Одиннадцать генералов в «Изобретении Вальса» (трое из которых представлены куклами) соответствуют, мне кажется, одиннадцати самоубийцам, которых лично знал Ходасевич.
Игра снов в пьесах и рассказах Набокова
в пьесах «Событие» и «Изобретение Вальса» и в рассказах «Облако, озеро, башня», «Истребление тиранов», «Василий Шишков» и «Волшебник»
Алексей Скляренко
Продолжение. Начало
Мышь (иллюзия мыши), за которой следит Любовь, кажется, намекает на «жизни мышью беготню», о которой говорит Пушкин. Рискну предположить, что старуха Вагабундова,[1] Элеонора Шнап (бывшая акушерка Любови, «страшная женщина», пришедшая с фальшивыми утешениями) и полоумная Марфа — это три парки (богини судьбы, прядущие нить человеческой жизни, которую одна из них затем перерезает).
Гадая по руке Любови, Мешаев Второй (чья лысина вызывает в памяти портреты Фета в старости) затрудняется предсказать ей, как именно она умрёт. Фет-Шеншин умер от разрыва сердца в тот самый момент, когда он схватил нож, чтобы зарезаться. Последним словом, которое он произнёс, было «чёрт». В моей статье «Барбошин вместо Барбашина: происходит ли событие в пьесе Набокова “Событие”?» я пытаюсь доказать, что Барбашин и Барбошин являются двумя ипостасями одного и того же персонажа — чёрта.
В своей статье «Кровавая пища» (1932), посвящённой трагической судьбе русских писателей, Ходасевич упоминает не только безвременно погибших Грибоедова, Пушкина и Лермонтова, но и Фета:
В русской литературе трудно найти счастливых; несчастливых — вот кого слишком довольно. Недаром Фет, образчик «счастливого» русского писателя, кончил всё-таки тем, что схватил нож, чтобы зарезаться, и в эту минуту умер от разрыва сердца. Такая смерть в семьдесят два года не говорит о счастливой жизни. И, наконец, последнее поколение: только из числа моих знакомых, из тех, кого знал я лично, чьи руки жал,— одиннадцать человек кончили самоубийством.
Одиннадцать генералов в «Изобретении Вальса» (трое из которых представлены куклами) соответствуют, мне кажется, одиннадцати самоубийцам, которых лично знал Ходасевич. Стихотворение Турвальского «К душе», которое декламирует генерал Герб, является пародией нескольких стихотворений Ходасевича, а также стихотворения самого Набокова «О, как ты рвёшься в путь крылатый…» (1923):
Как ты, душа, нетерпелива,
Как бурно просишься домой —
Вон из построенной на диво,
Но тесной клетки костяной!
Пойми же, мне твой дом неведом,
Мне и пути не разглядеть, —
И можно ль за тобою следом
С такой добычею лететь!
Министр. Вы что — в своём уме?
Герб. Стихотворение Турвальского. Было задано.
Министр. Молчать![2]
В стихотворении Набокова безумная душа рвётся «из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия». Герой рассказа Чехова «Палата № 6» (1892), доктор Рагин, не хочет бессмертия. Его фамилия является анаграммой слова грани (грань во множественном числе) и фамилии Гарин, которую носит герой романа А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1927). «Телемор» (машина, производящая разрушительные взрывы на расстоянии) Вальса похож на гаринский «гиперболоид». В «Изобретении Вальса» один из генералов упоминает своего знакомого инженера, «блондина с бакенбардами»:
Граб. Можно пригласить этого моего милого инженера, знаете, — того блондина с бакенбардами, — он ведь всё равно в курсе?[3]
А в «Событии» Барбошин упоминает «блондинку с болонкой», которая вызывает в памяти чеховскою «Даму с собачкой» (1899):
Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имён. Но вы, вероятно, её знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трёх лет, блондинка с болонкой.[4]
Фамилия Турвальский происходит от выражения «тур вальса». В романе Набокова «Приглашение на казнь» (1935) тюремщик Родион предлагает Цинциннату тур вальса:
Спустя некоторое время тюремщик Родион вошёл и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились. Бренчали у Родиона ключи на кожаном поясе, от него пахло мужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипели ржавые суставы (не те годы, увы, опух, одышка). Их вынесло в коридор. Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был лёгок как лист. Ветер вальса пушил светлые концы его длинных, но жидких усов, а большие, прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров.[5]
В романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина» (1875-77) Корсунский приглашает Анну Аркадьевну на тур вальса:
— Это одна из моих вернейших помощниц, — сказал Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой он не видал ещё. — Княжна помогает сделать бал весёлым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, — сказал он, нагибаясь.
