известия поступили прямо в руки вашего покорного слуги, что меня персонально пригласили в высокое собрание. Ведь кто я был для властей и для остальных почтенных докторов? Наполовину самоучка, наполовину самозванец, отбирающий у них пациентов благодаря правильности русской речи, сочетанной с любимым здешними дамами французским прононсом. Какое отношение я мог иметь к эпидемии на ткацкой мануфактуре, какие советы дать, какими знаниями поделиться? Да, я ожидал услышать о происходящем, предполагал, что меня востребуют в городское управление и зачитают какое-то циркулярное письмо, наполовину неверное и наполовину лживое. Но всё произошло иначе, одновременно опровергая и подтверждая мои самые худшие предчувствия.
Оказалось, что власти уже несколько недель подозревали о надвигающейся опасности и обязали владельцев всех крупных предприятий снабжать городскую управу сведениями о заболевших работниках, особенно если их число превысит обычный для этого времени года уровень. Добавлю для понятности, что таковые места представляют значительные скопления не очень здоровых людей, ибо труд на фабриках, в первую очередь ткацких, устроен так, чтобы как можно меньше вредить холстам, но не людям. Так вот, я был неправ, и московские власти вовсе не сидели сложа руки или, точнее, не вполне бездействовали. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что происходит, но здесь-то как раз всё было просто. Совсем как на поле брани, доблесть одних частей более чем уравновешивалась тыловой глупостью других. Главный городской врач, по должности обязанный председательствовать на консилиуме, отсутствовал, сказался больным, шепнули мне. Я изобразил изумление на лице. «Гангренозная язва, — прозвучало в ответ, — дело серьёзное»
Я слышал, что ещё до Рождества в одном из госпиталей была смертоносная вспышка какой-то лихорадки, но медицинское начальство сочло её симптомы полностью несоответствующими описанию, данному в брошюре ученого немца. Всё сходилось. Господин Линдер, важный персонаж здешнего медицинского мира, которого я видел только издалека и о врачебных качествах которого не имел ни малейшего понятия, проморгал самое страшное, что может случиться в большом городе — эпидемию. Было не важно, ошибся он или хотел скрыть событие, выставлявшее его в невыгодном свете. Преступление и профессиональная оплошность часто приводят к одному и тому же результату. Это несправедливо, но так устроена жизнь.
К счастью, русская полиция, особенно в больших городах, обладает значительной сетью осведомителей, и учёт смертности состоит в её ведении, поскольку именно на её долю обычно приходится обнаружение случайных трупов, будь то жертвы повседневного насилия или внезапной болезни. Очевидно, полицейским властям удалось раскрыть наличие эпидемии на мануфактуре и настоять на созыве консилиума, куда они пригласили почти всех врачей города и меня в том числе. Явились, правда, отнюдь не все, что, впрочем, облегчило нашу работу. Выяснилось, что отчёт об эпидемии на Украине читал не один я. Даже было странно, что, имея в руках такой документ, власти до сих пор не сделали необходимых распоряжений по медицинской части. А ведь нам ещё несколько месяцев назад, чуть не ранней осенью, был зачитан приказ губернатора о том, что, как члены служилого сословия, мы можем быть в любой момент призваны к исполнению «врачебного долга перед государством». Однако теперь — я понимаю, что сам себе противоречу — меры принимались самые срочные и жёсткие. Хотя, наверно, никакого противоречия здесь нет: в замешательстве людям, да и властям, присуще бросаться из крайности в крайность.
Несмотря на это, председательствовавший на консилиуме искушённый доктор из почтенной голландской семьи изловчился и не вписал слово «чума» в окончательное заключение. Многие, в том числе и я, протестовали, ведь будучи употреблено, оно не оставляло инстанциям никакой лазейки. Но как бы то ни было, по мнению одного молодого доктора, которого я видел в первый раз, не столь было важно назвать чуму чумой, сколь дать городским властям однозначные рекомендации, а они могли быть только совершенно чрезвычайными, а именно: полностью изолировать рабочих мануфактуры от внешнего мира, поместив их в строго охраняемый карантин. И неожиданно все с этим согласились. Даже обсуждали, а не отправить ли специальные команды по городу с целью выявления больных и помещения их семей в отдельный приёмник. Тут мне подумалось: все эти люди учились в Европе, а многие там родились. Интересно, случись им столкнуться с эпидемией в большом имперском или немецком городе, с той же лёгкостью призвали бы они городскую управу заключить под стражу несколько сот, даже тысяч неповинных и, возможно, обречённых людей? Но в России таких проблем не было и быть не могло. Ни для чужих, ни для своих.
56. Симптомы
Доктор Линдер всегда любил поесть, особенно в последние годы, когда, наконец, смог позволить себе изрядные разносолы. Да и Москва, надо сказать, располагала к этому, пусть, согласно русским обрядам, недели разнузданного обжорства перемежались длительными постами. Впрочем, доктору Линдеру календарные тонкости были не помеха — прислуга у него в доме состояла исключительно из иноземцев, а свои привычки да прихоти он напоказ не выставлял.
