Да, такова природа человеческая: мы понимаем, что были счастливы, всегда с запозданием, только уже навеки утратив то самое счастье, и всю оставшуюся жизнь обречены с горечью вглядываться в невозвратное прошлое.

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

136. Форс-мажор

Ай-ай, беда, беда, какие свалились на столицу неприятные новости, словно гром среди ясного неба (так, кажется, правильно будет по-русски?). И вовсе не обошли они кабинет почтенного коммерсанта. Оказывается, в старой столице произошел страшный бунт! Как обычно, безобразие случилось по нерадению местных властей, которые чрезвычайно дурно исполняли санитарные меры и к тому же не потрудились разъяснить населению их несомненную пользу и необходимость. Вместо этого всё свелось к выпуску нескольких строгих, но плохо соблюдавшихся указов, к тому же донельзя раздраживших народ, и без того неспокойный от обыкновенных в это время года природных бедствий.

В довершение многие должностные лица (и, увы, как это ни невообразимо, сам губернатор) сбежали из города при первой возможности, бросив его на произвол судьбы. Ну, уж кто-кто, а образованный мистер Уилсон знал, что даже история древнего Рима, государства наивысшей степени организации, однозначно свидетельствует: нет ничего страшнее, нежели возбуждённая и неуправляемая толпа. Впрочем, знал он также, что подобные возмущения, как бы они ни были кровопролитны, имеют обыкновение быстро затухать, тем паче если столкнутся с крепкой государственной волей. А в последнем у него никаких сомнений не возникало, ибо говорили, что в Москву уже введены регулярные войска и что преступные банды, поднявшие голову по недосмотру тамошних полицейских, рассеяны и переловлены.

Но что несло особенную неприятность — это уже совершенно достоверные сообщения о заставах, которые правительство теперь действительно было вынуждено учредить на всём пути из Москвы в Петербург. Здесь он, увы, ошибся. Ни о каком временном карантине речи не шло — не менее шести недель, а то и до двух месяцев! И чтобы подорожная в полном порядке. Ах, слишком хорошо знал почтенный коммерсант русские обычаи. Вставали на пути необыкновенно выгодной сделки шлагбаумы с постовыми, нечистые на руку караульные начальники, удлинялся и удорожался путь товара, которому уже были — и какие хорошие, какие верные! — европейские покупатели.

137. Первая депеша

«Найдена мною Первопрестольная в полном раздрае, а власти здешние — в невиданном упадке. Оно даже странно, как нынешняя беда раньше не грянула, право слово. Несмотря на указы высокой комиссии, меры были приняты половинные, а и те не выполнены. Одно слово, разгильдяй на разгильдяе! О губернаторе лучше умолчу — уехал в имение, вернулся только после тягостных событий, всё пропустил, и в успокоении, ныне по городу вполне наступившем, его заслуги нимало нет. Думаю, отпустить его обратно в деревню, на покой. И о том довольно.

Особенно охвачен унынием местный народ, доходит и до отчаяния, даже среди дворян, что уж говорить о мещанах и прочих. Последние остатки разума потеряли, косностью больны и ни к каким предосторожностям не способны, а многим от властей извещаемым разъяснениям нисколько не верят. Генерал-поручик, впрочем, деловит и помощь мне нужную оказует. Цифры сказывают, что за последние дни меньше народу сгинуло, но не знаю, можно ли сему верить.

Думаю установить тем дохтурам да лекарям, кто в санитарных отрядах и карантинах, тройное жалование, и пообещать, что в случае смерти их семьи получат значительный пенсион. Прошу одобрить. Ещё донесли мне, что ни в университете, ни в Доме Воспитательном — а там одни малые сироты — мёртвых вовсе не было, потому что они больных в свои стены не допускали, а вещи и даже пищу в уксусе мочили и дымом окуривали. Так что распорядился я о выдаче уксуса бесплатной и повсеместной, хотя бы для больниц, людям же за малые деньги. Думаю, и в Тверь за ним послать, аще не хватит.

Спасём ли город, не знаю, но силы положу последние и запоследние. Со щитом или на щите, как древние греки рекли. Завтра созову всех докторов да хирургов, потребую от них отчёта и строгих ответов. Следствие о бунте и смертоубивстве благочинного уже учредил и допросы начал. Поверишь ли, матушка, солдаты кремлёвские тоже в грабеже замешаны. Не знаю, сыщем ли всех, хотя друг на друга показывают охотно и многие каются».

138. Последняя просьба

Кончена жизнь, ах, кончена, и вовсе ведь не во славе. Да как получилось такое? Словно сон дурной, ан нет — не проснуться никак. Слаб человек, грешен, но как вышло, что всё напутал, что дезертировал — себя опозорил и предков до незнаемого колена, нет мне прощения. И, как назло, нужно же было сразу случиться разбою этому. Был бы на месте, не хуже остальных справился. С ворьём воевать — дело привычное, мы бы здесь никому не уступили, ещё быстрее бы город от скверны очистили. А теперь — всё. Господи, объясни, где ошибся я, отчего оплошал, помилуй меня, недостойного, если сможешь. Нет, не простит, и сам бы я себе не дал отпущение. Так ведь не одни же грехи в зачёт пойдут у апостола… Ах, гордыня, гордыня. Только молиться, только молиться остаётся. Прими меня, Господи, услышь сердечное послание стариковское, поскорее прими меня в лоно Своё!