— А вы знакомы? — спросил хозяин.
— С кем мы не знакомы? Мы с женой как белые волки, нас все знают, — отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.[6]
Имя другого генерала в «Изобретении Вальса», Гроб, заставляет вспомнить незаконченное стихотворение Пушкина, в котором, помимо отеческих гробов, упоминаются любовь и пища (духовная):
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
Кроме того, в конце чернового варианта своего знаменитого стихотворения «Воспоминание» (1828) Пушкин упоминает «тайны счастия и гроба», о которых мёртвым языком говорят ему два призрака младые:
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
<Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шёпот зависти, и лёгкой суеты
Укор весёлый и кровавый.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые,— два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мёртвым языком
О тайнах счастия и гроба.
По словам Трощейкина, те безобидные призраки, о которых говорит его жена Любовь (и перед которыми сам он дрожит от страха), убивают:
Любовь. Вот ещё! Напротив: я сейчас распоряжусь насчёт торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.
Трощейкин. Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я… не знаю.[7]
В кульминационной сцене «События» Любовь сама называет гостей, пришедших поздравить Антонину Павловну с юбилеем и слушающих её сказку «Воскресающий Лебедь», «крашеные призраки»:
Любовь. Наш самый страшный день…
Трощейкин. Наш последний день…
Любовь. …обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.[8]
Ключевую роль в пушкинском «Воспоминании» (в котором дважды повторяется слово «горько») играет союз «но»:
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
Тёзка Горького, Трощейкин трижды повторяет словечко «но»:
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл слух, что Любовь Ивановна при смерти.
Любовь. На самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две, не больше. Теперь даже шрам не заметен. Трощейкин. Ну, положим. И заметен. И не две недели, а больше месяца. Но-но-но! Я прекрасно помню. А я с рукой тоже немало провозился. Как всё это… Как всё это… Вот тоже — часы вчера разбил, чёрт! Что, не пора ли?[9]
То же делает министр в начале «Изобретения Вальса»:
Вальс. А неужели вам до сих пор не ясно, отчего подступ мой столь медлителен?
Полковник. Нет, — отчего?
Вальс. Причина проста, но болтлива.
Полковник. Какая причина?
Вальс. Ваше присутствие.
Министр. Но-но-но… вы можете говорить совершенно свободно в присутствии моего секретаря.
Вальс. И всё-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
Полковник. Нагло-с!
Вальс. Ну, каламбурами вы меня не удивите. У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом.[10]
Став правителем, Вальс советует министру изъять словечко «но» из своего богатого лексикона:
Полковник уходит.
Министр. Он очень-очень возмужал. И эти новые морщинки у губ… Вы заметили?
Вальс. Я его держу из чистого озорства, пока мне не надоест, а это, вероятно, случится скоро. Видом он похож на толстого голубя, а каркает, как тощая ворона. Вот что я хотел вам сказать, дорогой министр. Мне доносят, что в стране разные беспорядки и что разоружение происходит в атмосфере скандалов и задержек. Мне это не нравится. Смута и волокита — ваша вина, и поэтому я решил так: в течение недели я не буду вовсе рассматривать этих дел, а передаю их всецело в ваше ведение. Спустя неделю вы мне представите краткий отчёт, и если к тому сроку в стране не будет полного успокоения, то я вынужден буду страну покарать. Ясно?
