Алексей Скляренко: Игра снов в пьесах и рассказах Набокова. Окончание

Loading

Набоков намеренно пародирует не только Лермонтова, но и Маяковского. «Облако в штанах» последнего состоит из четырёх частей и имеет подзаголовок: тетраптих. К двум пьесам Набокова тесно примыкают четыре его рассказа (тоже своеобразный тетраптих)…

Игра снов в пьесах и рассказах Набокова

в пьесах «Событие» и «Изобретение Вальса» и в рассказах «Облако, озеро, башня», «Истребление тиранов», «Василий Шишков» и «Волшебник»

Алексей Скляренко

Окончание. Начало

Байрон умер, сражаясь за независимость Греции, и был похоронен в Миссолунги. Как явствует из пушкинской оды, Хвостов, путешествуя по Греции, намеревался посетить могилу Байрона. В письме Вяземскому от 7 апреля 1825 г. Пушкин вспоминает «раба божия боярина Георгия», умершего ровно год назад:

Нынче день смерти Байрона — я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия.

Похваляясь своими профессиональными успехами, Барбошин упоминает Тамару Георгиевну Грекову, блондинку с болонкой, которая живёт на одной улице с Трощейкинами. Её имя, отчество и фамилия намекают на Байрона (у которого была связь со своей сводной сестрой Августой) и Лермонтова (автора стихотворения «Тамара», 1841, и поэмы «Демон», 1829-40, героиню которой тоже зовут Тамара). Одно из ранних стихотворений Лермонтова начинается словами: «Нет, я не Байрон, я другой…» (1832). Лермонтов — автор пророческого «Предсказания» («Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт…», 1830). А в другом пророческом стихотворении, «Сон» («В полдневный час в долине Дагестана…», 1841), поэт предсказал свою собственную смерть. В статье «Кровавая пища» Ходасевич говорит об особом пророческом духе русской литературы и цитирует стихотворение Лермонтова «Пророк» (1841):

Это потому, что ни одна литература (говорю в общем) не была так пророчественна, как русская. Если не каждый русский писатель — пророк в полном смысле слова (как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский), то нечто от пророка есть в каждом, живёт по праву наследства и преемственности в каждом, ибо пророчествен самый дух русской литературы…

Дело пророков — пророчествовать, дело народов — побивать их камнями. Пока пророк живёт (и, конечно, не может ужиться) среди своего народа —

Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!..

В статье «Декольтированная лошадь» Ходасевич обвиняет Маяковского, мечтавшего «сбросить Лермонтова с парохода современности» в нечаянной пародии на «Бородино»:

«Маяковский — поэт рабочего класса.» Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и «босяков духовных.» Был таким перед войной, когда восхищал и «пужал» подонки интеллигенции и буржуазии, выкрикивая брань и похабщину с эстрады Политехнического музея. И когда, в начале войны, сочинял подписи к немцеедским лубкам, вроде знаменитого:

С криком: «Дейчланд юбер аллес!» —
Немцы с поля убирались.

И когда, бия себя в грудь, патриотически ораторствовал у памятника Скобелеву, перед генерал-губернаторским домом, там, где теперь памятник Октябрю и московский совдеп! И когда читал кровожадные стихи:

О панталоны венских кокоток
Вытрем наши штыки! —

эту позорную нечаянную пародию на Лермонтова:

Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?

Набоков намеренно пародирует не только Лермонтова, но и Маяковского. «Облако в штанах» последнего состоит из четырёх частей и имеет подзаголовок: тетраптих. К двум пьесам Набокова тесно примыкают четыре его рассказа (тоже своеобразный тетраптих): «Облако, озеро, башня» (1937), «Истребление тиранов», «Василий Шишков» (1939) и «Волшебник» (1939). Герой последнего, испытывающий вожделение к своей маленькой падчерице, прямо сравнивается с волком из «Красной шапочки»:

Но из ближайшего номера уже появились две старухи в халатах: первая, как негр седая, коренастая, в лазурных штанах, с заокеанским захлёбом и токанием — защита животных, женские клубы — приказывала — этуанс, этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко сбила на пол ключ — в продолжение нескольких пружинистых секунд он и она отталкивали друг дружку боками, но всё равно всё было кончено, отовсюду вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос словно дочитывал сказку — белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями[1] — старуха завладела ключом, он быстро дал ей пощёчину и побежал, весь звеня, вниз по липким ступеням.