139. Общий сбор

Тонко ухватил его сиятельство суть дела. Не долго разбирался, сразу сердцевину ущипнул, без промаха. Правильный приказ, выполнять — одна радость, с душевным теплом печати ставил на предписания и отправлял за господами эскулапами наряды караульные. Пусть-ка ответят, сукины дети, наконец, — никак не добьёшься от них простого русского слова — чума это или нет и как её, мамочку, прижечь хорошенько, до пепла летучего и угля чёрного. И почему ж столько народу по слободам мрёт — от толчеи, что ли? Чем курить, как вымачивать, что в огонь кидать?

Всех соберём, никто не укроется, и запись проведем наивернейшую, потом не отопрёшься. Как на суде монаршем, точнее, на следствии — только что без известных орудий. Пожалте, господа всезнайки, расплетите языки и извольте говорить прямо и с надлежащей артикуляцией!

140. Окончательный ответ
(продолжение третьей тетради)

Лицо председателя высокой комиссии показалось мне до странности знакомым. Крупная нижняя челюсть, распахнутые глаза, мощный нос, породистый рот, гордая осанка, распирающие мундир плечи, но при этом какая-то необычная ущербность взгляда или, может быть, жеста. Впрочем, она вовсе не отражалась на интеллекте одного из хранителей имперского трона и проявляла себя разве что в излишней нервности движений. Человек неопытный ничего бы не заметил, но я сразу обратил внимание на постоянное шевеление пальцев его десницы, особенно мизинца и безымянного, а также на вертевшийся вокруг правого виска указательный. Иногда палец опускался в ушную раковину и что-то там упорно искал. Держу пари, что высокий председатель, хоть и не качал ногой, но наверняка выводил ею под столом некоторый замысловатый узор. Что гнело этого человека? В чём он мог быть не уверен — ведь не в себе же?

Как будто мои мысли нуждались в подтверждении, он тут же начал заседание, огласив ясно продуманную повестку дня. Без вступительных слов и упования на волю Всевышнего. И сразу возложил на нас тяжёлое бремя, почти что ответственность за происходящее, твёрдо сказав, что именно раздоры среди господ медиков были одною из главнейших причин распространения эпидемии по городу. Положа руку на сердце, он не был совсем неправ, но всё-таки, не было ли это немного несправедливо, особенно по отношению к тем, кто не мог, и уже никогда не смог бы ему ответить? Ведь столько раз за время мора мы взлетали, несомые очевидной надеждой, дабы немедля ухнуть в очередную пропасть. Не потому ли в наших действиях не было слаженности и — да, определенной жёсткости — лучшего слова мне не найти. В таких ситуациях, рискну я теперь сказать, продуманная жёсткость просто необходима. Но она может принести пользу и, что не менее важно, восприняться народом как должное только при условии слаженности властей, сколько бы болезненными ни были их действия.

Итак, нам надлежало немедля дать согласованный ответ на ряд вопросов. Для ясности их зачитали дважды. Во-первых, следовало определить название моровой язвы, иначе говоря, назвать слово, которое давно висело у всех на языке, но до сих пор ни разу не было явственно и утвердительно произнесено в высоком собрании. Во-вторых, дать решительное суждение о пользе карантинов и о том, кого туда потребно помещать и под каким видом. В-третьих, высказаться о путях заражения — идёт ли оно благодаря миазмам, посредством воздуха или для возбуждения недуга необходимо прикосновение к больному или предметам его обихода? И последнее — есть ли какие способы излечения или хотя бы воздействия на болезнь?

Легко заметить, что вопросы эти — не одного ряда, что одновременно делало нашу задачу и легче, и труднее. Наименование «чума» было уже несчётно говорено в кулуарах этого здания и за его пределами и особой сложности не несло. Разве что нас мог настигнуть державный гнев за ошибку, нынешнюю ли, давешнюю, особенно если дела примут дурной оборот. Тогда мы могли бы поплатиться за теперешнюю ретивость или прошлую неуверенность. Но всё же констатирую: страх в зале заседаний отсутствовал или, по крайней мере, был нами согласно приглушён.

Вопрос об излечении мы, конечно, обошли, но, словно по обоюдному сговору, это умолчание нам было позволено. А в остальном повторили сказанное ранее: язва передается путем прикосновения к больному или его вещам, поэтому изоляция всех пациентов строго показана с санитарной точки зрения, а карантины необходимы. Заразные же помещения необходимо сначала окуривать, а потом проветривать. Здесь мы долго спорили — в каком порядке совершать эти действия, пока не пришли к очевидному: ведь после окуривания всё равно придется проветривать. Усилия, которые столько образованных людей затратили для составления небольшого документа, с содержанием которого все они были согласны почти с самого начала, ещё раз свидетельствуют о том, до какой степени мы устали.

141. Выводы

Написали, господа доктора, написали, всё верно, а ничего нового. Мы ж до единой строчки оные советы знали, мы ж даже их соблюдали по мере сил. И что? Был ли толк от карантинов-то энтих или только народное озлобление? И мрут, мрут-то по-прежнему, по шесть, а то и семь сотен в день, обезлюдеет город скоро, одни солдаты останутся, и врачи, да ещё заключенные.