Министр. Да… ясно… Но…
Вальс. Советую вам изъять словечко «но» из вашего богатого лексикона.[11]
Среди друзей и знакомых Ходасевича, покончивших с собой, был поэт Виктор Гофман (1884-1911), высоко ценимый критиком Юлием Айхенвальдом. В своём эссе о Гофмане (в «Силуэтах русских писателей») Айхенвальд упоминает старую любовную канитель мира, в которую Гофман вплетает свою личную нить, и цитирует строку из стихотворения Пушкина «К вельможе» (1830):
В старую любовную канитель мира Гофман вплетает свою особенную, свою личную нить; он начинает, удивлённо и восхищённо, свой независимый роман и, может быть, даже не знает, что уже и раньше на свете столько раз любили и любить переставали. Это всё равно: для него пробудившееся чувство имеет всю прелесть новизны, всю жгучесть первого интереса. И вот снится ему, как говорит другой, больший поэт, «пылкий отрока, восторгов полный сон».
В «Изобретении Вальса» Сон извиняет своё не вполне приличное появление тем, что не может больше слушать эту канитель (курсив мой). В пьесе Набокова, как в блоковской «Незнакомке», несколько раз повторяются одни и те же слова и даже положения (так, в Третьем Действии Вальс повторяет слова министра, сказанные им в Первом Действии: «придётся и сию чашу выпить»). По словам Айхенвальда, повторение одних и тех же слов — один из любимых приёмов Гофмана, которого критик называет «поэт вальса»:
Один из его любимых приёмов, это — повторение одних и тех же слов, одного и того же стиха («мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе… мне хочется надеть тебе, моей невесте, на пальчик маленький красивое кольцо… мне кажется, мне кажется, что мы дрожим влюблённо, два влажные цветка — в сиреневом саду; и тихо я шепчу: оставь свой стебель сонный и приходи ко мне; и я к тебе приду»); но именно простота и кажущаяся наивность этих повторений даёт очень художественный и аристократический эффект. Затем кружение слов, их встреча после пройденного кругооборота ещё усиливают то впечатление, что Гофман — поэт вальса, но вальса смягчённого в своём темпе и музыкально-замедленного. Паж инфанты и природы в самую упоительность, в безумие бала вносит благородную тишину и задумчивость духа, — и вот мы читаем:
Был тихий вечер, вечер бала,
Был летний бал меж тёмных лип.
Там, где река образовала
Свой самый выпуклый изгиб.
——————————
Был тихий вальс, был вальс певучий,
И много лиц, и много встреч.
Округло нежны были тучи,
Как очертанья женских плеч.
Был тихий вальс меж лип старинных
И много встреч, и много лиц,
И близость чьих-то длинных, длинных,
Красиво загнутых ресниц.
В своём эссе Айхенвальд сравнивает Гофмана с Фаустом, просящим прощения у погубленной им Маргариты:
И тогда в церкви потомок согрешившего Адама стоит уже не с былой чистотою детских лет, — он похож тогда на Фауста, который просит прощения у им погубленной Маргариты:
И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке:
И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Вся выпрямившись девственно, беспомощно тонка,
Сама ты — точно свечечка с мерцаньем огонька.
……………………………………..
О милая, прости меня за мой невольный грех.
За то, что стал задумчивым твой непорочный смех.
Что, вся смущаясь, внемлешь ты неведомой тоске,
Что тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Фауст и Маргарита — персонажи известной трагедии Гёте. В своей поэме «Облако в штанах» (1915) Маяковский («покойный тёзка» Набокова) утверждает, что гвоздь у него в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте:
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
В «Событии» Барбошин жалуется на свой башмак:
Барбошин. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)… (исследуя башмак). Так и знал: гвоздь торчит… Молоточек, что-нибудь… Хорошо, дайте это…[12]
Последние три слова, сказанные Барбошиным, намекает на две поэмы Маяковского: «Хорошо» (1927) и «Про это» (1923). «Это» в названии второй поэмы — любовь. Любовная лодка самого Маяковского (ещё одного из тех одиннадцати знакомых Ходасевича, которые покончили с собой) «разбилась о быт». В слове «событие» есть «о быт». А у хризантемы, как замечает Рёвшин (приятель Трощейкина, с которым Любовь изменяет своему мужу), всегда есть темы:
Рёвшин. Ещё раз здравствуйте. Как настроеньице?
Любовь. О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
Рёвшин. Это почему? Чёрный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.
Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
Рёвшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Любовь. Душа общества…[13]
«Душа общества» (1929) — стихотворение Маяковского о вреде пьянства. После семейного торжества у Антонины Павловны Рёвшин и Куприков (коллега Трощейкина) засели в ближайшем кабачке и напились. В своей резко отрицательной статье о Маяковском, «Декольтированная лошадь» (1927), Ходасевич говорит об измельчании тем автора «Хорошо»:
Как измельчали его темы!… Мелкомещанская жизнь в СССР одну за другой подсовывает Маяковскому свои мелкотравчатые темочки, и он ими не только не брезгует — он по уши увяз в них. Некогда певец хама протестующего, он стал певцом хама благополучного: певцом его радостей и печалей, охранителем его благ и целителем недугов.
Накрыв на стол, Любовь просит своего мужа не быть хамом и не трогать приготовленного для гостей торта:
Трощейкин. Да, кажется, люди начинают понимать, в каком мы находимся положении. Ну, я, знаешь, подкреплюсь.
Любовь. Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь под шумок нажираться.[14]
«Грядущий Хам» (1906) — сборник статей Мережковского, одна из которых называется «Чехов и Горький». В ней автор констатирует:
Наконец «началось», сорвалось, полетело — всё кругом летит, летим и мы, вверх или вниз, к Богу или к чёрту, — не знаем пока, боимся узнать, но, во всяком случае, летим, не остановимся, — и слава Богу! Кончился быт, начались события.
В статье «Декольтированная лошадь» Ходасевич предсказывает скорый конец Маяковского и цитирует строки из его «Послания к пролетарским поэтам» (1926):
И наконец, последний, решительный признак старости: желание казаться молодым, не отставать от молодёжи.
«Я кажусь вам академиком с большим задом?» — спрашивает Маяковский и тут же миролюбиво-заискивающе предлагает: «Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки!»
Один из гостей Антонины Павловны, знаменитый писатель, «цитирует» слова Гамлета из его знаменитого монолога, причём, произносит английское слово that («это») как русское зад:
Куприков. Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алёша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.
Трощейкин. Да! Но какие, какие?
Писатель. «Зад, — как сказал бы Шекспир, — зад из зык вещан». (Репортёру.) А что вы имеете сказать, солнце моё?[15]
В своём монологе, начинающемся словами: To be, or not to be, that is the question («Быть или не быть? Вот в этом вопрос»), Гамлет говорит о снах, которые мы, быть может, увидим после нашей смерти:
Умереть, уснуть;
Уснуть: быть может, сны увидеть; да,
Вот где затор; какие сновиденья
Нас посетят, когда освободимся
От шелухи сует? Вот остановка.[16]
и упоминает тонкий кинжал (a bare bodkin), которым каждый из нас легко может добыть себе покой. Фет-Шеншин был женат на Марии Петровне Боткиной, девичья фамилия которой созвучна со словом bodkin (кинжал). С другой стороны, в конце своей статьи о Викторе Гофмане Айхенвальд сравнивает Гофмана с Гамлетом:
«Покойной ночи, милый принц!» — такими словами напутствовал Горацио в могилу своего друга Гамлета. Покойной ночи и тебе, милый принц поэзии, Виктор Гофман!..
Всё это косвенно свидетельствует о том, что, узнав об отъезде Барбашина, Любовь покончила с собой (если быть точным, закололась). Но, освободившись от шелухи сует, она видит во сне всё того же Барбашина: ибо настоящее имя Сальватора Вальса («случайный псевдоним, ублюдок фантазии», под который, по словам министра, «хоть танцуй»), по всей видимости, — Леонид Барбашин. В «Изобретении Вальса» действие происходит весной:
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.
Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с поджаренным лучком, мороженое…
Полковник. Что ж, — не могу отказаться. Но извините, если не задержусь: роман в разгаре![17]
Очередной роман, переживаемый полковником, по-видимому, намекает на строки из «Евгения Онегина», которые Набоков выбрал в качестве эпиграфа к своему первому роману «Машенька» (1926):
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь…[18]
«Мимоза» (1902) — стихотворение Виктора Гофмана. В своей статье Айхенвальд цитирует его и говорит, что сладострастие рисуется Гофману как девочка-цветок в сиреневом саду, как живая мимоза:
Душа его, полная стихов, поёт свои хвалебные мелодии, и проникает их такая интимная, порою фетовская музыка. В её звуках сладострастие рисуется ему, как девочка-цветок в сиреневом саду, как живая мимоза, которая только мальчику певучему, мальчику влюблённому позволила прикосновения и сама, в ответ на них, «задрожала нежной дрожью».