Одна беда — в последние месяцы хороший обед не доставлял ему такой радости, как прежде. И ни при чём тут были какие-либо душевные, служебные или политические сложности, просто наутро после обильной трапезы он очень плохо себя чувствовал, а иногда просыпался посреди ночи, с тяжестью в желудке и обмётанным ртом, чего с ним отродясь не бывало. «Старость, — с отвращением думал Линдер, — это старость». Но потом тяжесть уползала, он тщательно чистил рот, полоскал его разбавленной водкой и убеждался, что он ещё в полном соку и находится в самом расцвете своей сложной, но плодотворной карьеры. Однако после того обеда на мануфактуре, куда он приехал с коллегой Ревенштрёмом, тяжесть никуда полностью не ушла. Сначала Линдер не пытался бороться с ней, а только сидел и прислушивался к собственному телу, забыв про дела и визиты. Тяжесть пульсировала в нижней части живота, но никуда не распространялась. Зато разрасталась усталость от непрерывного наблюдения за самим собой.
За несколько недель Линдер утратил подвижность, стал застывать посредине комнаты и всё чаще искать взглядом кресло, а потом увидел на голени расползающееся бурое пятно. В этот день Ревенштрём пришёл к нему с докладом, он опять ездил на Суконный двор, больных там не убавлялось. «Увы, — добавил Ревенштрём, — болезнь эта не поддается точному диагнозу, симптомы поражённых слишком сильно разнятся. В связи с этим он бы позволил себе посоветовать…» — Линдер не слушал. — «Я заболел, — думал он. — И они заболели. Есть ли между нами какая-нибудь разница?» Ещё не так давно он бы тут же мысленно воскликнул: «Конечно!» — и привел бы себе уйму доводов, да и без доводов это было ясно, как день. А теперь его мысли молчали, совсем молчали.
Главный городской врач терпеливо выслушал коллегу Ревенштрёма и отпустил его, не задав ни одного вопроса. Потом удалился в спальню и передал домашним, что сегодня он больше никого не примет. Не было приёма и назавтра, как не было обычного просмотра бумаг и циркулярных сведений. Некоторое время спустя язва на ноге Линдера открылась. Он больше не ходил в присутствие, отказался приехать и на консилиум, который городские власти собрали на мануфактуре в самом начале марта. Доктору Линдеру было наплевать на полицмейстера, губернатора и весь московский сенат. Он упорно лечился. Он хотел выжить. Ел одни овощи, пил воду с примесью медовухи, часто пускал себе кровь. Еще через месяц он умер — никто так и не узнал, от чего именно. Похороны были скромные и быстрые, но с соблюдением всех обрядов. Эпидемия тогда как раз снова начинала спадать.
57. Бремя власти
Господи, опять… И верить не можно и поверить нельзя. В одночасье свалилось, словно гнев небесный. Несут и несут бумаги смертные, а адъютанты и чиновники губернские чуть не соревнуются — кто громче, — читают цифирь ужасную, поочерёдно выступают, чтобы голосу передышку дать. А нам-то, грешным, кто поможет, оборонит от напасти, кто хоть малую подмогу предложит? И, главное, объяснит, почему? Чьим попущением? А, ваше сиятельство, господин фельдмаршал?
Вроде всё правильно сделали, кордоны выставили, излишнюю торговлю в Первопрестольной строго воспретили и врачам приказали совершать объезды по слободам и фабрикам, как регулярные, так и внезапные. И сказки чтобы представляли немедля о больных и новопреставленных. В точности все петербургские инструкции выполнил, прямо до самой последней завитушки. Так кому это теперь докажешь? — даже слушать не станут, плюнут, размажут, растопчут, а твоим рапортом тут же и подотрутся. Без лишних слов. То есть молча.
Хотел сам посмотреть бумаги да доносы, проверить — мутно, без очков не разобрать. Ах, попустил меня Господь держаться за это место преславное, править старой столицею. Нет греха пронырливее тщеславия — вот и не уберёгся. Горе, горе… Так ведь кто такого ожидать мог? Не зря говорят, что по статской части служить бывает труднее, чем по военной. Там-то враг всегда виден и средств у него обыкновенно не боле, чем у тебя: пуля, штык да солдаты добрые. А тут — ничего не ведомо, и что делать — никому не известно. Вернулась, видать, воистину вернулась в город язвенная немочь — и врачи сразу, как один: знали, достоверно знали и заранее предупреждали. И сто сорок советов вразнобой. Кого слушать, как рассудить? Ждать ли чего из Петербурга, но откуда им там виднее нашего? Что же теперь? Надо ведь, надо что-то делать, угомонить всех, к порядку призвать и спокойствию. И по санитарной линии тоже дать наставление. Только где те слова взять, из какого потаённого погреба? Ах, много подсказчиков, полна горница, да как поспрошаешь с пристрастием, то никто из них ни в чём не уверен.
А может, опять пронесёт? Как о прошлом годе? Тогда ведь тоже стращали эпидемией, ждали мертвецов тысячами. Но убереглись, хотя и трепетали, как и ныне, крупной дрожью, листом осиновым. Вот и сейчас как-нибудь само собой спадёт, переможется. Правильно — уповать в такой час потребно скорее всего, непременно уповать на милость божию. Тем паче Великий пост на носу — и не случайно, ко времени послано нам великое испытание. Свечку надо поставить, и не одну, пусть распорядятся, пусть заложат тройку, прямо сейчас мчат в собор, в Кремль, без малейшего промедления. И молиться, молиться, молиться…
58. План
Все советуют: жестокий и сплошной карантин. Это правильно. Кажется, во Франции именно это и сделали. Пусть проверят, поднимут документы, пошуруют хорошенько в архивах дипломатических. Хотя какая нам от того польза — только на чужом опыте никуда не уедешь. И обязательно всех беглецов изловить до последнего человека. Так, допустим, а если она пойдет расширяться? Тоже карантин? А зарабатывать-то им где? Кормиться, значит. Там ведь столько людей… Если все голодные, то легко может дойти до бунта. Надо инструктировать — действуйте с разумением, без полной уверенности ничего не объявляйте. А кто, кстати, будет-то действовать с разумением? Старик в своё время был полный герой, надеялась, что и теперь сдюжит, да и убирать его нельзя, плохое впечатление, особенно на фоне нынешних великих побед. Пусть проверят, кто там ещё в Москве обретается. Если нет толковых, отсюда пошлём.