Подобно Вальсу, герой «Волшебника» мечтает об острове:

Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это — порочный круг с пальмой в центре?).

Архитектор Гриб, которому Вальс поручает построить на Пальморе сказочный дворец, говорит, что он не волшебник:

Гриб. Вам нужен дворец.

Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки… И вот ещё, — давняя моя мечта… чтоб было такое приспособление, — не знаю, электрическое, что ли, — я в технике слаб, — словом, проснёшься, нажмёшь кнопку, и кровать тихо едет и везёт тебя прямо к ванне… И ещё я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками… Всё это я давно-давно заказал судьбе, — знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах… лучше не вспоминать.

Гриб. Я представлю вам планы… Думаю, что угожу.

Вальс. Но главное, это должно быть выстроено скоро, я вам даю десять дней. Довольно?

Гриб. Увы, одна доставка материалов потребует больше месяца.

Вальс. Ну, это — извините. Я снаряжу целый флот. В три дня будет доставлено…

Гриб. Я не волшебник. Работа займёт полгода, минимум.[2]

Единственный персонаж, упомянутый в «Волшебнике» по имени — Мария, краснорукая работница в доме друзей семьи, у которых девочка жила во время болезни и угасания её матери. «Облако в штанах» Маяковского обращено к некой Марии, которую поэт встретил в Одессе и которая отвергла его любовь:

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

В своей поэме Маяковский упоминает «глупую воблу воображения», тихо барахтающуюся в тине сердца. Рассказывая Грибу о своих гастрономических вкусах, Вальс говорит, что он любит всякую рыбу, кроме воблы:

…Я люблю ещё жирные пироги и всякую рыбу, — но только не воблу… Что же вы молчите?[3]

Изначально Маяковский хотел назвать свою поэму «Тринадцатый апостол». В «Изобретении Вальса» суеверный Гроб замечает, что в заседании принимают участие тринадцать человек:

Гроб. Нет, я просто не видел, как генерал вошел. Между прочим, знаете что, господа: нас ведь тринадцать!

Министр. Изобретателя мы можем пригласить только по окончании прений, а Президент раньше пяти не будет. Это неприятно, что тринадцать…[4]

Президент Республики, появляющийся под конец Второго Действия, невидим:

Дверь распахивается.

Голос. Господин Президент Республики!

Генералы встают, как бы идут навстречу и возвращаются, словно сопровождая кого-то, но сопровождаемый — невидим. Невидимого Президента подводят к пустому креслу, и по движениям Герба и министра видно, что невидимого усаживают.[5]

Невидимый Президент и три генерала, представленные куклами, напоминают прозрачных марионеток в «Приглашении на казнь». Слова «приглашение на казнь» произносит Василий Иванович, герой рассказа Набокова «Облако, озеро, башня», которого, как в дикой сказке, волокут по лесной дороге его спутники:

— Я буду жаловаться, — завопил Василий Иванович. — Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это какое-то приглашение на казнь, — будто добавил он, когда его подхватили под руки.

— Если нужно, мы вас понесём, — сказал предводитель, — но это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и каждого из вас доставлю назад живым или мёртвым.

Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый, скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями, и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая чаша.

В названии рассказа, кроме облака, есть озеро и башня. Сказка, которую Антонина Павловна читает на своём дне рождения, вошла в её цикл «Озарённые озёра». В «Изобретении Вальса» полковник говорит, что он поставил свои часы правильно, по башне:

Министр. Извиню. О-го — без десяти двенадцать.

Полковник. Ваши отстают. У меня без двух, и я поставил их правильно, по башне.

Министр. Нет, вы ошибаетесь. Мои верны, как карманное солнышко.

Полковник. Не будем спорить, сейчас услышим, как пробьёт.[6]

На руке у героя «Волшебника» затейливые часы без стрелок:

«…Здоровье, конечно; а главное — прекрасная гимназия», — говорил далёкий голос, как вдруг он заметил, что русокудрая голова слева безмолвно и низко наклонилась над его рукой.

«Вы потеряли стрелки», — сказала девочка.

«Нет, — ответил он, кашлянув, — это так устроено. Редкость».

