Когда Мими входит, он бросает все и бежит к ней прижиматься головой к груди. Его голова приходится как раз в самый промежуток, в ложбину, долину между двумя холмами…

Хуби и Мими

Саади Исаков

Иногда одолевает такое настроение, что хоть ложись и помирай. Даже руки наложить на себя нет сил. Причиной тому — невеселые мысли о том, что справедливости как 2 тысячи лет назад не было, так и нет, кругом обман, опереться толком не на кого, всемирное потепление с ускорением ведет нас к концу света, положение в мире такое, будто Сатана правит бал по всей розе ветров. И ничего с этим поделать нельзя, как ни крути. Складывается такое впечатление, будто Бог покинул нашу Землю и занят другими планетами и галактиками, или с отвращением отвернулся в другую сторону, пустив наши дела на самотек.

Я лежу на кровати, скрестив руки и закрыв глаза. Но вместо того, чтобы отдать Богу душу, я начинаю размышлять и отвлекаться, а этого делать категорически нельзя. Если уж решил помирать, так сосредоточься и последовательно гни линию на погост. Но случай, как говорится, упущен, и ко мне приходит Хуберт. Он приходит не материально, а понарошку, как видение, будто послан мне в назидание или в укор. Его внезапное появление иначе чем доказательством наличия Божьего промысла не назовешь.

Хуберт, как и я, одинок. Ему 75 лет, стало быть, если отсчитать от сегодняшнего дня, он производства 1940 года, то есть несчастное дитя войны. Родителей своих он никогда не видел, погибли ли они, бросили его, он не знает. Мать и отец никогда не обнимали и не прижимали его к себе, никогда не ели с ним вместе мороженое. Когда он думает о них, его одолевает пустая, чуть ли вакуумная тоска. Воспитывался он детском доме при монастыре. Когда подрос, жил работником в крестьянском дворе. Работал в поле, на ферме, в свинарнике за еду и две марки получки в месяц. Жена хозяина придумала ему нехитрую кличку Хуби, которая прижилась и осталась на всю жизнь.

От деревенской скуки Хуби научился играть на гармошке и рисовать гуашью на картоне. Когда крестьянствовать ему порядком надоело, он переехал в город, снял двухкомнатную квартиру под крышей, обзавелся мебелью и с тех пор ничего не менял, кроме того, что навсегда выходило из строя, поступил разнорабочим на фабрику «Мебель-металл — производство железных кроватей», без определенных обязанностей, куда пошлют: погрузить, подмести, зашпаклевать дырку, собрать листья. Было это без малого 50 лет назад. Дома Хуби рисовал, готовые картины, как правило, раздаривал. Во всех без исключения кабинетах и цехах фабрики висели его работы. Когда сменилось руководство, Хуберта уволили. Кто-то надоумил его забрать назад картины, но на фабрику его не пустили — наступили новые времена больших перемен и модернизации, перестали производить скрипучие кровати с сеткой и прекратили бессмысленные хождения пенсионеров по территории, а картины тем временем пропали. Их перемололи вместе со старой мебелью, спрессовали и сожгли. Так закончились его тридцатилетнее присутствие на заводе.

С тех пор он ни разу не обременил себя работой. Если кто назовет его безработным, он обидится. Безработный — это тот, кто ищет работу, а он её не ищет. Между тем Хуби в городе знают все. Он, вместе с шарманщиком Клаусом, многие годы делит Большую улицу. Он играет на гармошке и поет, если точнее, то орет. Причем делает он это как-то параллельно, потому что глух, как дятел, и не слышит, что играет. Чаще всего бывает так, что он раньше заканчивает с музыкой, поэтому в итоге он виртуозно добавляет пару несуществующих в партитуре финальных аккордов.

Вообще-то Хуби живет скромно, однако не голодает. Когда припрет, он идет на Большую улицу, между площадью Св. Николая и Новой базарной. Если он уже вышел на улицу, то без сотни-двух домой не возвращается. За его нелепый вид и чудовищное пение ему подают больше, чем шарманщику Клаусу с его плюшевой, неживой обезьяной. Ему подает даже сам бургомистр Фипп, человек строгий и обыкновенно при исполнении. Во всяком случае у него всегда такое лицо.

— Стоишь? — грозно спросит он Хуби.

— А? — не расслышит тот.

— Поешь? — уже кричит Фипп.

— Стою! — орет в ответ Хуби.

— Ну, — многозначительно скажет бургомистр и бросит пять, а то и все десять евро, — пой дальше.

Такой между ними обыкновенно происходит разговор. Иной раз сидишь, выдумываешь, вымучиваешь из себя сюжеты и диалоги, а жизнь преподносит такой выкрутас — списывай — не хочу.

Хуби лысый, голову бреет, но неумело — на голове у него вечно две-три коросты, с сильно вытянутым лицом, огромными ушами, которыми он умеет управлять, собирая складки на лбу, как у шарпея, впрочем, такие же складки у него и на затылке. С маленьким не по лицу носиком он похож на недоделанного беспечными детьми слоника. Если добавить к этому два торчащих впереди зуба — это будет его окончательный портрет.

Картины его такие же нелепые, как и он сам. В этом, наверное, вся их прелесть. Медведь у него с золотыми вставными зубами, двое под зонтиками, гнутся, словно деревья на ветру, ворон на заборе, а забор точь-в-точь как тюремная решётка. Картина, кстати, свидетельствует о том, что мировая классика не миновала его стороной, и он не так прост, как сперва кажется.