Да что это за страна такая, что во втором по величине городе может не оказаться достойных чиновников! Впрочем, полицмейстер тамошний был недавно на приёме, вроде отвечал разумно, работу, кажется, знает. Но если назначить полицмейстера, тоже получится неверное истолкование, старик, опять же, сочтет за обиду, и остальные заодно. Ох, непрочно, всё ещё очень непрочно. Значит, так — дать именное повеление сенату, кстати, вот, где кого-нибудь можно найти, должны быть среди них горячие головы, охочие до важных дел, которых им до сих пор не дают. Сказать секретарю, пусть приготовит список, авось, кто всплывёт. И доктора того, что был в Киеве, надо тоже послать, а то вон, пишет в донесениях губернатор, не могут-де доктора прийти к единому мнению, поскольку случаи той заразы были до последнего времени чрезвычайно редкими и «немногие имели возможность непосредственно лицезреть её клинические признаки и особенные черты». Ну, господин медицинский советник им всё быстро объяснит, москвичам-то.
59. Содружество
Следующий месяц был самым счастливым в моей жизни, пусть мне, впрочем, не мне одному, пришлось работать, не покладая рук. Зато почти каждый день мы видели, как наши труды приносят благотворные плоды. Неожиданно власть в городе принял сенат, по-видимому, согласно поступившим из столицы распоряжениям (иначе и быть не могло). Нас снова собрали на совещание и в корректных, но не оставляющих сомнений выражениях напомнили, кому мы обязаны разрешением пользовать больных в пределах государства российского. Я ничуть не возражал. Впрочем, не возражали и те из моих коллег, которые до того не проявляли никакого рвения в борьбе с мором.
Приказ мгновенно сделал из них хороших строевых солдат, даже сообразительных. Например, мы единогласно внесли предложение освободить от этой повинности акушеров и попросили назначить нового городского врача. Конечно, им стал тот самый голландец, столь удачно сочинивший заключение нашего первого консилиума. Да, нам от этого стало легче. Да, он был рад. И власти тоже были довольны. Но стыдиться здесь нечего. Почему когда врачи и полиция работают вместе — а мы работали вместе, и этот месяц, и потом, — это обязательно плохо? Да, врач не должен быть доносчиком, а полицейский не имеет права шпионить в медицинском кабинете и вызнавать врачебную тайну. Но исключительные обстоятельства требуют исключительных мер. Просто они должны вовремя вводиться и вовремя отменяться. Своевременность — вот лекарство от любых злоупотреблений власти. То есть временность. Ни один указ власти, пусть самый продуманный и мудрый, не должен быть вечным.
Первым делом надо было установить, чума ли это. Труд немецкого доктора размножили и раздали участникам инспекций. Мы начали обходить одну фабрику за другой, проверили все тюрьмы и приюты. Снова был издан запрет на продажу иноземных товаров, в первую очередь, оттоманских, закрылись помывочные дома, стало невозможно хоронить людей в пределах города. Да, нам удалось обнаружить несколько десятков больных, да, почти никто из них не выжил, но в городе ещё не было мора, и после первых сумасшедших дней мы понемногу начали успокаиваться.
60. Подтверждение
Доктор Лемке получил экстренное предписание повернуть с прямой дороги на Петербург и срочно ехать в Москву. Доктор Лемке не удивился. Императрицей ему была также пожалована крупная сумма денег за «беспримерные усилия в борьбе с моровой язвой в Малороссии и за её ученое описание». Доктор Лемке обратил внимание, что слова «чума» в высочайшем письме не имеется. Он менял лошадей на каждой станции и нигде не смотрел больных. На Великий пост доктор въехал в Москву через Дорогомиловскую заставу. Обманчивое зимнее солнце бежало к полудню. Полицейский эскорт сразу же повёз дорогого гостя в Угрешский монастырь на другом конце города. Это был хороший карантин, как в Киеве под самый конец эпидемии. Ему сказали, что здесь собраны почти все больные города. «Это хорошо», — подумал доктор.