Она левой рукой наперекрест (в правой торчала тартинка) задержала его кисть, рассматривая пустой, без центра, циферблат, под который стрелки были пущены снизу, выходя на свет только самыми остриями — в виде двух чёрных капель среди серебристых цифр. Сморщенный листок дрожал у неё в волосах, у самой шеи, над нежным горбом позвонка, — и в течение ближайшей бессонницы он призрак листка всё снимал, брал и снимал, двумя, тремя, потом всеми пальцами.

«Нежный горб позвонка» заставляет вспомнить одного из генералов в «Изобретении Вальса. Как и герой «Волшебника», Трощейкин (панически боящийся призраков) страдает бессонницей. В рассказе Набокова Волшебник готов заплатить любую цену за обладание девочкой:

И за всё это, за жар щёк, за двенадцать пар тонких рёбер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за глуховатый голос, за ролики и за серый денёк, за то неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши с моста… Мешок рубинов, ведро крови — всё что угодно…

В итоге, за попытку обладания ею он расплачивается своей жизнью (причём, его гибель под колёсами грузовика напоминает гибель Анны Карениной под колёсами поезда). В стихотворении «Благодарность» (1840) Лермонтов перечисляет, за что он благодарен творцу, а в последних двух строках просит устроить так, чтобы он его больше не благодарил:

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил.

Кроткий Василий Иванович, берущий с собой в поездку томик Тютчева, а, по возвращении в Берлин, признающийся, что у него нет больше сил быть человеком, носит то же имя, что и герой рассказа Набокова «Василий Шишков». Разговаривая с автором (который, как Пушкин в «Евгении Онегине» и Писемский в романе «Взбаламученное море» собственной персоной появляется в этом рассказе), Шишков упоминает Гамлета:

Покончить с собой? Но мне так отвратительна смертная казнь, что быть собственным палачом я не в силах, да кроме того боюсь последствий, которые и не снились любомудрию Гамлета. Значит остаётся способ один — исчезнуть, раствориться.

В конце рассказа Шишков действительно исчезает:

Неужели же он в каком-то невыносимом для рассудка, дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своём творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от своей туманной личности только стихи? Не переоценил ли он «прозрачность и прочность такой необычной гробницы»?

Последние слова рассказа (очевидно, цитата из стихотворения Шишкова) намекают на хрустальный гроб, в котором в пушкинской «Сказке о мёртвой царевне и о семи богатырях» (1833) спит царевна, отравленная своей злой мачехой. Хрустальный гроб висит на цепях в пещере («норе») высокой горы:

Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.

У злой мачехи есть волшебное зеркальце, которое она в гневе разбивает об пол, когда зеркальце говорит ей, что падчерица жива. В «Волшебнике» мать девочки втайне обращается к бледному зеркальцу прошлого:

По тому же, с каким религиозным понижением голоса она ему показывала старые твёрдые фотографии, где в разных, более или менее выгодных, позах была снята девушка в ботинках, с круглым полным лицом, полненьким бюстом и зачёсанными со лба волосами (а также свадебные, где неизменно присутствовал жених, весело удивлённый, со странно знакомым разрезом глаз), он догадывался, что она тайком обращалась к бледному зеркальцу прошлого, чтобы выяснить, чем же она могла теперь заслужить мужское внимание — и, должно быть, решила, что зоркому зрению, оценщику граней и игры, всё видны следы её былой миловидности (ею, впрочем, преувеличенные) и станут ещё видней после этих обратных смотрин.

Пушкинская сказка кончается тем, что царица умирает от тоски, а царевна выходит замуж за королевича Елисея, разбудившего её ото сна. Примечательно, что то же имя носит герой ироикомической поэмы Василия Майкова (автора «Агриопы»!) «Елисей; или, раздражённый Вакх» (1771).

У Пушкина Елисей спрашивает солнце, месяц и ветер, не видели ли они царевны. Солнце и ветер упоминаются в песне, которую в рассказе «Облако, озеро, башня» заставляют петь бедного Василия Ивановича:

Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, чёрт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.

Один из спутников Василия Ивановича, «долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом», заставляет вспомнить пушкинскую «Сказку о золотом петушке» (1834). В этой сказке петушок, стерегущий границы царя Дадона, кричит ему:

«Кири-ку-ку
Царствуй, лёжа на боку!»

Возглас петушка, подаренного царю звездочётом (то есть, астрологом), должен был остановить на себе внимание Набокова. В «Событии» Мешаев Второй (разводящий у себя в деревне кур с мохрами и развлекающийся оккультными науками) замечает, что уже поздно и ему «пора на боковую»; и то же выражение мысленно использует герой «Волшебника», мечтающий избавиться от жены при помощи яда:

«Шарлатаны… — подумал он, мрачно пожимаясь, — что ж, придётся держаться первоначальной версии. Пожелаю покойнице ночи — и на боковую». (А завтра? А послезавтра? А вообще?)