Однако граф, или если по официальному, то генерал-фельдцейхмейстер изволил сказать, что хучь новостей в оном документе и нет, а все же есть. Существует на то Её императорского Величества твёрдое мнение — какие меры ни принимай, и какие институции — так и изволил выразиться, «институции» — ни построй, не будет пользы без исполнения их полного, а не половинного и не на две трети. Особливо, добавил, сие верно для моровой язвы, которой дай малую лазейку, так она в неё тут же пролезет и сведёт на нет усилия многих верных государевых помощников. И при всех уже грозно заметил, что недостаточно самому быть хорошим караульным, надо следить, чтоб и соседний пост не дремал.

Всем больным — карантин без исключений, прикосновения же к их пожиткам и разграбления никоим образом не допускать. За ослушание — грозные кары, а, напротив, за исполнение — благоволение и щедрость, с расстановкой подчеркнул, неистощимая щедрость самой государыни. Ещё сказал, что строгость мер противоэпидемических нужно искупать народу послаблением — устройством в некоторых местах бесплатного кормления (только чтоб никакого вина) да работами общими полезными за мзду различную.

Ах, слова-то верные, да как такое счастие устроить? Город уж наполовину мёртв, зияет мерзостью запустения. Заранее готовиться надо было, а не ждать, пока гроза Господня ударит по нам звонким молотом. Ан впрочем, делать нечего, будем по мере сил запрягать. Веет, веет уже в небе холодом, авось и пронесёт. Перекрестимся при сих словах. Ввечеру ещё надо в церковь забежать, свечку поставить да к иконе приложиться.

Нищих же из города граф велел удалить в отдельный карантин, а кошек да собак бродячих, от которых, по мнению господ докторов, существует опасность заражения, всех перебить. Пущай каторжные постараются.

142. Отпевание

Громко хоронили благочинного, громко и торжественно. Положили покоиться ему там же, где мученичество принял — так генерал-фельдцейхмейстер, говорят, самолично распорядился. Вымыли, вычистили монастырь, солдат у входа поставили, всех, кого надо, известили и велели непременно быть. Только чистой публики немного набралось. Как иначе? Вестимо, боязно — ведь вовсю ещё гуляла по городу коса острая.

Архимандрит вышел к пастве в полном облачении, властный, как прежде, — видывал его ранее Еремей, пусть издалека, ни в чём не изменился владыка, только взгляд потемнел, посуровел малость. «А был ли он тогда в монастыре?» — не мог вспомнить Еремей, отказывалась голова, расплывалось у него в памяти о том дне одно чёрное пятно. Должен был архимандрит по указу Синодальному объявить сорокоуст покойному да его убийцам анафему, а не стал — видать, не дошёл ещё тот указ до Москвы окончательно, хоть и слышали о нём уже многие. Зато речь префекта академии хороша была, заслушался Еремей. Префект по должности и по совести надгробное слово сказывал и немалое к тому усердие применил. Упрекал он громогласно народ московский за изобильные суеверия и за противление матери нашей, Православной церкви, и за многие другие грехи, имя коим уныние, леность, алчность и скопидомство.

Хороша была та речь, одно только угнетало Еремея: были вокруг чернецы да послушники, ещё какие попики из приблудных, солдат тоже стояло немало с офицерами и господа сенаторы, и купцы первостатейные, даже кто из мещан богобоязненных, да вот не слышал речи этой сам народ московский, не пришёл он проститься с архиепископом — не желал каяться, упорствовал. Но, сказали Еремею (стояли среди челяди монастырской дружки его прежние, с лицами полузнакомыми, но архиерейских посещений отца Иннокентия не забывшие), и это поправят, заранее вышло именное распоряжение — отпечатать слово надгробное на языках российском и немецком, и в широкое распространение пустить. Удивился, Еремей — отчего ж тебе и на немецком? Тут уж собеседник изумиться решил — неужели до сих пор Еремей, впрочем, что с него, служки-то слободского взять, не понимает тонкой политики? Высоко смотрит наша власть, далеко видит.

143. Скорбь

«Я уже имела несчастье писать вам о продолжающейся в Москве эпидемии прилипчивых болезней. По большей части это гнилые горячки, злокачественные, с пятнами и без. Печально сознавать, что тамошние власти не проявили должного усердия для выполнения моих вполне определённых инструкций. Да, представьте, среди моих слуг есть и нерадивые. Обыкновенность эта известна многим монархам и трудно устранима в любом государстве. Население московское, к сожалению, подвержено бездне суеверий и сопротивляется гигиеническим мерам, декретированным врачебной комиссией, что была предупредительно создана моим указом ещё несколько месяцев назад. Особенно же прискорбно, что люди необразованные склонны во всех посланных им Богом несчастьях винить власти, а не собственное нерадение. Вот и на этот раз отдельным преступникам удалось посеять смуту среди простого люда, чрезвычайно усиленную тем тяжким положением, в котором оказалась Москва, а это, должна вам сказать, особый мир, а не город.