С другой стороны, в своих «Силуэтах» Айхенвальд называет Чехова (самого скромного из русских писателей) «стыдливая человеческая мимоза». В рассказе Чехова «Сирена» (1887) герой так вкусно описывает разные кушанья, что у других персонажей (а также у читателя) текут слюнки. По словам Вальса, в юности он скверно питался и всегда чувствовал себя голодным:
Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас скажу всё, что я люблю, и, может быть, вы сразу приготовите мне что-нибудь вкусное. В молодости, знаете, я питался отчаянно скверно, всегда, всегда был голоден, так что вся моя жизнь определялась мнимым числом: минус-обед. И теперь я хочу наверстать потерянное. До того как взять вас с собою на Пальмору, я должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с поджаренным луком?
Гриб. Простите… видите ли, я…
Вальс. Или, например… шоколадное мороженое… почему-то в бессонные нищие ночи, особенно летом, я больше всего мечтал именно о нем, — и сытно, и сладко, и освежительно. Я люблю ещё жирные пироги и
всякую рыбу, — но только не воблу… Что же вы молчите?
Гриб. Видите ли, ваше… ваше сиятельство, я, собственно, архитектор.[19]
Заказывая архитектору (надевшему поварской колпак, отчего Вальс принимает его за повара) свою любимую еду, Вальс называет те же блюда, которые должны были подавать на завтрак у министра. Имя архитектора (он же — один из генералов и швейцар министерства), по-видимому, намекает на Грибоедова. В то же время, оно заставляет вспомнить «горькие грибы» в стихотворении «нашего лучшего поэта», которое в рассказе Набокова «Истребление тиранов» (написанном в мае-июне 1938 года, вскоре после «События» и незадолго до «Изобретения Вальса») герой слышит по радио:
Праздник, как я уже говорил, разгорался, и весь мокрый от слёз и смеха я стоял у окна, слушая стихи нашего лучшего поэта, которые декламировал по радио чудный актёрский голос, с баритональной игрой в каждой складочке:
Хорошо-с, — а помните, граждане,
Как хирел наш край без отца?
Так без хмеля сильнейшая жажда
Не создаст ни пивца, ни певца.
Вообразите, ни реп нет,
Ни баклажанов, ни брюкв…
Так и песня, что днесь у нас крепнет,
Задыхалась в луковках букв.
Шли мы тропиной исторенной,
Горькие ели грибы,
Пока ворота истории
Не дрогнули от колотьбы!
Пока, белизною кительной
Сияя верным сынам,
С улыбкой своей удивительной
Правитель не вышел к нам.
Если первое слово этой пародии метит в автора «Хорошо», то «горькие грибы» намекают, мне кажется, сразу на трёх писателей: Грибоедова, Горького и Писемского (автора «Горькой судьбины», 1859). В своём эссе в «Силуэтах русских писателей» Айхенвальд отмечает, что Писемский сопричастен психологическому циклу нашего национального ругательства:
Ему в самом деле свойственна какая-то писательская неуклюжесть: приземистый, не только знаток земли, крепкий земле, но и данник её тяжести, мастер крестьянской речи, в литературу ходок от мужиков, несентиментальный заступник их горькой судьбины, уважительный к ним, но ими не ослеплённый, не потакающий им ни в их смешном, ни тем менее в их страшном, пристыдивший в их среде снохача-батьку, готовый обменяться с ними крепким словцом, вообще — сопричастный психологическому циклу нашего национального ругательства, здоровый в своей грубости, никогда не пресный, но с солью, не слишком тонкой, не аттической, Писемский так самобытен, так народен и кряжист, что своими писаниями он родной стихии точно оброк платит.