Слова «на боковую» являются, на мой взгляд, подписью автора на его диптихе (две пьесы) и тетраптихе (четыре рассказа). Неслучайно главным героем одной из пьес является живописец, а в одном из рассказов («Волшебнике») упоминается «бесценный оригинал: спящая девочка, масло». Замечательно, что в «Событии» Барбошин говорит Трощейкину, что написанные им картины — подделки:

Барбошин. Что ещё? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?

Трощейкин. Нет, это моё. Я сам написал.

Барбошин. Значит, подделка! Вы бы, знаете, всё-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?[7]

Две набоковские пьесы и четыре рассказа неуловимо связаны между собой снами, которые видят герои, в свою очередь лишь снящиеся автору. Помимо самого Набокова, сновидцами в шести его вещах являются художник Трощейкин, его жена Любовь, Вальс, Василий Иванович в «Облаке, озере, башне», рассказчик в «Истреблении тиранов», Василий Шишков и безымянный герой «Волшебника». Последний мысленно сравнивает себя с королём Лиром, а свою падчерицу — с Корделией (младшей дочерью Лира):

Так они будут жить — и смеяться, и читать книги, и дивиться светящимся мухам, и говорить о цветущей темнице мира, и он будет рассказывать, и она будет слушать, маленькая Корделия, и море поблизости будет дышать под луной — и чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью губ, затем всей их тяжестью, вплотную, всё глубже, только так, в первый раз, в твоё воспалённое сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь, между его тающих краёв…

В «Событии» Любовь, удивлённая театральным нарядом сыщика, упоминает Короля Лира:

Антонина Павловна. Глупости. Он мне сразу сунул свою фотографию. Я её, кажется, передала Алёше. Ах нет, вот она.

Любовь. Что за дичь… Почему он раздаёт свои портреты?

Антонина Павловна. Не знаю, вероятно, у них так полагается.

Любовь. Почему он в средневековом костюме? Что это — король Лир? «Моим поклонникам с поклоном». Что это за ерунда, в самом деле?

Антонина Павловна. Сказал, что от сыскного бюро, больше ничего не знаю. Вероятно, это какой-нибудь знак, пароль… А ты слышала, как наш писатель выразился о моей сказке?[8]

Подпись под фотографией Барбошина, «моим поклонникам с поклоном», возможно, намекает на каламбур Пушкина в уже цитировавшемся письме Вяземскому от 29 ноября 1824 г.:

Княгине Вере я писал; получила ли она письмо моё? Не кланяюсь, а поклоняюсь ей.

Войдя в комнату, Барбошин низко кланяется Любови:

Барбошин. Не вам, не вам кланяюсь, а всем жёнам, обманываемым, душимым, сжигаемым, и прекрасным изменницам прошлого века, под густыми, как ночь, вуалями.

Трощейкин. Вот это моя мастерская. Покушение случилось здесь. Боюсь, что именно эта комната будет его притягивать.

Барбошин. Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность! Нет, место преступления привлекало преступников только до тех пор, пока этот факт не стал достоянием широкой публики. Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают. (Опять глубоко кланяется Любови.) Ещё кланяюсь жёнам молчаливым, задумчивым… женской загадке кланяюсь…[9]

Уходя, Барбошин опять кланяется Любови:

Барбошин (с глубоким поклоном к Любови). Кланяюсь ещё всем непонятым…

Любовь. Хорошо, я передам.

В трагедии Шекспира Дездемона погибает, потому что она осталась непонятой своим мужем, душащим жену в припадке ревности. Точно так же, Любовь погибает (закалывается, как Отелло), потому что Трощейкин не может понять её. В своей поэме <Езерский> (1832) Пушкин упоминает орла и «младую Дездемону»:

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чёрный пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет.

<Езерский> написан «онегинской» строфой. В письме Суворину от 27 октября 1888 г. Чехов говорит, что «Евгений Онегин» и «Анна Каренина» удовлетворяют читателя потому, что все вопросы поставлены в нём правильно:

Требуя от художника сознательного отношения к работе, Вы правы, но Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решён ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус.