Лемке сначала прошёл в женскую половину, в дальнем конце обители, потом в мужскую, огороженную двойным частоколом. Последних пациентов смотрел при свете свечей, больные здесь были в избытке и не походили один на другого. По дороге в городскую управу ещё раз опросил сопровождавших его докторов. Ему передали письмо доктора Полонского, написанное на посредственной латыни. Было ничего не видно, но Лемке дождался прибытия на место и стал читать прямо на крыльце прямоугольного дома, тускневшего желтизной в языках факельного пламени, даже не пытаясь разбираться в безнадёжно перепутанных падежных окончаниях. Впрочем, понимания это не затрудняло. «И почему же они столько времени молчали?» — Лемке тронули за плечо. Его ждал городской врач — кто-то успел шепнуть, — совсем недавно назначенный. Не прошло и пяти минут после начала беседы, как к ним вышел губернатор — седой, невысокого роста, в сапогах и генеральском мундире, сшитом не по размеру. «Это чума, ваше превосходительство», — произнёс Лемке. Только что он сказал те же самые слова главному врачу, добавив: «Судя по всему, эпидемия идёт уже четыре месяца. Состояние многих больных очень похоже на то, что я видел на Украине. Нетипичные случаи, в старых трактатах я таких описаний не нашёл. Почему-то почти ни у кого нет бубонов. Возможно, у чумы несколько разновидностей или люди сначала схватывают лихорадку, а чума их затем добивает. При таком разнообразии клинической картины болезнь очень трудно идентифицировать, я понимаю, почему у коллег было столько споров. Но это даже неважно — не всё ли равно, какая сейчас эпидемия. Надо принимать меры. Это чудо, что у вас уже не умерло полгорода. Наверно, из-за зимы — холода препятствуют миазмам».
Расстроенный губернатор задал всего несколько вопросов, даже не поинтересовавшись, какие надо принимать меры, убедился в своем горе и распрощался. Генеральский подбородок заметно дрожал. Всё-таки он был очень стар. «Пошел писать донесение императрице», — подумал Лемке. И сразу же повернулся к коллеге: «Но имейте в виду, весной станет хуже. Гораздо хуже».
В эту ночь доктор заснул только под утро и оставался в постели целый день, чего не позволял себе с юности. Назавтра, хорошо подкрепившись и выхлебав две кружки крепкого кофе, он выехал на петербургский тракт и снова задремал. Лемке знал, что теперь ему гарантирована почётная отставка и хорошая пенсия. Той же самой ночью, сразу же после губернатора, доктора принял московский полицмейстер, и его секретарь подробно записал все санитарные рекомендации, основанные на киевском опыте. Лемке перечитал их и завизировал: «Верно». Полицмейстер встал из-за стола и щелкнул каблуками. Теперь Лемке не менял лошадей на каждом перегоне и с большим удовольствием ночевал на занесённых снегом станциях. В Твери его ждал именной приказ — организовать в городе образцовый карантин, передать начальство над ним местному хирургу, а затем ехать обратно в Киев.
61. Делопроизводство
Нет, сам я этого послания не видел — чересчур закидисто, хоть и член высокой комиссии и уже в четвертом классе, почитай, гражданский генерал. Но зачитывал нам секретарь Её Величества особо важные, как он изволил заметить, пассажи. Посему имею, так сказать, явственное представление о рапорте господина губернатора. В общем, опять всё пропустили, прошляпили, раззявы позорные! Донесение полицмейстера — да, прочел самолично, допущен-с. Тоже лучше промолчать, чем опять расстраиваться. Народ в бегах, врачи в раздорах, язва летает по городу — то там затихнет, то в другом месте объявится. А это уже потому, что странная на нас свалилась зараза: порой в два дня убивает, как положено, а иной раз притихнет, притаится, а потом опять — как вдарит! Вот от таковых делов господа доктора, знать, и находятся в большой конфузии. Да чего уж теперь слёзы лить, надо думать, что дальше делать.
В общем, закончили чтение, сидим, молчим, как ушибленные. Потом то ли от страха, то ли от ещё какой неведомой напасти, посыпались со всех сторон предложения самые разумные, только успевай заносить в протокол. Значит, полиции предписать — сопровождать работающих на эпидемии врачей, оказывать им всяческую помощь и выполнять указания, связанные с лечебными мерами. По дороге на Петербург — кордоны и карантины, с военным начальством и военной же дисциплиной. Назначить старших и ответственных напрямик перед Её Величеством — в столице, Москве, и в Малороссии. Прекратить на корню любые оказии, связанные со скоплением народа: праздники, молебны, гулянья, большие работы. Московских врачей немедленно и целокупно призвать на государственную службу без различия подданства и состояния. Создать специальные команды для похорон, заразное имущество сжигать на корню. Всех, кто имел малейшее касательство к этой несчастной фабрике, немедленно изолировать. Благо монастырей вокруг Первопрестольной навалом, а в них живут, прости господи, одни бездельники (знают, умники сенатские, что Матушке сия точка зрения будет особливо приятна).
Так, теперь кого поставить за главного? Ну, после этого письма было ясно, что его превосходительство уже, как бы сказать, не слишком крепко держит бразды. Начали искать, прикидывать, кому доверить Первопрестольную — ах, батюшки, половина дворян в нетях: кто на войне, а кто изволил в имение выехать на два месяца ранее обычного. Крысы, одно слово. Есть, впрочем, генерал-поручик Еропкин Пётр Дмитриевич, сенатор и кавалер, герой прусской кампании, ныне возглавляет Главную соляную контору. Дельный, говорят, человек. Почему б не поручить ему надзирательство за здравием города Москвы? (И все хором закричали: «Дельный, какой дельный, комар носа не подточит, а к тому ж трудяга и храбрец! Назначить, всенепременно назначить». Конечно, каждый боится — а вдруг его!) И обязать московское дворянство оказывать ему содействие, вплоть до передачи в распоряжение наиболее смышленой прислуги, буде в том возникнет крайняя необходимость. А выезд из города — только по пропускам, особенно в сторону Петербурга. И пропусков дать штук пятьсот, больше не потребуется.