В горькой судьбине Маяковского роковую роль сыграл быт. По словам Вальса (очень скоро утомившегося от государственных дел), он — разрушитель и не обязан знать тонкости былого быта:
Вальс. Я не обязан изучать схоластические паутины былого быта. Разрушитель может и не знать плана сжигаемых зданий, — а я разрушитель. Вот когда начну строить, увидите, как будет всё хорошо и просто.[20]
В своей «тронной» речи Вальс упоминает весну:
Вальс. Покончено со старым, затхлым миром! В окно времён врывается весна.[21]
В рассказе «Несрочная весна» (1923) Бунин цитирует стихотворение Баратынского «Запустение» (1832), в котором автор говорит о той стране, где он наследует несрочную весну и где он не заметит следов разрушения:
Помнишь ли ты те стихи Баратынского, из которых я привёл тебе несколько строк и которые так совпали с тем самым важным для всей моей теперешней жизни, что таится в самом сокровенном тайнике моей души?
Помнишь, как кончается эта элегия, посвящённая предчувствию того Элизея, который прозревал Баратынский под тяжестью своих утрат и горестей? Среди запустения родных мест, среди развалин и могил, я чувствую, говорит он, незримое присутствие некоего Призрака; и он, «сия Летийская Тень, сей Призрак» —
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где, в сладостной тени невянущих дубов,
У нескудеющих ручьёв,
Я тень священную мне встречу…
В стихотворении «Череп» (1826) Баратынский называет себя «мыслящий наследник разрушенья»:
Ещё носил волос остатки он;
Я зрел на нём ход постепенный тленья.
Ужасный вид! как сильно поражён
Им мыслящий наследник разрушенья!
Именно эти строки дали повод Пушкину сравнить Баратынского с Гамлетом, мечтающим над черепом шута:
Певцу Корсара подражай
И скандинавов рай воинской
В пирах домашних воскрешай,
Или как Гамлет-Баратынской
Над ним задумчиво мечтай:
О жизни мёртвый проповедник,
Вином ли полный иль пустой,
Для мудреца, как собеседник,
Он стоит головы живой.[22]
Знаменитый писатель, «цитирующий» Шекспира на дне рождения Антонины Павловны, — узнаваемый портрет Бунина. В начале бунинской «Несрочной весны» рассказчик упоминает событие (курсив мой), недавно произошедшее в его жизни:
…А ещё, друг мой, произошло в моей жизни целое событие: в июне я ездил в деревню в провинцию (к одному из моих знакомых).
В другом своём рассказе, «Грамматика любви» (1915), Бунин цитирует строки из стихотворения Баратынского «Последняя смерть» (1827), в которых упоминается сон:
Так вот чем питалась та одинокая душа, что навсегда затворилась от мира в этой каморке и ещё так недавно ушла из неё… Но, может быть, она, эта душа, и впрямь не совсем была безумна? «Есть бытие, — вспомнил Ивлев стихи Баратынского, — есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, — меж них оно, и в человеке им с безумием граничит разуменье…»
С другой стороны, одно из стихотворений самого Бунина называется «Вальс» (1906):
Похолодели лепестки
Раскрытых губ, по-детски влажных —
И зал плывёт, плывёт в протяжных
Напевах счастья и тоски.
Сиянье люстр и зыбь зеркал
Слились в один мираж хрустальный —
И веет, веет ветер бальный
Теплом душистых опахал.
«Лепестки раскрытых губ» заставляют вспомнить выражение «губа не дура», которое на дне рождения Антонины Павловны употребляет знаменитый писатель, обращаясь к Любови:
Писатель. Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.[23]
Выражение «губа не дура» является частью пословицы «губа не дура, язык не лопатка: знает, что горько, что сладко». По его собственным словам, Пётр Николаевич (знаменитый писатель) — антидульцинист (противник сладкого):
Любовь. Чего же вам предложить? Этого?
Писатель. Нет. Я — антидульцинист: противник сладкого. А вот вина у вас нету?