В «Двенадцати стульях» (1928) и «Золотом телёнке» (1931) Ильфа и Петрова Остап Бендер то и дело обращается к присяжным заседателям (то же самое делает Гумберт Гумберт в «Лолите», 1955, американском романе Набокова, выросшем из русского «Волшебника»). В «Золотом телёнке» Бендер называет своих подручных, Балаганова и Паниковского «мои мулаты»:

— Возможно, — заметил Остап. — Я не ангел. У меня есть недочёты. Однако я с вами заболтался. Меня ждут мулаты. Прикажете получить деньги?

— Да, деньги! — сказал Корейко. — С деньгами заминка. Папка хорошая, слов нет, купить можно, но, подсчитывая мои доходы, вы совершенно упустили из виду расходы и прямые убытки. Миллион — это несуразная цифра.[10]

Миллион — сумма, которую министр и генералы готовы предложить Вальсу за его изобретение:

Сон. Следует немедленно купить у Сальватора Вальса его замечательную штуку.

Министр. Ну вот. Это правильно. Новичок, а сразу сказал, между тем как другие, старые, сидят балдами. Да, господа, надо купить! Все согласны?

Голоса. Купить, купить!.. Отчего же, можно… Конечно, купить…

Берг. Все куплю, сказал мулат. Грах, грах, грах.

Министр. Итак, принято. Теперь мы должны поговорить о цене. Какую цифру мы можем назначить?

Герб. Девятьсот.

Гроб. Девятьсот двадцать.

Граб. Тысяча.

Герб. Две тысячи.

Пауза.

Министр. Итак — была названа сумма…

Гроб. Две тысячи двести.

Герб. Три тысячи.

Министр. Названа сумма…

Гроб. Три тысячи двести.

Пауза.

Министр. …Сумма в три тысячи двести…

Герб. Десять тысяч.

Гроб. Десять тысяч двести.

Герб. Двадцать тысяч.

Брег. А я говорю — миллион.

Сенсация.

Министр. Я думаю, мы остановимся на этой цифре.[11]

Эти торги напоминают аукцион в «Двенадцати стульях», а отказ Вальса продать свой телемор отсылает к словам Воробьянинова, сказанным им Кислярскому в Тифлисе: «Я думаю, что торг здесь неуместен».[12] Выражение министра «сидят балдами» заставляет вспомнить пушкинскую «Сказку о попе и о его работнике Балде» (1830). Шутка Берга («Всё куплю, сказал мулат») обыгрывает стихотворение Пушкина «Золото и булат» (1814-26):

«Всё моё», — сказало злато;
«Всё моё», — сказал булат.
«Всё куплю», — сказало злато;
«Всё возьму», — сказал булат.

Фамилия Балаганов происходит от слова «балаган», а фамилия Паниковский — от слова «паника». В «Событии» Любовь упоминает панику, которой охвачен её муж:

Вера. Странно всё-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?

Любовь. Да. Алёша в панике.[13]

а немного позже — балаган, который он устроил:

Любовь (мужу). Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привёл этого репортёра с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.[14]

Один из гостей Антонины Павловны, знаменитый писатель (которого Трощейкин сравнивает с ферзём), «стар и львист». Первая часть «Двенадцати стульев» называется «Старгородский лев». Одна из глав романа (в которой Остап Бендер даёт сеанс одновременной игры в шахматы) называется «Междупланетный шахматный конгресс». В «Событии» Любовь говорит своей матери, что каждая из них живёт в своём мире и предлагает не налаживать междупланетного сообщения:

Антонина Павловна. Я совсем не того опасаюсь, чего Алёша. У меня совсем другой страх.

Любовь. А я тебе говорю: отстань! Ты живёшь в своём мире, а я в своём. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Всё равно ничего не выйдет.[15]

Трощейкин (который всегда работает сидя) говорит своей тёще, что от работы его не отвлечёт и землетрясение:

Любовь. А, чудно. Смотри, погода какая сегодня жалкая. Не то дождь, не то… туман, что ли. Не верится, что ещё лето. Между прочим, ты заметила, что Марфа преспокойно забирает по утрам твой зонтик?

Антонина Павловна. Она только что вернулась и очень не в духах. Неприятно с ней разговаривать. Хотите мою сказочку прослушать? Или я тебе мешаю работать, Алёша?