62. Приятное беспокойство
С одной стороны, сделка была самая удачная. Жаловаться не на что, только наполнить стакан, боднуть им стакан соседа и с носовым присвистом выпить по-местному, в один глоток и не закусывая. С другой стороны, были у мистера Уилсона определённые сомнения. В особенности потому, что русские контрагенты вели себя так, как ни в сказке сказать, ни пером описать. На встречи приходили вовремя, водки почитай, не употребляли, а каждый пункт контракта обсуждали с твёрдым резоном, глупостей не говоря и на необходимость позолотить ручку важным людям ни разу не намекнув.
Короче, было во всём этом нечто подозрительное. Господин коммерсант, ныне опытный негоциант и не менее опытный семьянин, прекрасно знал, насколько опасны и непрочны чересчур быстрые перемены, и не верил в них, даже не умом, а самым что ни на есть нутром. Желудок его, что ли, начинал сокращаться не вовремя и тем сигнализировал: «Осторожно, хозяин! Западня! Ловушка!»
И знал мистер Уилсон, что прав живот, ох, прав, а ничего с собой поделать не мог. Алкал он при этом не столько наживы для себя лично, сколько желал приобрести уже на десяток лет запаздывающее уважение компаньонов. Особенно сейчас, когда продолжается война, затрагивающая государственные, а значит, коммерческие интересы многих держав, и к тому же — доносились смутные вести — в связи с какими-то беспорядками в североамериканских колониях. Директор салемского филиала писал об этом коллегам в очень обтекаемых выражениях, однако можно было заключить, что речь идет о спорах налоговых, то есть денежных, следовательно, чрезвычайно серьёзных, стоящих по важности сразу же за делами духовными, божественными. Насколько представлял себе мистер Уилсон, жители американских колоний немногим отличались от крепкой английской деревенщины: недалёкие, упорные, трудолюбивые, выносливые, обидчивые, изобретательные в малых вещах, тугие на подъём и стойкие в пешем строю. Такие люди в денежных делах не уступают.
Однако пусть это теперь заботит мистера Брекенриджа. То-то ему прежде было хорошо да легко давать советы из своего новоанглийского далека. А вот нынче мы, с божьей помощью, покажем всем, как вести дела в обстоятельствах, много сложнейших. Здесь тебе не несмышлёные туземцы да несговорчивые поселенцы — и всё-таки подданные британской короны, — а иная держава, иные понятия. Не азиаты, но и не европейцы. И надавить нельзя, и объясниться непросто. Но уж чего-то стоили его шестнадцать лет в Петербурге, поездки в балтийские и финские земли империи, на ближние и дальние мануфактуры, и даже дважды — в далёкую Москву. Потому двигался мистер Уилсон с наивеличайшей осторожностью, лакомую наживку не только не хватая, но и не раз твёрдой рукой отводя. В общем, если не произойдёт никакого форс-мажора, вероятность которого невозможно свести к нулю, — могли повлиять и связанные с войной чрезвычайные политические обстоятельства и не зависящие от нашей воли стихийные бедствия, — месяцев через несколько можно ожидать крупный куш. Никогда ещё не было у почтенного коммерсанта сделки на такое количество ткацкого товара. Иногда даже во сне виделись ему цифры на последней странице контракта, много нулей стояло там перед словами «аршин» или «ярдов», ох, много.
63. Решение
Всё должен делать один человек. Всё решать, за все отвечать. Остальные пусть подчиняются и исполняют приказания без малейшего размышления. Как в армии на поле боя. На войне мы, да, мы — на войне. Любая говорильня смерти подобна. Согласна, тут много гадостней, это уже не говорильня, а сплошная оглядка — как сделать так, чтобы никого не задеть, ничего не поменять, ни один улей не разворошить, а поперёд всего вздёрнуть на флагшток свою преданность её обожаемому величеству, то есть мне. И всё. Изо всех сил кружатся волчком, клянутся в верности до косноязычия и от усталости падают.
Посему надо решать, да побыстрее. От фельдмаршала, ясно, толку мало. Но отставлять его сейчас никак нельзя. И обиды будут, что второе дело, а первое — в городе пойдут ненужные слухи. Да что слухи — не было б хуже! Как начальство отставляют, всегда начинаются беспорядки, тем паче по нынешним обстоятельствам. Поэтому трогать не будем. До времени. Формально надо сохранить статус-кво со всеми политесами и нежностями, но от дела отрезать. Впрочем, он только рад будет. И семейство его, и все присные.
Как получается, что доблестные и заслуженные люди оказываются совершенно неспособны снова встретить опасность? Они неожиданно устали? Постарели? Это были вовсе не они, все пропечатанные геройства — сплошной миф, а ту битву выиграли совсем другие люди? Да, слыхала не раз, случалось такое, особенно здесь. Нигде не видела столько охотников присвоения чужой славы, хоть если вправду, то нигде я больше не жила. Кажется, конечно, что вдали всё лучше, а скажу — нет, мне здешняя земля люба, поскольку здесь работы навалом. Обратно, хоть бы королевой — не хочу, никуда бы не поехала. Глупые, мелочные народы, даже мой. Европейцы плохо понимают своё счастье, оттого чересчур вольнодумствуют и слишком много врут, и пуще всего — о предметах, в которых не слишком сильны… Впрочем, сейчас не об этом речь.