Испытывать чересчур большую тревогу по этому поводу отнюдь не нужно. Немедленные и решительные действия группы ревностных чиновников позволили обуздать бунт в самые короткие сроки, однако, увы, не обошлось без жертв. Больше всего я грущу о московском архиепископе, человеке рачительном и просвещённом, показывавшем своими действиями пример всему российскому духовенству и от того бывшем мишенью для людей косных, возможно, алкавших его смерти. Нечего и говорить, что в отличие от лиц светских, он не обладал значительной охраной и потому оказался уязвим для распалённой толпы, которая умертвила его самым бесчеловечным образом. Такова участь лучших, и нам теперь остается только молиться о душе несчастного. Впрочем, мне сообщают, что все зачинщики и исполнители сего гнусного дела задержаны и что в их отношении неизбежно точное следствие и справедливое возмездие».

144. Респект

Вчерась интересно было. Никогда такого не видывал, чтобы народ сам на рожон лез, кроме как по воинскому делу, а, Василий? Купчики явились, торговые люди, настоящие, из старомосковских, тех, что медленно думают, да быстро делают. Чисто одеты, выбриты, сапоги смазные, картузы на локотках держат. Четверо сзади, один, самый старший — спереди. Депутация, одним словом. Степенно держались, без подобострастия. Старший, правда, не мастак оказался говорить, всё время с запинкой, ну так остальные ему без обскоку помогли, быстро разобъяснили. И ведь верно предложили, что удивительно. Сами, говорят, создадим особые комиссии по надзору за болезнями, из своих людей. И платить им будем, и следить станем. Видим, дело вы, власти, значит, делаете большое, но только не управиться вам. Вот написал, и даже самому удивительно. А когда сказали — аккуратно, без экивоков и политесу, — то понятно было, прозрачно, как стекло. Так даже если что, подписался бы самолично и наверх собственноручно бы отослал. «Нам-то больше поверят, — говорят купчины, в кружок стриженые, — мы-то для них свои».

Ну, ладно, теперь докладать надо. Тем боле, согласен — значит, не трусь. Вошёл в кабинет, поклонился. Вокруг — от мундиров тесно, генерал-поручик еле на ногах стоит, но тоже во фрунт тянется. Изложил графу купеческую пропозицию. А у него уже на столе бумага лежит, о Комиссии для предохранения от язвы, чтобы туда врачей и служилых людей государевых вместе посадить и все дела вершить. И моё там стоит фамилие посреди прочих — да, дорос до чести великой…

«И, — говорит генерал-фельдцейхмейстер раздумчиво, — надо бы туда из уважения к памяти благочинного и чтобы оказать респект пастырям нашим — так государыня всегда выражаться изволит — поместить вот настоятеля собора Успенского, отца Александра, например. Почтенный служитель, вельми уважаем паствой за скромность и душевность нрава. А старшего из купцов-то этих как звать-величать?» Кто-то наклонился, подсказывает. «О, это имя в Москве тоже весьма известное, — кивает граф, — ума не приложу, кто ему донести успел, — вот и его, пожалуй, внесём, пусть нелживо свидетельствует мещанам и торговому люду о полезности твёрдых предписаний и о строгих карах за уклонение. Удивился генерал-поручик, он там за председателя стоял, но прекословить не осмелился и тоже руку приложил. Пущай будет купец, авось помехи не составит.

145. Покупка

Я читал приказ комиссии довольно безучастно, я был просто обязан его прочесть по служебному положению и, должен сказать, по своему врачебному долгу. А впрочем, было ещё одно соображение: мне опять окольными путями пришло письмо из Петербурга, в котором меня просили подробно рассказать об эпидемии. Упомяну здесь о том, что события последних месяцев плохо сказались на моих делах и что вознаграждение, подобное тому, что я получил в прошлый раз, могло прийтись очень кстати. Мешало одно — отсутствие сил и времени. И вот тут подвернулся указ новообразованной комиссии, в которую я, конечно, не особенно верил. Можно было просто сделать его копию и разбавить её несколькими собственными суждениями — да, это небрежение, но ведь никому не вредное, и кроме того поступок вовсе не бессовестный, а совершённый во имя собственной семьи. Увы…

Вернусь к главному. Казалось, поименованные меры были всё теми же — даже самое страшное бедствие не в силах изменить стиль официальных документов, но мне на глаза сразу попалось несколько нововведений. Для начала — тем, кого выпишут из больниц и карантинов, обещались немалые деньги, пять рублей холостым и десять женатым, а кроме того, новая чистая одежда. А дальше было ещё удивительнее: «Тем же, кои о мором пораженных, но ни своей, ни других жизни не брегущих, донесут, что укрывают опасную болезнь, дадено будет по десяти, а за приведенного в полицию со взятыми скрытно после умерших пожитками, также и за продающего старое платье, когда оные в том изобличены, по двадцати рублей за каждого человека».

Это было столь же неожиданно, сколь верно. Просто и действенно. Я достаточно видел этих людей, я понял — вот решение. Уставши объяснять правильность своих мер, утомившись карать за их неисполнение, московские власти стали покупать свой народ. И народ уже был готов ударить по рукам, надо было только это понять, угадать нужное мгновение. Сейчас, на самой грани распада и ужаса, не прийти к согласию было невозможно. Деньги обещались немалые, тут уж не прогадаешь.