Трощейкин. Ну, знаете, меня и землетрясение не отвлечёт, если засяду. Но сейчас я просто так. Валяйте.[16]

В своей погоне за стульями Бендер и Воробьянинов чуть не погибают во время крымского землетрясения 1927 года. Тёщу Воробьянинова (спрятавшую брильянты в гамбсовский стул) зовут мадам Петухова. В «Изобретении Вальса» генерал Берг называет Вальса «петух». Когда Вальс занимает место министра, Сон предлагает министру краешек своего стула:

Сон. Тише, господа, тише. Сейчас, по-видимому, будет произнесена речь. Дорогой министр, вам придётся сесть на мой стул, я вам могу дать краешек, ваше место теперь занято. Мне очень интересно, что он скажет.

Вальс. Вниманье, господа! Я объявляю начало новой жизни. Здравствуй, жизнь!

Герб. Встать?

Гроб. Нужно встать?

Вальс. Вы можете и сидя и лёжа слушать,

Общий смех.

Ах, как вы смешливы.[17]

Один из стульев Бендер получает у Эллочки Щукиной (людоедки Эллочки, чей словарный запас, состоящий из тридцати слов и коротких фраз, сравнивается со словарём Вильяма Шекспира) в обмен на чайное ситечко, выкраденное им у вдовы Грицацуевой («знойной женщины, мечты поэта»). На дне рождения Антонины Павловны мадам Вагабундова восхищается прелестным ситечком:

Элеонора Шнап. Я то же самое говорю. Они были так счастливы! На чём держится людское счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!

Вагабундова (Антонине Павловне).

Какое прелестное ситечко!
Мне пожиже, пожиже…
Да, счастье, — и вот — поди же!

Тоненькая ниточка, о которой говорит Элеонора Шнап, подтверждает моё предположение, что она, Вагабундова и Марфа — это три парки, прядущие нить человеческой жизни. Марфа — тёзка пушкинской Марфушки, но также главной героини трагедии Погодина «Марфа посадница» (1830), приведшей Пушкина в необъяснимый восторг. В письме Погодину от конца ноября 1830 г. поэт восклицает:

Что за прелесть сцена послов! как вы поняли русскую дипломатику! А вече? а посадник? а князь Шуйский? а князья удельные? Я вам говорю, что это всё достоинства — ШЕКСПИРОВСКОГО!..

«Посадница» рифмуется со словом «задница». На дне рождения Антонины Павловны знаменитый писатель говорит: «Зад, как сказал бы Шекспир, зад из зык вещан». «Посадница» происходит от слова «сидеть». В «Изобретении Вальса» Вальс говорит генералам, что они могут и сидя, и лёжа слушать его речь, чем вызывает их дружный смех.

Поистине, смех — один из персонажей «События» и «Изобретения Вальса». Он вызывает в памяти Смехи в конце пушкинской «Оды графу Хвостову», но также заставляет вспомнить смех в стихотворении Набокова «Ульдаборг» (1930), имеющем подзаголовок «перевод с зоорландского»:

Смех и музыка изгнаны. Страшен
Ульдаборг, этот город немой.
Ни садов, ни базаров, ни башен,
и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий,
там — великий бильярдный игрок.
Нет прикрас никаких у решётки.
О, хотя бы железный цветок,
хоть бы кто-нибудь песней прославил,
как на площади, пачкая снег,
королевских детей обезглавил
из Торвальта силач-дровосек.
И какой-то назойливый нищий
в этом городе ранних смертей,
говорят, всё танцмейстера ищет
для покойных своих дочерей.
Но последний давно удавился,
сжёг последнюю скрипку палач,
и в Германию переселился
в опалённых лохмотьях скрипач.
И хоть праздники все под запретом
(на молу фейерверки весной
и балы перед ратушей летом),
будет праздник, и праздник большой.
Справа горы и Воцберг алмазный,
слева сизое море горит,
а на площади шёпот бессвязный:
Ульдаборг обо мне говорит.
Озираются, жмутся тревожно.
Что за странные лица у всех!
Дико слушают звук невозможный:
я вернулся, и это мой смех —
над запретами голого цеха,
над законами глухонемых,
над пустым отрицанием смеха,
над испугом сограждан моих.
Погляжу на знакомые дюны,
на алмазную в небе гряду,
глубже руки в карманы засуну
и со смехом на плаху взойду.

