Борис Родоман: Люба — красное солнышко. Окончание

Loading

…Я рассказывал Любе о Бурят-Монгольской экспедиции и поездке в Хибины в 1953 г… Я рассказал о моём однодневном одиночном 80-километровом переходе через Хамар-Дабан, о полынных степях у Кяхты, о долине Хамнея и котловине Баянгола. Люба слушала меня как зачарованная, улыбалась, глаза её блестели…

Люба — красное солнышко

Борис Родоман

Окончание. Начало

Наутро, когда мы пересекли залив и пошли по большому плёсу, я решил, что больше не могу угрюмо молчать и без стеснения выскажу Любе всё, что о ней думаю. Я взорвал её заранее приготовленной фразой и получил в ответ бурный поток слов, который не могу пересказать точно. Я приблизительно привожу содержание нашего диалога.

Мы шли по льду рядом, сближаясь с провешенной дорогой под очень острым углом, и кричали изо всех сил.

— Пойми, женщина привязывается к любому, кто её хорошо удовлетворяет. У девиц это начинается не сразу, но когда наладится, то она принимает и взгляды своего мужика, и всё остальное, привязывается к нему как собака, и любит его до тех пор, пока их бытовое несоответствие или другие противоречия окажутся уж слишком резкими. Я предлагаю тебе не неравный брак типа «стерпится — слюбится», а взаимную, слышишь ты, взаимную любовь! Ты привяжешься ко мне и будешь меня любить даже больше, чем я тебя! Мужчине любая женщина быстро надоедает, а ей он может не надоесть никогда! Верь моему опыту!

— Ничего подобного! Таня, по твоим же рассказам, не могла к тебе привязаться, как этого ни хотела, как ни старалась; значит, не в этом дело.

Там дело было не во мне. Я был далеко не главным элементом сложной конфигурации, почище банального любовного треугольника. Она любила своего шефа, он внушил ей интерес к моей научной работе, она обратилась ко мне, я влюбился в неё, она проводила время со мной, поскольку он был занят, но при каждой возможности бежала к нему, а я бежал за ней. Тем временем он развёлся и женился вторично, но не на ней; она опять оказалась возле меня, но внезапно разорвала порочную сеть, без излишней страсти вышла замуж за тихого и комфортного товарища, родила и в своё время развелась. Шеф погиб в авиакатастрофе, а руководимый им научный коллектив, державшийся на любви, в сущности распался. Потрясённая Люба, обожавшая шефа не меньше, чем остальные девушки, поклялась никогда не летать на самолёте.

Задолго до этой трагической развязки, в разгар моей неудачной охоты за Таней она сообщила, что к ним на работу поступила новая молодая сотрудница и всячески её рекламировала.

— Она в твоём вкусе, мог бы переключиться на неё.

Каждый хорошо знает по опыту, как велика при знакомствах роль заочного внушения (тем более, если информация исходит из авторитетного источника). А для меня новое знакомство вскоре стало вполне очным и даже осязаемым. Выходит, что Таня подбросила мне Любу. Покидая меня, Таня назначила Любу своей преемницей. Я мог не признавать этого на первых порах, но на бессознательном уровне « был готов».

Любовь у меня всю жизнь одна, меняются только её объекты. Любовь похожа на экваториальный лес, не имеющий сезонов. Сбрасывает листья старое дерево, переживая свою личную осень, а молодое подрастает и цветёт рядом, у него теперь весна. Кружится голова от одной, а сердце уже ёкнуло от новой, незнакомой девчонки, строившей мне глазки в коридоре, и предсказывает: эта будет следующей.

Глядит на меня, как на чудище,
глаз твоих тонкая щель.
Всех ли подряд утюжишь ты
или стреляешь в цель?
Думается, не даром,
верится, что не зря
синеет звезда коридора,
алеет лестниц заря.
10 февраля 1973

— Не нужно мне вашего опыта! — кричала Люба. — Чтό вы всē мне навязываете опыт старших, я сама хочу жить, сама! Хочу сама ошибаться и страдать! Пусть я буду несчастна, но я должна пройти через всё сама! А ты твердишь об опыте, как моя мамаша.