Я переписал лежавший передо мной документ, почти ничего не добавив.

146. Докладная записка

«Из прочих же событий подобного рода почтительнейше доношу, что неподалёку от одной деревни, находящейся в стороне от петербургского тракта, карантинною стражей была найдена мертвою целая семья из четырёх человек, а с нею неизвестный остальным обитателям деревни мужчина роста среднего, православный, волосы русые, одеждою мещанин или ремесленник, с рукою левою незадолго до смерти пораненной, одетый на городской манер.

Дом сей стоял на отшибе и другими жителями того урочища навещался редко. Определить причину смерти оказалось невозможным, поскольку ещё до прибытия вызванного из Твери хирурга фельдфебель, будучи не в силах со своею малою командой охранить имущество покойных от посягательств остальных селян, приказал весь дом и прилегавшие к нему постройки сжечь, согласно высочайшей инструкции. Церковному же начальству мною о том случае не сообщено».

147. Щедрость

Антиресный указ сочинили мы, нечего сказать. Тут тебе и кнут, тут и пряник. За энто награда, а за то — штраф с каторгой. Не особо деньги считают, правда. Хоронить хотят только за казённый счет, поскольку по сие время «многие жители мёртвых сами на наёмных лошадях на кладбища вывозили и до оных, сидя подле самых гробов и на них облокотясь, препровождали, чрез что легко заражаться могли». Хорошо, согласен. И за доносы о больных награждать — верно. За сведения об ограблении трупов — тоже правильно, и преосвященный тут особо настоял. Вещи мертвецкие мор питают, здесь спорить не о чем. Но уж отдельно платить за указание скрытых тел рабов божьих, что от мора преставились — не знаю, не слишком ли? Широко размахнулись. И за трупное ограбление и прочее вещей унесение от мест, в которых больные состояли, — сразу на плаху? Или даже прямо сразу позволено — к праотцам, если in flagranti delicto… Да, так и написано: «немедленное и беспощадное», вот оно куда завернули. Не возопиёт ли народ опять, не взбунтуется ли? Только один пожар загасили…

148. Казнь

Обратно бил на каждом углу барабан, снова кричал глашатай важные от властей известия. Не хотел слушать Еремей, но буравились слова ему в голову злым червяком, проникали внутрь. Во исполнение указа о мародёрстве… Четверо преступников… Взятые на месте с поличным посреди покинутых хижин в Покровском и Преображенском… По высокой милости государственной признаны совершившими ещё до указа, а потому смерти не подлежащими. Бить кнутом, заковать в железа и в похоронные команды немедля определить… Соучастников же, числом до пяти, прилюдно заклеймить… И — бессрочная каторга.

Не хотел Еремей, а побрёл вслед, словно околдованный, прямо мимо него повезли телегу. Четверо их там и было — ровно как объявлено. Тяжело шли лошади, ступая разбитыми копытами, только двух нашли в полиции кляч, совсем старых. Долгими складками тянулась вялая и пятнистая конская кожа — успел разглядеть Еремей, совсем рядом шёл. На преступников тоже посмотрел. Один только сидел прямо, ни за что не держался, другой пытался куда-то ползти, даже голову не мог приподнять, видно, сильно над ним поработали доблестные молодцы, как и над теми двумя, что лежали как попало, рядышком, на грязной соломе, лишь дышали прерывисто. Только странно — волосы спутанные, лица помятые, в испарине, а следов побоев да сукровицы не заметно совсем.

Понял вдруг всё Еремей. «Эй, служивые! — позвал. — Есть ли тут дохтур какой?» — Не ответили ему поначалу, тогда назвался, госпиталь помянул, карантин, послали к офицеру, что спереди ехал, саблю держал тяжёлую. Снял шапку Еремей на ходу, обратился к его высокоблагородию. Доктора бы надо этим двум да, может, и в карантин, а солдат к ним подпускать нельзя вовсе — заразиться могут. Недоверчиво слушал офицер, да тут, как откуда ни возьмись, санитарный поезд наперерез идёт. Замахал руками Еремей, смутил офицера, и — к поезду, а в нём доктор знакомый, иноземец, водил его Еремей по слободе не один раз. Отогнали штыками тех двоих, что двигаться могли, в сторону, осторожно забрался в телегу врач, ощупал лежавших, что стонали уже прерывисто, в сознание не приходя, и приказал их, по распоряжению Высокой комиссии, немедленно в карантин. А Еремею приказал за третьим посмотреть, дескать, сомневается он, и нельзя сразу троих прямо с плахи снимать, неуважительно получается, господин офицер обидеться могут. Уже совсем не хотел Еремей, а дальше пошёл. Надо.

Повели соколиков на эшафот, всё там было загодя приготовлено, и палач с кнутом мокрым, алчным. Только здесь упал третий злодей, завопил от боли, и опять не поверил капитан, но уже сам поманил Еремея. Распахнул Еремей тряпьё вонючее, сразу в нужное место заглянул и тут же подозвал господина офицера и чиновника полицейского, что их на плахе дожидался, — пусть сами смотрят, только издали. Сизый, почти уже черный желвак ширился на глазах в левом паху преступника, да и справа виднелся ещё один, поменее. Еремей нагнулся и прикрыл умирающего, завязал покрепче кушак, схватил за ворот и поволок в сторону. «Да уж отболел я, братцы. Нет, не заговоренный, а отболел и выжил, и через карантин прошёл, и бумага у меня о том справлена», — говорил он во все стороны, но солдаты всё равно отшатывались тугой волной и цепко держали приклады, миг — и ощерятся штыками. За спиной певуче свистнул кнут, и ему немедля откликнулся долгий нутряной крик.