Зоорландия (далёкая северная страна) придумана героями романа Набокова «Подвиг» (1930). В «Истреблении тиранов» рассказчик говорит о «зоологических, зоорландских идеях», завладевших умами и душами его соотечественников:

Напрасно меня бы стали уверять, что сам он вроде как ни при чём, что его возвысило и теперь держит на железобетонном престоле неумолимое развитие тёмных, зоологических, зоорландских идей, которыми прельстилась моя родина.[18]

Досадуя на свою нерешительность, повествователь сравнивает себя с Гамлетом:

Но какие бы объяснения я ни подыскивал своей нерешительности, было бы неразумно скрыть от себя, что я должен его истребить, и что я его истреблю, — о, Гамлет, о, лунный олух…[19]

По мнению рассказчика, лучшим портретом тирана является простой куб:

Как мне избавиться от него? Я не могу больше. Всё полно им, всё, что я люблю, оплёвано, всё стало его подобием, его зеркалом, и в чертах уличных прохожих, в глазах моих бедных школьников всё яснее и безнадежнее проступает его облик. Не только плакаты, которые я обязан давать им срисовывать, лишь толкуют линии его личности, но и простой белый куб, который даю в младших классах, мне кажется его портретом, — его лучшим портретом быть может. Кубический, страшный, как мне избыть тебя?[20]

У куба шесть граней. В именах Гитлер и Сталин по шесть букв. Рассказ Чехова называется «Палата № 6». В пушкинской «Сказке о мёртвой царевне» хрустальный гроб царевны висит на шести столбах. Бог создал мир за шесть дней. По словам Вальса, он может уничтожить строптивый мир в шесть суток. Набоковский гексаптих (диптих и тетраптих вкупе) состоит из шести произведений. Вопрос, который две пьесы и четыре рассказа ставят перед читателем — тот же, что в трагедии Шекспира задавал себе Гамлет: «Быть или не быть?»

И как тут не вспомнить другой «роковой» вопрос — тот, что был поставлен Чернышевским в романе «Что делать?» (1863)! Ведь «Жизнь Чернышевского» составляет Четвёртную Главу «Дара» (1937), романа Набокова, полностью опубликованного только в 1952 году. В последней, Пятой Главе «Дара» упоминаются книги двух маститых беллетристов (вероятно, Бунина и Куприна):

Фёдор Константинович добрался до книжной лавки. В витрине виднелось, среди зигзагов, зубцов и цифр советских обложек (это было время, когда в моде там были заглавия «Любовь Третья», «Шестое чувство», «Семнадцатый пункт»), несколько эмигрантских новинок: новый, дородный, роман генерала Качурина «Красная Княжна», кончеевское «Сообщение», белые, чистые книги двух маститых беллетристов, «Чтец-Декламатор», изданный в Риге, крохотная, в ладонь, книжка стихов молодой поэтессы, руководство «Что должен знать шофёр» и последний труд доктора Утина «Основы счастливого брака».

На дне рождения Антонины Павловны знаменитый писатель («наш маститый») раздражённо замечает репортёру от «Солнца»:

У вас, между прочим, опять печатают всякую дешёвку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.[21]

В своём письме живущей в Париже матери Фёдор Константинович сообщает ей, что он как цыган чёрен от груневальдского солнца:

Между прочим, мой Чернышевский сравнительно неплохо идёт. Кто именно тебе говорил, что Бунин хвалит? Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой, и все те маленькие бури мысли, заботы пера, — и теперь я совершенно пуст, чист, и готов принять снова постояльцев. Знаешь, я как цыган чёрен от груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, — вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами…[22]

Описывая жене задуманную им картину, Трощейкин называет Барбашина «твой этот тип с револьвером» (курсив мой). В Третьем Действии Трощейкин говорит Любови, что ему не до женских разговоров:

Трощейкин. А — нет, это — уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идёт этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной…

Герой «Дара» — сын исследователя Центральной Азии Константина Константиновича Годунова-Чердынцева. Выдающийся исследователь Центральной Азии, Пётр Петрович Семёнов-Тян-Шанский (1827-1914) был сыном поэта Петра Николаевича Семёнова (1791-1832), приходившегося племянником Анне Буниной (поэтессе, родственнице В. А. Жуковского). Имя-отчество «нашего маститого» (в котором легко угадывается И. А. Бунин), Пётр Николаевич, отсылает к одному из предков первого русского Нобелевского лауреата по литературе. В то же время оно намекает на Петра Николаевича Краснова (1869-1947), казачьего атамана, ставшего в эмиграции популярным писателем. «Красная Княжна», роман генерала Качурина — прозрачная аллюзия на романы генерала Краснова.