Нет, не надо быть несправедливой к старику — он свою славу ни у кого не крал. Тем более толку от подобных мыслей — ломаный грош. О, хорошо сказано — пусть потом говорят, что я слабо владею языком своих подданных. Значит, объявить ему доверие, но переложить всю ответственность на энергичного человека, такого, которому можно поручить расхлёбывать этот ужас. Да, видела все личные дела, секретари позаботились, и изучила подробно. Обсудили с холодной головой и приняли решение — никто не спорил, даже странно. Значит, согласны. Тоже генерал, хотя и молодой, и что важно, из местных дворян, должен иметь связи. В армии не остался, возможно, обижен. Но тут уже муж, вечная ему память, виноват, а мне понять сразу, куда и кого рассовать, было совсем невозможно. Entschuldigen, meine liebe Herren. Это не mea culpa. Ещё скажите спасибо, что его больше нет.
Посмотрим, посмотрим, каков ты, Пётр Дмитриевич. Карьера немного застопорилась — у москвичей так всегда, рано или поздно даже у самых лучших. Будет стараться доказать, что ничем не хуже. Это нам на руку. Но справится ли? Или кого из Петербурга послать? Но пока соберётся, пока доедет, пока в дела войдёт …
По всему получается, ждать нельзя. Покойный муж как-то признавался — король однажды написал, что русские полководцы ему не страшны, их бы он одолеть сумел. А вот русские офицеры, имён которых никто не знает и никогда не узнает… Ну что, будем надеяться, что господин сенатор есть именно такой русский офицер. Но запасной вариант всё равно надо обдумать. И консилиум, обязательно устроить консилиум. Прямо на месте. У них достаточно сведений, пусть обсудят, пусть придут к единому мнению. Это ж какое дело — четыре месяца народ мрёт, а они до сих пор не знают, как это называется.
Самое главное — не Москву спасти, а остановить, стреножить мор, чтобы ни в коем случае не пошёл в нашу сторону. Ну, и действующая армия тоже. Хотя они там вроде убереглись как-то, пусть не без потерь. В полном порядке, как говорится, а вот и жаль, что нельзя вызвать оттуда врачей, пригодились бы. Кстати, в Петербурге уже сейчас надо назначить кого-нибудь, не опаздывать, как в Москве и на Малороссии. Здесь совет правильно рекомендует. Любую угрозу, коли очевидна, надо упреждать, тем и одолевать. Ох, не забыть отдать распоряжение об остановке всех общественных работ, и первоочерёдно в Кремле — говорят, там чуть не тысячи людей заняты — прямо-таки питательная клумба для этих миазмов.
Да, вот господин доктор в своем меморандуме упоминает о возможности излечения, в отдельных, конечно, случаях. Может быть, стоит попробовать? Только тихо, чтобы никого не будоражить, особенно если результат будет, скажем так, совсем неудовлетворительный. Сразу пойдут толки — дескать, врачи народ изводят. Москва вообще на удивление необразованна, даже дворянство, между нами говоря, потому нечего слишком уж поражаться нынешней неразберихе.
Значит, выставить кордоны по московской дороге, и чем ближе к Петербургу, — тем гуще. Все лесные тропы перекрыть. И чтоб было, обязательно было разрешение стрелять. Пусть даже убьют кого-нибудь — при попытке избегнуть карантина, разумеется, или при каких других злостных против объявленного указа действиях, — слухи быстро разлетятся, и никто в нашу сторону больше идти не осмелится. Пускай бегут на север, на Онегу да Двину, а можно и дальше, к вечным льдам и снегам. Там никто не выживает, разве что чайки да подводные гады. В такой епархии и язвенная зараза вмиг сдохнет. Нечего ей там жрать и присесть тоже некуда.
Может, и пронесёт?
64. Государственный запрос
Доктора Ревенштрёма срочно вызвали к губернатору. Доктор скинул с себя рабочую одежду, помылся и влез в единственный остававшийся у него приличный сюртук. Посыльные всё это время ждали в дворницкой, перекидываясь шутками с пожилой кухаркой — единственной прислугой, на которую у доктора хватало денег.
Ревенштрём знал, что разговор будет идти о Суконном дворе, о нескольких визитах, которые он туда нанёс, о том, как они с Линдером не сумели распознать чуму среди полсотни больных, лежавших в тамошнем лазарете, ведь то, что некоторые из них были чумными, теперь сомнению не подлежало. Или всё-таки нет? Ну были у кое-кого пятна на теле, были и опухоли, только в недостаточном количестве. Явной картины никак не получалось, и смертность обычную тоже отнюдь не превышала. Одно из двух — либо старинные трактаты великих знатоков содержали немалое количество ошибок, о чём Ревенштрём иногда задумывался, но предпочитал эту линию размышлений на всякий случай не продолжать, либо Москву посетила новая, ранее неизвестная болезнь, похожая на чуму в отдельных своих проявлениях, но всё-таки не чума. В любом случае, посоветоваться с Линдером, как он делал последние десять лет, не представлялось возможным — старый доктор был очень плох и дома уже не покидал.
Ревенштрём входил в губернаторские палаты с дурными предчувствиями. Они только усилились от количества людей в форме, сновавших по лестницам и коридорам. Доктор знал, что когда российские власти не понимают, что делать, они бросают в пожар все имеющиеся налицо силы, особенно войска и полицию. Признавал он и то, что такой способ неоднократно приводил хотя бы к частичному успеху.