Антонина Павловна. Сейчас будет моэт, Пётр Николаевич. Любушка, надо попросить Рёвшина откупорить.[24]
Слово «антидульцинист», по-видимому, намекает на Дульцинею, даму сердца Дон Кихота. Дон Кихот был одной из прославленных ролей Шаляпина. В статье «Горький» (1936), написанной сразу после смерти «буревестника революции» (который, вполне вероятно, был отравлен), Бунин описывает свой последний обед с Горьким и Шаляпиным в петербургском ресторане «Медведь»:
В начале апреля 1917 года мы расстались с ним [Горьким] навсегда. В день моего отъезда из Петербурга он устроил огромное собрание в Михайловском театре, на котором он выступал с «культурным» призывом о какой-то «Академии свободных наук», потащил и меня с Шаляпиным туда. Выйдя на сцену, сказал: «Товарищи, среди нас такие-то…» Собрание очень бурно нас приветствовало, но оно было уже такого состава, что это не доставило мне большого удовольствия. Потом мы с ним, Шаляпиным и А. Н. Бенуа отправились в ресторан «Медведь». Было ведёрко с зернистой икрой, было много шампанского…
Когда Антонина Павловна закончила чтение своей сказки, Рёвшин откупоривает, наконец, шампанское. В маленькой трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери» (1830) Сальери «цитирует» обращённые к нему слова Бомарше:
Сальери.
И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: “Слушай, брат Сальери,
Как мысли чёрные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».”
Моцарт.
Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него «Тарара» сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив…
Я всё твержу его, когда я счастлив…
Ла ла ла ла… Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Сальери.
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
В конце «События», когда нервное напряжение становится почти непереносимым, Трощейкин упоминает название другой маленькой трагедии Пушкина:
Трощейкин. О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай![25]
Главного героя пушкинского «Пира во время чумы» (1830) зовут Вальсингам. В его имени есть Вальс. В «Изобретении Вальса» Сон сравнивает Вальса с героем ещё одной маленькой трагедии Пушкина, «Каменный гость» (1830):
Сон. Заметьте, что я ещё не знаю в точности правил вашей игры, я только следую им ощупью, по природной интуиции.
Вальс. В моей игре только одно правило: любовь к человечеству.
Сон. Ишь куда хватили! Но это непоследовательно: меня вы лишаете мелких прав Лепорелло, а сами метите в мировые Дон-Жуаны.[26]
Однако, у Пушкина героя зовут Дон Гуан. Возможно, Сон имеет в виду Дон Жуана Моцарта или даже героя пьесы в стихах Гумилёва «Дон Жуан в Египте» (1912). Кроме самого Дон Жуана, в ней всего три действующих лица: Лепорелло, Американец и Американка (его дочь). Гумилёв (поэт, расстрелянный большевиками и, разумеется, не забытый Ходасевичем в его статье «Кровавая пища») — автор знаменитого «Хокку» (1917):
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?!
В «Событии» Любовь жалуется своей матери на то, что за шесть лет брака она превратилась «в какую-то роковую уездную газель — с глазами и больше ни с чем»:
Любовь. Перестань, перестань, перестань… Ты меня сама вовлекаешь в какую-то мутную, липкую, пошлую обстановку чувств. Я не хочу! Какое тебе дело до меня? Алёша лезет со своими страхами, а ты со своими. Оставьте меня. Не трогайте меня. Кому какое дело, что меня шесть лет медленно сжимали и вытягивали, пока я не превратилась в какую-то роковую уездную газель — с глазами и больше ни с чем? Я не хочу. И главное, какое ты имеешь право меня допрашивать? Ведь тебе решительно всё равно, ты просто входишь в ритм и потом не можешь остановиться…[27]
Хокку — популярная форма японской поэзии. Японские мотивы есть как в «Событии», так и в «Изобретении Вальса». Так, по словам Любови, Барбашин сам признавался, что у него ужасный характер, «не характер, а харакири»:
Любовь. Ещё бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А всё-таки это было самое-самое лучшее моё время.[28]
В «Изобретении Вальса» полковник (которого Вальс предлагает одеть самураем) несколько раз порывается совершить харакири:
Полковник. Перед тем как произвести харакири, я ещё раз поднимаю голос и твёрдо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший дом.[29]
После того как Вальс наотрез отказался продать свой аппарат, министр говорит, что он умрёт вместе с полковником:
Министр (встал). Дайте мне что-нибудь острое! Полковник, мы с вами вместе умрём. Дорогой мой полковник… Какие страшные переживания… Скорей кинжал! (К Грабу.) Что это?