«А ведь правильно их казнят, — вдруг подумал Еремей, — они ж мало того, что против Бога и людей грешат, так и другим, невинным, дале заразу несут. Это хорошо, что от добра похищенного только сами они язве и приобщились. Да разве ещё тюремщики с караульными».

149. Разочарование

Мистера Уилсона постигло самое страшное, что может произойти с мужчиной цветущего возраста, достигнувшего кое-чего на избранном поприще, твёрдым и уверенным в делах и поступках. Почтенный коммерсант начал сомневаться в самом себе. А как было не засомневаться? Сделка была продумана до мелочей, партнеры, обещавшие в целости и сохранности переправить груз из старой столицы — надёжные и проверенные. Не раз с ними вёл коммерцию — не подводили. Божились, что в старой столице подвёрстаны ими купцы, чуть не самые из тамошних крепкие (фамилий, правда, не называли, что и понятно). Не могло здесь быть оплошности. И вдруг всё распалось без малейших объяснений, товар пропал, немалый задаток испарился, от верных посредников — ни слуху, ни духу, и главное, ни один из ранее опробованных каналов не был в силах принести хоть какие-нибудь правдоподобные известия. Значит, приходилось предполагать самое худшее.

— А что, — внезапно осенило мистера Уилсона, — если в Москве действительно страшный мор?

Даже заходил по кабинету в волнении, застучал трубкой пустой о стекло оконное. А в ответ ему — такой же стук, только в дверь. Открыть немедленно! И конечно — срочная депеша. Достопочтенного господина Уилсона и прочая, прочая, вместе с другими британскими негоциантами срочно вызвали к господину Суоллоу, генеральному консулу посольства Его Величества Георга Третьего в столице Российской империи, городе Санкт-Петербурге.

150. Серное окуривание

«Матушка, пишу тебе, как на духу, правдиво и подробно. Карантины по городу обустроены заново и работают хорошо, под неусыпным надзором докторским и полицейским. После многих моих разъяснений и обещания давать при выходе из карантина небольшую мзду и новую одежду, народ стал роптать заметно менее. Говорят даже, иные стали прикидываться чумными, чирья себе углём мазать, только чтобы в карантин их забрали да накормили хорошенько. Так что здесь порядок. Но вот забота старая — не знаем и поныне, как убедить, чтобы жгли всё, что от недужных остаётся. Тащат по-прежнему, как тараканы.

Правда, дохтур швейцарский, Сен-Николаз прозываемый, что здесь в университете лекции ранее читал, изобрел продувать это тряпьё и иные вещи, а то и сами жилища, серной вонью. Дал я каторжникам таковую одежду носить, и до сей поры ни один не заболел. Коли ещё несколько дней продержатся — начнём обкуривать дом за домом, мануфактуры и места присутственные, а как получим благословение, то и церкви. Другие врачеватели тоже предлагают разные методы из книг иноземных, и я их все проверять приказываю. Но покуда ослабления мора отнюдь не заметно, и неясно, откуда таковое произойти может. Тщусь, однако, слабою надеждой, что хоть на малую толику в ближнее время спадёт, если не нашими трудами, то Божьей милостью.

А город здешний, право слово, устроен ужасающе — ни ума, ни порядка. Не раз думал я, грешным-то делом, что заразе посреди него самое место козырное. Небось и ранее бывали таковые случаи, только меньшего размаху, и по попущению городских властей прошли незамеченными. Разгрести эти хлева — тут не один Геркулес потребен…»

151. Фатум
(третья тетрадь клонится к окончанию)

Я видел, что граф, несмотря на его неустанную деятельность, с каждым днём начинает понимать, что, быть может, нам не удастся выбраться из пропасти, куда нас бросила десница Божия. Тем выше я мог оценить то, что ни разу он не отступил от твёрдо намеченного плана действий, не позволил ни малейших колебаний ни себе, ни другим.

И всё же улучшения не наступало. Октябрь перевалил за середину. Я помню, как полностью истощённый утренним посещением карантина, после чего нужно было проследить за обработкой нескольких строений серными газами, я брёл по направлению к своему дому, в котором не ночевал уже несколько дней. Карантин, госпиталь, управа, другой карантин… Я давно сбился со счёта. Уже стемнело, но в окнах не было огней. Меня никто не встречал, но поначалу я не придал этому никакого значения. Я знал, что слуги сбежали от нас ещё в прошлом месяце, испуганные рассказами об иноземных врачах-отравителях, к которым я, по их мнению, не мог не относиться.