В кабинете его ждал, восседая на мягком стуле, губернатор и еще один важный сановник в генеральском мундире, впрочем, младше губернатора по чину, а потому стоявший — даже нет, в течение всего разговора беспрерывно ходивший из угла в угол. Наверно, в силу такой подвижности сложение его не отличалось тучностью, обычной для российских чиновных лиц. Разговор этот молодой генерал взял на себя, сразу же после того, как губернатор молчаливо ответил коротким кивком на глубокий, но не слишком изящный поклон Ревенштрёма. Все вопросы касались именно того предмета, которого ожидал доктор, поэтому поначалу ему легко удавалось уйти изо всех генеральских ловушек. Однако избежать суждения о необычности симптомов, впрочем, подтверждённой общим консилиумом, было невозможно. Ревенштрём стал по памяти цитировать трактат о чуме, написанный несколько десятилетий назад одним французским врачом, потом привел мнение ещё одного ученого англичанина, а затем, повторяя свои собственные размышления последних недель, заключил, что остается одно из двух. Либо в этих текстах содержится ошибка…
— А может такое быть? — резко прервал его сановник. — Может?
Ревенштрём немного подумал.
— Да, пожалуй, поскольку…
— То есть вы считаете, что в этом деле возможны неожиданности и что мы не можем быть связанными обычными мнениями, существующими о сём предмете? — не дал договорить ему собеседник.
Ревенштрём был вынужден согласиться, хотя и не без внутреннего неудовольствия. Голос сановника, и до этого довольно жёсткий, теперь ещё более отвердел, он встал почти по стойке «смирно» и сообщил опешившему Ревенштрёму: «Теперь я вижу, что вы тот самый человек, который нам нужен, учитывая ваши знания и интимное знакомство с предметом. Особенно важно, что у вас, судя по всему, нет предрассудков, часто свойственных людям медицинской профессии».
Ревенштрём недоумевал, хотя ему вдруг стало приятно услышать мнение, что у него нет предрассудков. Никогда ещё в своей жизни он не получал комплимента от такого высокого должностного лица. Значит, тут же сообразил врач, одновременно переставая чувствовать неудобство за свой потёртый сюртук, он этого всегда заслуживал, просто до сих пор ему не везло. Конечно, вот он — решающий момент его профессиональной карьеры! Самые невероятные мысли в одно мгновение обуяли докторскую голову, и он уже нисколько не удивился дальнейшему.
По повелению Её Величества — при этом имени Ревенштрём неожиданно для себя щёлкнул каблуками заслуженных, ещё в оренбургской степи ношенных сапог, — ему предписывается в строжайшем секрете провести опыты по новому способу лечения, предложенному — тут сановник запнулся — одним известным специалистом, чьё имя он считает преждевременным разглашать. Само собой разумеется, что таковой опыт можно провести только над больными, находящимися в последней стадии болезни, почти на грани смерти. Денежные средства, подчеркнул сановник, уже выделены.
Всю жизнь потом Ревенштрём неукоснительно ставил свечи своему святому, апостолу Фоме, за то, что надоумил его в тот решительный миг выставить единственное условие господину сенатору и кавалеру, а через него — самой императрице. Подопытный больной должен быть только один, иначе пострадает чистота опыта и точность наблюдений. Здесь впервые с начала разговора подал голос сидевший в углу губернатор. Он был согласен. Только один больной. И только чистый опыт.
65. Удовлетворение
А что, очень неплохо действует господин генерал-поручик, и о том мы в комиссии имеем достоверные и прямые сведения — как официальные, так и полученные частным порядком. Во-первых, уже несколько недель как избыточной смертности в Первопрестольной не замечается. Во-вторых, тысячи рабочих мануфактурных с семьями вывезены из города в монастыри, а из сбежавших фабричных Большого суконного двора почти все найдены и туда же водворены. В-третьих, устроена в Москве настоящая карантинная цепь. Так что если кто пробыл в карантине три недели и болезни в нём не наблюдается, то отправляется ещё на месяц в деревню, а уже оттуда обратно в город. Меры эти привели находящийся в карантинах народ в успокоение, особливо потому, что и в них самих умирают немногие, а заболевают ещё меньше. И в каждой части города установлено теперь не только специальное полицейское, но и врачебное наблюдение.
Также по синодальной линии доносят, что собраны со всех приходов сведения о новопреставившихся за последние три месяца. Сам архиепископ приказал — молодец, деловой. И никаких необычностей не замечено. Смертей внезапных и ничем не объяснённых — с гулькин нос. И из священников никто не заболел, а они-то всех соборуют, отпевают да и родственников утешают. В общем, похоже, снова сохранил нас Господь. А губернатор-то от счастья даже молебен хотел благодарственный устроить. Но архиепископ ему: незачем, ибо опасность миновала, и излишний рассказ о ней только народ взбудоражит и испугает. Набат, изволил начертать его преосвященство, бывает хуже пожара. Правильно.