Граб. Разрезательный нож. Я не знаю — это Бург мне передал.
Голоса. Ах, покажите, как это делается… Попробуйте этим… Чудно выйдет… Просим…
Полковник. Предатели![30]
Кажется, что сквозь эту сцену просвечивает другая, более подлинная и трагическая реальность (точно так же, ткань сна истончается, когда Вальсу мерещится, что генералы катают по столу игрушечный автомобиль, напоминающий ему о потерянном ребёнке). «Любовь к человечеству», о которой Вальс говорит Сону, по-видимому, намекает на ту, которой снится Вальс, которому снится, что, благодаря своему телемору, он вот-вот станет правителем мира. Но, возможно, сама Любовь лишь снится своему мужу:
Трощейкин. Это, вероятно, мне всё снится: эта комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь понимать.[31]
Издеваясь над своей тёщей, у которой шумит в ушах, Трощейкин упоминает «шёпот музы»:
Антонина Павловна. Какая ночь… Ветер как шумит…
Трощейкин. Ну, это по меньшей мере странно: на улице, можно сказать, лист не шелохнётся.
Антонина Павловна. Значит, это у меня в ушах.
Трощейкин. Или шёпот музы.[32]
В стихотворении «Муза» (1887), эпиграфом к которому взяты последние строки стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1828), Фет упоминает одну из трёх фурий (богинь мщенья), Тизифону (богиню кровной мести), и говорит о пленительных снах, которые он лелеет наяву:
Мы рождены для вдохновенья
Для звуков сладких и молитв.
Пушкин
Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,
Бичей подыскивать к закону.
Поэт, остановись! не призывай меня,
Зови из бездны Тизифону.
Пленительные сны лелея наяву,
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
И к человеческому счастью.
Когда, бесчинствами обиженный опять,
В груди заслышишь зов к рыданью, —
Я ради мук твоих не стану изменять
Свободы вечному призванью.
Страдать! Страдают все, страдает тёмный зверь
Без упованья, без сознанья;
Но перед ним туда навек закрыта дверь,
Где радость теплится страданья.
Ожесточённому и чёрствому душой
Пусть эта радость незнакома.
Зачем же лиру бьёшь ребяческой рукой,
Что не труба она погрома?
К чему противиться природе и судьбе? —
На землю сносят эти звуки
Не бурю страстную, не вызовы к борьбе,
А исцеление от муки.
По словам Антонины Павловны, Барбашин — зверь, а со зверьми она умеет разговаривать:
Антонина Павловна. Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.[33]
После покушения на Трощейкиных Барбашин пять с половиной лет провёл в тюрьме. На месте разрушенной Бастилии (тюрьмы в Париже, взятой восставшим народом, и упоминаемой Маяковским в «Облаке в штанах») установили табличку: «Здесь танцуют».
Продолжение
___
[1] Не исключено, что Фамилия Вагабундова намекает на фильм Артура Марии Рабенальта “Ein Kind, ein Hund, ein Vagabund” («Ребёнок, собака, бродяга», 1934), который Набоков мог видеть в Берлине. В Париже фильм демонстрировался под названием “Vielleicht war’s nur ein Traum” («Возможно, это был лишь сон»).
[2] «Изобретение Вальса», Действие Второе
[3] Там же.
[4] Действие Третье.
[5] Глава Первая.
[6] Часть Первая, глава XXII.
[7] «Событие», Действие Первое.
[8] Действие Второе.
[9] Действие Первое.
[10] Действие Первое.
[11] Действие Третье.
[12] Действие Третье.
[13] Действие Второе.
[14] Там же.
[15] Там же.
[16] Пер. Набокова.
[17] Действие Первое
[18] Глава Первая, XLVII: 6-7
[19] Действие Третье
[20] Там же.
[21] Действие Второе.
[22] «Послание к Дельвигу» (1827).
[23] «Событие», Действие Второе.
[24] Там же.
[25] Действие Третье.
[26] Действие Второе.
[27] Действие Третье.
[28] Действие Второе.
[29] Действие Второе.
[30] Там же.
[31]«Событие», Действие Третье.
[32] Там же.
[33] «Событие», Действие Второе.