…Что делать? Даже сейчас, по прошествии многих лет, моё дыхание прерывается, а перо выпадает из рук. Я не хотел ничего рассказывать о своей частной жизни, и вот, избежать этого более никак невозможно. Должен ли я детально описывать, что за картина предстала мне в тот проклятый вечер, повествовать в подробностях, как, повинуясь долгу, я был обязан сам разыскать похоронную команду, как сопровождал обернутые в рогожу тела моей жены и дочерей за дальнюю заставу, на новое, только учрежденное графским приказом кладбище, как не имел даже возможности проститься с ними по-людски и по-христиански?

По дороге назад нас застиг сильный и внезапный снегопад. Лошади едва брели, мы несколько раз соскользнули с дороги. Так в Москву пришла зима, которую в России часто называют старухой и сравнивают со смертью — впрочем, это обыкновенно у многих народов. В этот раз она подарила нам жизнь.

152. Наблюдательность

Доктор Полонский редко выходил из карантина. Большая была смертность, не выпадало ему покоя и продыху. Не мог он ничего не делать, пробовал порошки разные, соли и кровь пускать пробовал. Плохо помогало всё, очень плохо. Не сдавался доктор, продолжал работать и гигиенические процедуры соблюдал твёрдо — парами уксуса обкуривался, неугомонно употреблял чеснок и одежду после посещения больных менял на чистую, хорошо проглаженную. «Пока сам здоров, — так себе говорил, — нужно действовать. Делать, что можешь, и совесть держать в чистоте. Напоминал он себе кого-то из античных героев, только никак не мог решить, кого именно. Героя, конечно, самого высокого и трагического, ибо неслась колесница судьбины всё неотвратимей к самой что ни есть верной пропасти».

Только заметил он с холодами, ещё самыми ранними, — безо всяких его усилий, даже у тех, к кому подойти не успел, затягиваться стала болезнь, уж не на другой-третий день убивала, по-прежнему щадя совсем немногих, а длилась почти целую неделю. Нет, и здесь не так: выздоравливать стали, он сел, подсчитал — чуть не свыше половины. А ещё чуть погодя заметил — меньше стало пятен багровых на телах у больных, чирьев разных, только бубоны чёрные, даже всё больше синие. И уж не падал никто внезапно, как ударенный злой лихорадкой, а многие даже ходить могли. С каждым днём мягчела хворь, словно устала косой махать, выдохлась.

Знал доктор Полонский: это явственно доказывает, что дело не в миазмах, никогда он им веры не давал. И других, сколь силы есть, отговаривал. Дурная теория, её в университетах профессора придумали, те, что настоящего мора в целой жизни не видели. Боялась холодов заразная сила, таяла, нужен ей был, видать, всё равно как растению, воздух тёплый и мокрый. И некоторые дополнительные питательные соки, точный состав коих науке покуда неизвестен.

Убиение же всех собак бездомных, определённое Противочумной комиссией, доктор не одобрял. Пустое это дело — кто ж бродячих собак гладит? А без касания зараженного предмета передача болезни невозможна, это доктор полагал математически установленным. И животные тут совершенно ни при чём.

153. Чудо

А назавтра выпал снег. Первый да ранний. Никогда такого не бывало — октябрь только за середину перевалил, самая осень. А потом — снова и снова метели дунули, и вдруг самые морозы в силу вошли, словно в январе. Заледенела немедля река, и не стало в городе ни собак, ни кошек. Никто в комиссии не признавался, сколь сильно мы ждали этих холодов, но не менее сильно мы ждали подтверждения своих надежд. Потому что жить теперь тебе хотелось, Гаврилыч, и другим, знать, тоже пришла на ум мысль о близком спасении. И искали любые тому знаки, жаждали хотя бы слабых доказательств.

И вдруг их начали, с каждым днём всё достоверней и радостнее, приносить губернские писари и квартальные надзиратели, карантинные врачи, частные смотрители и назначенные старшими над управами офицеры. У одного иноземного дохтура, который и права-то на лечение имел почти птичьи, умерло в Покровском карантине только четверо за день, это из двух-то сотен! Выписали мы ему сразу награждение. И сами от того страсть как довольны были.

А спустя ещё чуток — громче стали господа медицинские ученые спорить, кто из них главный, кто вернее других сумел дело поставить, кто раньше всех предупреждал честной народ о заразе и кто больше на ристание с мором безоглядное положил своей распоследней силушки. И от того лекаря, что ледяной водой однова пользовал, пришла цидула, чтоб ввели его методу немедля и повсеместно, да уж поздно, спасибо, сами управимся. Вестимо, чуют наши учёные избавление и большую мзду, слетаются, словно стервятники, чтобы чужую добычу съесть и свою не упустить. Раньше всех замахали крыльями, ну, на то им образование кафедральное и дадено. И язык латинский, древний, звучный, тягучий и вельми заковыристый.

Правы, впрочем, оказались дипломированные молодчики, и сам я заметил, что меньше дрог похоронных становилось в городе, а раньше ведь по нескольку раз встретишь, даже только с утра если. И списки смертные ту же самую весть прерадостно подкрепляли единым хором. Мор уходил, прибитый густым снегом, покидал многострадальную московскую землю.

Пришло время суда да наказания, время справедливости государевой.