— Но, Любочка, потом может быть поздно! Пойми, все эти черты «настоящих мужчин» — приманка для обольщения девиц. В семейной жизни нужны совсем иные качества. На эту удочку вы все попадаетесь, а я хочу тебя предупредить. Я хочу тебя излечить от твоей девственной истерии, красивой истерии, я её понимаю, я сам ею любуюсь, но и тебе пора понять: все эти рассуждения о чистой дружбе, о скотстве мужчин и их грязных помыслах — это истерия. Затянувшаяся девственность — опасная психическая болезнь. [Единственное психическое заболевание, подлежащее оперативному лечению].

— Да какое ты право имеешь обзывать меня девственницей?! Что ты обо мне знаешь? Я не рассказала и не расскажу тебе самого главного! Я достаточно опытна, чтобы разобраться во всём самой! Чтό это вас так интересует девственность? Как будто человек от этого меняется!

— И вовсе это для меня не главное. Наоборот, это вы устраиваете свистопляску вокруг девственности. Одна моя знакомая сразу же побежала к гинекологу узнавать, не согрешила ли она со мной.

— Презираю таких! Грязная девчонка!

— Правильно, Любочка! Я с тобой согласен.

Я покривил душой, поддакивая Любе. Нет, никакие эти девчонки не грязные! Теперь я вспоминаю о них с уважением, любовью и благодарностью. Но всё-таки было обидно для моего самолюбия, что они смыли меня как грязь, смахнули как пыль, явившись к женихам с нерастраченным «сокровищем». А наибольшая потеря была, когда бывшие любимые девушки уничтожали письма — важнейшую, подводную часть айсберга моего литературного творчества; первоисточник большинства моих опубликованных сочинений, в том числе и научных.

Знать, девственна ли моя спутница, всё-таки важно из тактических соображений.

— То-то же, что из тактических!

— Зачем же ты сдерживаешь в себе секс? Я вижу, как он пробуждается при каждой попойке. Неужели для этого тебя надо поить?

— Да, пробуждается, как у всех. Чем я хуже других, я такая же женщина.

— Но ты же целовала меня сама! Тебе это может быть всё равно, а я-то переживаю, у меня от этих поцелуев всё переворачивается, я прямо в обморок падаю от счастья!

— Я тебя целовала? Что-то не помню. Разве что в пьяном виде. Да, тогда в автобусе, после твоего дня рождения, но я же была совсем пьяной.

— И недавно, в институте.

— Правильно, я тогда всех целовала. Я со всеми целуюсь при прощании, в подъезде; да мало ли, с кем я целуюсь, а вы всē воображаете бог знает что. И Пашка тоже вообразил…

Уж ясно, не одного меня подкосили эти яростные поцелуи. А губы у Любаши те ещё! Большие, мягкие, расшлёпистые, сладкие, вишнёвые… Они так и елозят по моему лицу, увлажняют мои глаза. Однако теперь, когда я «тоже вообразил» и тем самым всё себе испортил, никакие поцелуи с Любой мне больше не светят, даже прощальные.

Права моя подруга Майка: только женщины понимают настоящую дружбу. Мужчина, даже если он дружит с тобой, всё равно тебя хочет. Такова его природа. Только женщина может дружить с мужчиной, не желая его.

— Несправедлива природа! Отдашься первому встречному негодяю и отвергнешь того, кто тебя по-настоящему любит.

— Да, знаю, сама могу полюбить негодяя, но ничего не могу поделать — такова природа. Знаю одну: муж её чуть ли не бьёт, а она его любит, и со мной может быть такое. Сколько раз было! И я могу целоваться с первым встречным, но не позволю к себе прикоснуться человеку, который любит меня безумно и которого я сама очень уважаю.

— Не могу, не могу я приставать к девушке, которую люблю! — завопил я, рыдая, на всё озеро. — Она для меня священна. Не могу ей лгать, обманывать. Правду, только правду хочу говорить; ничего не могу скрыть.

— Ты не имеешь права портить людям настроение. Настоящий мужчина должен скрывать своё горе, тем более в походе. Мало ли что бывает.

— Ты же читала «Ветви персика» [«Анангаранга», часть «Камасутры»] и всякую порнографию…

— Да, читала одна, чтобы воспользоваться опытом, для того и книги. А обсуждать это со всяким не могу. Ты — единственный мужчина, которому я позволила такие разговоры.