Хуби зовет её Мими. Настоящего её имени я не знаю. Она — полная ему противоположность. Не в смысле того, что лицо у нее круглое, хотя и не без этого, она просто из другого мира, даже, как говорят, с другой планеты. По профессии она стюардесса. От нее исходит спокойствие и благополучие, как от них всех, только не искусственные, с приторной и фальшивой улыбкой, а настоящие.

Она лет на сорок его младше. Длинноволосая шатенка, с челкой, что делает её еще моложе, длинноногая и худая. Она могла бы сойти за внучку или запоздалую дочь. Мими из той категории женщин, которая у приличных мужчин вызывает недоумение, восторг и желание тотчас сделать предложение. Но она не торопится отвечать никому взаимностью, имея склонность к затворническому образу жизни. Если бы у нее был большой дом, она бы пригрела в нем всех бездомных, в том числе и собак.

У нее есть обыкновение заводить разговоры со всеми несчастными, попрошайками, наркоманами и бездомными, у кого, как она считает, растерзанная душа. Естественно, что подает она всем, кто попросит.

Познакомились они с Хубертом на Большой улице, в перерыве между отделениями его необыкновенного концерта, в очереди за кофе и булочкой. Хуберт услышал рядом чудесный запах, который помнил еще до своего рождения.

Детей у Мими нет. Она убеждена, что рожать детей в этот мир по меньшей мере преступление, потому что неизвестно, что их ждет. Скорее всего, ничего хорошего. Это она знает по себе, по своим двенадцать братьям и сестрам, детям баптистского пастора, оказавшимися мало неприспособленными к бытию.

Прохожие недоумевают, когда их видят вместе: что может быть общего между ними? Между тем Мими, просыпаясь, первым делом вспоминает о Хуби. Она звонит ему узнать, как ему спалось и не надо ли ему чего? У Хуби нет особых пожеланий, разве что иногда на завтрак он попросит круассан, маффин или масляную булочку. Мими тут же с радостью желание исполнит.

Если Хуберт заранее знает, что она придет, или они условились о свидании, он надевает один из двух приличных костюмов, вставляет зубов полный рот и становится похож на пятиклассника, собравшегося на причастие. Он исполнен таинственного предчувствия и сакрального восторга.

Они идут по городу в итальянское кафе есть мороженое. Есть мороженое — это их главное развлечение. Они садятся в самом дальнем углу, где никого, кроме них нет, чтобы Хуберт своим скрипучим криком не распугал посетителей, и ведут беседы. Хуби поучительно говорит о вреде фастфуда, о международном положении, ругает правительство, бесконечно демонстрирует все, чего набрался за свою жизнь, скачет с одной мысли на другую. Он считает, что надо быть открытым всему, все знать, потому что в детстве ему все было нельзя, а что было можно, и того тоже толком не было, особенно мороженого. Мими внимательно и с удивлением слушает, при этом у нее гордое и одновременно извиняющееся лицо, как у матери, которой неловко, но ни в коем случае стыдно, за своего шумного и шаловливого ребенка, балованного, изнуряющего, но любимого, которому прощается все. Даже, если он начнет сейчас бегать между столиками и по коридору, что в нашем случае тоже не исключено.

Мими мечтает устроить Хуби выставку картин, чтобы город узнал о его зарытом таланте. Она уже договорилась с галереей в самом центре у Старого базара, готова потратиться на вернисаж с шампанским. Но для выставки нужно работ сорок-пятьдесят. Но их-то как раз и нет. Есть не более двадцати. В этом вся загвоздка. Правда, сохранились фотографии, сделанные полароидом с тех картин, которые пропали на фабрике. Мими просит, чтобы Хуби их повторил, но тот никак не может сосредоточиться, капризничает и ни к чему дельному никак не придет. То он целый день катается по квартире на самокате, то картон ему не тот, то красок не хватает. Она накупила ему снова картона и красок. Через два дня ничего от них не осталось. У Хуби не было настроения, и он отнес все свое богатство в ближайший детский дом имени Песталоцци. Он посчитал, что так будет лучше, потому что одиноким детям краски всегда нужнее.

Она купила ему мобильный телефон и по вечерам проверяет, благополучно ли Хуби добрался от Большой улице до дома, не приставали ли к нему по дороге мальчишки, особенно она переживает, когда он проходит под железнодорожным мостом.

— Мальчишки нынче стали слишком бойкие.

— Я никого не боюсь.

— Все равно поберегись.

Дома без Мими он скучает и тоскует, при ней он возбужден. Он бегает вокруг нее кругами, как ребенок или заведенный волчок, кричит от восторга, размахивает руками, перебирает ногами в воздухе. А то и ударит по мячу. Откуда такая энергия и прыть у 75 летнего старичка — загадка. Наверное, от любви.

Дома у него два больших холодильника с него ростом. В одном из них пусто, как в пустыне. Другой — морозильник, сверху до низу забит мороженым.

Когда Мими входит, он бросает все и бежит к ней прижиматься головой к груди. Его голова приходится как раз в самый промежуток, в ложбину, долину между двумя холмами.

— Мама пришла, — кричит Хуберт и бежит к ней обниматься.

— Сынок, — отвечает она ему в шутку, — я накормлю тебя мороженым.

Хуби подпрыгивает, передергивая в воздухе ногами, и бежит мыть руки.