154. Бодрость

«Да, дорогая моя, восемнадцатый век играет с нами злобные шутки, однако же не будем предаваться чрезмерной меланхолии. В Москве теперь полный порядок, о чём меня в своих письмах не раз уже известил граф Орлов, чьим административным талантам я вверила управление этим древним городом, святым для любого сердца русского. Признаюсь, он сам настоятельно просил меня позволить ему отправиться в Москву, дабы рассмотреть на месте, какие пристойнейшие меры можно принять к прекращению сего зла. Я согласилась на сие сколь доброе, столь ревностное с его стороны дело и, надо сказать, не без ощущения сильной горести, в рассуждении той опасности, которой он ныне подвергается. Губернатор же мною отставлен по летам его. Увы, сей доблестный воин пережил свою славу. Пусть это будет уроком государям: помощников в великих делах надо вовремя выбирать и вовремя же менять.

Но довольно жалоб! Мне сообщают, что смертность в старой столице идёт на убыль, надеюсь, что с ближайшими письмами эти известия подтвердятся. Вообще же оная язва поражает сплошь только чернь, лица высших сословий от неё почти совершенно избавлены, таково, по-видимому, природное свойство этой болезни.

Мне кажется, нельзя без грустного впечатления обращать взоры на Данию. Я до смерти боюсь, чтоб этому ребёнку королю не внушили мысли рубить головы. В таковых интригах пленных не берут. Если же он это теперь сделает, то будет часто повторять, я вам в том ручаюсь. Какая горестная комедия! В сущности, он будет карать за то, что он сам, как человек слабый, им дозволял.

Прошедший год был для меня тяжелее предыдущих, болезнь великого князя, эти московские истории много озабочивали меня, однако я имела и добрые вести и ныне бодра как никогда. Уныние столь же не к лицу монархам, как гордыня или бездействие. Пример у меня самый очевидный. Мы прожили один лишь только месяц в тех же условиях, в каких Петр Великий провёл целых тридцать лет. Он вышел из всех испытаний со славою, мы же надеемся выйти с честью».

155. Занавес

Я знал о предстоящем процессе, но, признаться, меня удивила мягкость наказания. Скорее всего, таковы были мудрые намерения властей, которые не желали излишне раздражать народ, а, наоборот, хотели поразить его своим великодушием. Кстати, таковой план, если он только существовал, увенчался полным успехом. Ни от кого из моих помощников я не слышал неодобрения приговору. Смешно сказать, повешено было только четверо, из них двое были несомненно уличены в убийстве несчастного архиепископа. И это после такого страшного бунта, приведшего к стольким жертвам и разрушениям!

Ещё несколько дюжин, никак не меньше, заслуживали той же участи, но их пощадили, заставив, однако, сперва тянуть жребий, дабы определить тех двоих, кто должен был взойти на эшафот вместе с парой явных преступников. Да, во многих затруднительных положениях русские любят полагаться на высший промысел (или то, что они за него принимают) и считают такой образ действия весьма справедливым, о чём власти, кстати, прекрасно осведомлены. Тех разбойников, коих судьба избавила от смерти, затем бичевали, вырвали ноздри и отправили на каторжные работы. Замечу здесь, что отнюдь не всех осуждённых, чуть не каждый из которых, кстати, принадлежал к рабскому сословию, били с одинаковой силой, несколько щадя малолетних. Русские — большие искусники в том, что касается телесных наказаний, и подразделяют их на самые различные разряды, от почти наверняка смертельного до способного причинить один лишь позор и публичное поношение. В этот раз никого не увечили, по крайней мере, на моих глазах.

Объявление приговора и само наказание заняло целый день и производилось по всему городу, из этого вы можете судить, сколько было виновных. Двух убийц повесили прямо в монастыре, на месте преступления, что я тоже не мог не одобрить. Сам я этого не видел, поскольку решил посетить главную площадь города, именуемую Красной (я думаю, вам это известно и без меня — как вы уже заметили, я не считаю нужным сообщать те сведения о России, которые любопытствующий может почерпнуть из иных источников). Замечу на правах свидетеля, что перед казнями было прилюдно освобождено не менее сотни обвиняемых, чью вину власти сочли неустановленной или незначительной.

Всего через несколько дней граф покинул Москву. По-деловому, без каких-либо празднеств. За неделю до этого в город был прислан новый губернатор. Заблаговременно узнав о составлении конвоя, я смог условиться с одним из младших офицеров, чтобы он доставил в столицу мой отчёт, к которому я за это время сумел добавить ещё несколько интересных документов.

Зачем я это делал? Не буду скрывать, меня терзало страшное одиночество, и любая работа была избавлением от мрачных мыслей, поселившихся в моей голове. Скрип пера был лучше бесшумной пустоты обезлюдевшего дома, заставлял забывать, пусть не надолго, о безвозвратной утрате, которую я понёс. Скажу даже, не заставь я себя заняться этой, по большей части совсем неинтересной писаниной, мной могли овладеть стремления, недостойные образованного человека и христианина.

Да, такова природа человеческая: мы понимаем, что были счастливы, всегда с запозданием, только уже навеки утратив то самое счастье, и всю оставшуюся жизнь обречены с горечью вглядываться в невозвратное прошлое. «Анастасия, — постоянно думал я, — Анастасия, почему ты меня оставила? И есть ли на небе то место, где нам суждено встретиться?»

Продолжение