Фамилия одного из персонажей «События», художника Куприкова, происходит от слова куприк (крайний задок птицы, в котором торчат хвостовые перья). В Четвёртой Главе «Дара» Набоков цитирует письмо Чернышевского Тургеневу, в котором упоминается павлиний хвост:

Аристократы становились грубыми хамами, замечает по этому поводу Стеклов, когда заговаривали с нисшими или о нисших по общественному положению. Нисший, впрочем, не оставался в долгу и, зная, как Тургеневу дорого всякое словечко против Толстого, щедро говорил о пошлости и хвастовстве последнего, хвастовстве бестолкового павлина своим хвостом, не прикрывающим его пошлой задницы и т.д. «Вы не какой-нибудь Островский или Толстой, — добавлял Николай Гаврилович, — вы наша честь» (а «Рудин» уже вышел, — два года как вышел).

Тургеневский Рудин учился в Гейдельберге. По словам Барбошина, под каштанами Гейдельберга он любил амазонку. В одном из своих стихотворений Игнат Лебядкин говорит:

И порхает звезда на коне
В хороводе других амазонок;
Улыбается с лошади мне
Аристократический ребёнок.

Фамилия Куприков, по-видимому, намекает на Куприна. Автор «Изумруда» и «Белого пуделя», Куприн страстно любил животных и цирк. Узнав, что на пустыре остановился бродячий цирк, Трощейкин тоже хочет пойти посмотреть на зверей и артистов в их домашней обстановке:

Любовь. Алёша сегодня в милом, шутливом настроении. Что, мамочка, что ты хочешь до завтрака делать? Хочешь, пойдём погулять? К озеру? Или зверей посмотрим?

Антонина Павловна. Каких зверей?

Любовь. На пустыре цирк остановился.

Трощейкин. И я бы пошёл с вами. Люблю. Принесу домой какой-нибудь круп или старого клоуна в партикулярном платье.

«Дар» имеет открытую концовку. Последний абзац романа представляет собой «онегинскую строфу», записанную в строчку:

Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама ещё звенит, — и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка.

«Завтрашние облака» служат предвестием двух набоковских пьес и четырёх рассказов, один из которых называется «Облако, озеро, башня». Из-за этих облаков на нас выглядывает и смеётся Солнце русской прозы.

___

[1] Обыгрывается название сказки в оригинале — Le petit chaperon rouge.

[2] «Изобретение Вальса», Действие Третье.

[3] Там же.

[4] Действие Второе.

[5] Там же.

[6] Действие Первое.

[7] Действие Третье.

[8] Там же.

[9] «Событие», Действие Третье.

[10] Глава XXII «Командовать парадом буду я».

[11] Действие Второе.

[12] «Двенадцать стульев», Глава XXXIX «Землетрясение».

[13] Действие Первое.

[14] Действие Второе.

[15] Действие Третье.

[16] Действие Первое.

[17] Действие Второе.

[18] Глава 3.

[19] Глава 13.

[20] Глава 15.

[21] «Событие», Действие Второе.

[22] «Дар», Глава Пятая.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Алексей Скляренко: Игра снов в пьесах и рассказах Набокова. Окончание

  1. Молодец, Лёша, комплимент за это огромное рассмотрение. Я удивляюсь каким ты стал экспертом по этой теме. Привет из Дрездена, Германия — Михаел (Миша)

  2. В этом супер профессиональном исследовании столько многочисленных литературных параллелей, что просто дух захватывает. Самые разные писательские имена, персонажи, жанры, эпохи творчества – все оказывается переплетенным.
    Но в итоге остается неясным, что же хотел сказать автор. Что кроется за этими литературными параллелями, — об этом приходится только догадываться.
    Может, автор придает всему этому метафизическое значение? Как в этом отрывке:
    «У куба шесть граней. В именах Гитлер и Сталин по шесть букв. Рассказ Чехова называется «Палата № 6». В пушкинской «Сказке о мёртвой царевне» хрустальный гроб царевны висит нашести столбах. Бог создал мир за шесть дней. По словам Вальса, он может уничтожить строптивый мир в шесть суток. Набоковский гексаптих (диптих и тетраптих вкупе) состоит из шести произведений». Но это только предположение.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.