Впрочем, за это время выяснилось, что учёт смертности в городе налажен далеко не точно. Так сказать, по-нашенски. Сведения собираются весьма нерегулярно и проходят множество инстанций. А уж мы знаем, как это отражается на достоверности конечных, понимаешь, результатов. Проще надо действовать, в общем, и честнее. Цифра, она, брат, врать не должна и причиной карьерных бедствий служить не может. Однако всегда служила, и о том все знают. Потому по-прежнему норовят её, матушку, подправить. Ну, оттого мы так и живём, я думаю. Хотя иногда выходит неплохо, даже весело. Опять мимо ядро пролетело, совсем немногих затронуло. И в Первопрестольной избавление, и в Твери самая тишь, и сие, наверно, есть правда всамделишная, поскольку строжайше приказано местным властям за всей необычностью следить и немедленно сообщать по инстанциям. И что за опасную весть никаких печалей не будет, а за радостное враньё обязательно наказание выпишут, тоже самым ясным языком изложено. Может, поверят. Ну и ладушки. Что ты думаешь — не важно, лишь бы дело сделал.
Да вот и князь Голицын, доносят, пишет родным, дескать, город находится в полном облегчении и о новых случаях болезни известий никто не имеет, даже слухов таковых ворона на хвосте не приносит. А сверх того полагают, что это вовсе была не чума. Доктора, значит, ошиблись и перемудрили. Ну, не знаю, не знаю. Морозы, пишет князь, стоят в Москве самые суровые, хоть уже апрель на дворе. Вот и славно. Пусть ещё помёрзнут, голубчики, деньков, скажем, с десяток. Здоровее будут.
66. Разумное объяснение
«…Сверх того доношу Вашему Императорскому Величеству, что составилось ныне мнение о том, что чрезмерные тревоги наши были вызваны чересчур быстрым иных врачей суждением о природе заболевания, отдельные случаи которого имели место быть в Первопрестольной за последние три месяца. Посему видится, что исходный и противный резон главного городского доктора, господина Линдера, им ранее подробно составленный, есть теперь оправдан. Сие, писал он, вовсе не чума, а редкая форма злокачественной лихорадки, и прилагал к тому строгие доказательства, нами уже ранее изложенные, главное из которых есть отсутствие чрезвычайной и быстрой смертоносности в течение одного-двух дней после начала недомогания. К вящему прискорбию, в прошлом месяце у означенного доктора открылась тяжелая телесная болезнь, ни к какой заразе отношения не имеющая, от которой он в настоящее время скончался. Семье покойного выдано определённое законом вспомоществование. Тем же врачам, кто усердствовал в заблуждении и упорствовал в неверном диагнозе, высказано строгое порицание, но наказания никакого не определено по великой радости в избавлении от опасности морового поветрия».
67. Снаружи
«Вы спрашиваете меня, можно ли верить слухам о чуме в моей империи, разносимым по Европе всеми ненавистниками России? Сперва я посоветовала бы вам посмотреть, а кто те люди, что сделались самыми ревностными распространителями таких вестей и каковы суть их политические пристрастия и личные выгоды? Это лучше всего доложит вам о верности сих сообщений. Но впрочем, не умолчу и о некоторых событиях, могших послужить пищей подобным соображениям и среди умов холодных, рациональных, не связанных путами государственных и религиозных предрассудков.
Во-первых, в зимние месяцы, которые здесь славятся исключительно жестокими морозами, в Москве на одной из фабрик произошла вспышка злокачественной лихорадки, гнилой и с пятнами. Она привела к нескольким жертвам среди работников, но была вовремя купирована попечением докторов, которые, согласно моим распоряжениям, приданы каждой из подобных фабрик. Однако, получив о том своевременные известия (почта здесь работает хорошо, особенно в зимние месяцы, когда санные пути устанавливаются), я почла за возможное, во-вторых, использовать сию оказию для того, чтобы обучить мой народ правилам карантинного режима и взяла все предосторожности, какие принимаются против моровой язвы. Их, как вы знаете, не раз применяли в европейских державах. Поэтому мною было приказано установить вокруг Москвы, а также по дорогам, из неё исходящим (включая, естественно, санкт-петербургскую), заставы с твёрдой инструкцией о произведении пристального наблюдения за проезжающими, словно при настоящем моровом поветрии.
Я, как видите, рассудила, что заблаговременное упражнение принесет пользу, буде (Господь нас от того сохрани) случится в моём государстве эпидемия истинная, подобная той, что имела быть во французском королевстве ещё до моего рождения и нанесла этой славной державе немало самого горестного ущерба. В любом случае народ и местные власти должны уметь не поддаваться толкам, действовать без паники и хладнокровно исполнять врачебные предписания и необходимые полицейские меры. Теперь жалуются на эти строгости, окуривание, но они будут продолжаться, потому что это в другой раз научит, что значат карантинные прелести, и голова не вскружится так легко у людей, склонных к подобному изуверству: в самом деле, скажите, не изуверы ли те, которые видят моровую язву, где её вовсе нет?
Кстати, не могу перед вами не похвастаться — чуть не самые точные и достоверные сведения я получала от московского архиепископа, который приказал всем священникам сего города (едва ли много меньшего, нежели моя столица) вести детальнейший учёт смертности в приходах, собирал эти данные и своевременно передавал светским чиновникам. Видите ли вы теперь, что злопыхательства отдельных личностей, обвиняющих здешних православных иерархов в косности и нечувствительности к новейшим движениям прогресса, имеют под собой не более оснований, чем высасываемые из пальца рассказы о преужасном море, который-де посетил обитель древних царей российских?»
Продолжение