Люба — не единственная девушка из тех, с кем я вёл и веду такие разговоры постоянно. Подобных собеседниц у меня десятки. Для многих из них я был чем-то вроде бесплатного психоаналитика.

— Своими историями ты развратил и возбудил меня до такой степени, что я сама хочу поскорее попробовать всё это и отдаться — полковнику или кому-нибудь ещё, но только не тебе!

— А мне что же делать?

— Мужчины в таких случаях поступают двояко: одни рвут полностью, перестают звонить и даже здороваться; другие продолжают дружить.

— Не разговаривать с девушкой только потому, что она мне не отдалась — это же низко!

— Я тоже так думаю.

Кончились лёд и ветер, кончились и крики. По уютной просеке с мягкой лыжнёй пересекали мы остров Хачин. Сосны стояли как коричневые карандаши.

— Стройную девушку принято сравнивать с берёзкой. А меня однажды назвали сосёночкой. Теперь я понимаю, что это такое.

Девушки — это цветы, которые цветут недолго. В короткую пору цветения чуть ли не каждая вправе ощущать себя принцессой, королевой, богиней… Мы должны ей поклоняться, служить и многое прощать. Ведь впереди у неё жизнь трудная, в общем тяжелее, чем у мужчины. Особенно во второй половине жизненного пути. Ах, как мне жалко всех женщин! Но, будучи, как правило, нелюбимым и отвергнутым, я утешаюсь тем, что причинил им мало страданий.

Мы предаём ровесниц, которыми восхищались в юности, ссылаем их в Страну Воспоминаний, а сами кидаемся на молоденьких. Но нынешним девушкам мы обязаны обеспечивать красивую жизнь, дабы им было потом что вспоминать.

Разговоры наши смягчились и приняли другое направление. Я жаловался Любе, что в последнее время теряю друзей, а она с восторгом рассказывала о своих друзьях, которых она ещё не потеряла. Я словно побывал в её светлом мире…

Сосны расступились, и в перспективе просеки, на острове Столбном, показался монастырь «Нилова Пустынь». Издали он выглядел лучше, чем вблизи. Ступив на лёд, мы погрузились в сплетни и стали перемывать косточки коллегам из института. Я удивился, до чего совпадали наши оценки. Я показал издали место, где в 1968 г. провёл ночь в палатке между Олей, которая любила меня, и Таней, которую любил я.

Не имея возможности отправиться на Селигер на целую неделю с Таней, я организовал такую поездку с Олей, но Таня, узнав об этом, заявила, что присоединяется к нам на выходные дни. Ночной поезд Москва — Осташков был для этого очень удобен. По озеру ходили два рейсовых теплохода. Так получилось, что первую ночь в палатке мы провели втроём. У Оли была безукоризненно красивая фигура, здоровое и ядрёное тело, но руки мои тянулись к Тане. Она нас покинула вечером в воскресенье. Её ждала совместная работа с любимым шефом. Я выдержал сцену, устроенную мне Олей, и загладил её тривиальным способом. От пристани Свапуще мы направились к истоку Волги, пришли туда пешком как паломники, а не приехали как пьяные экскурсанты на автобусе. Конечно же, я там сожалел, что с нами не было Тани, писал ей письма об этом путешествии. Потом мы с Олей поставили палатку на солнечном северном берегу озера. Достаточно вспомнить, как от меня иногда страдала Оля, чтобы злость моя на Любу окончательно прошла…

Много впечатлений доставил мне и Любе полуразрушенный монастырь. Мы устроились на перекус в конторе дома престарелых и, не снимая бахил, пешком обошли остров. Там доживали свой век искалеченные жертвы репрессий. Пьяные инвалиды ползли на ногах и на тележках, тряся культями.

— Здесь даже директор кажется убогим, — заметила потрясённая Люба.

Немало общих взглядов проявилось у нас при разговорах. Тут она уже не упрекала меня, что я вижу нашу страну в мрачном свете.

Люба, милая Люба! Ты случайно лежала со мной под одной простыней, загорелая и стройная! Ты приглашала меня в поход и сгибалась на ветру над обрывом берега Истры. Ты целовала меня, пусть в пьяном виде, но всё-таки целовала. Ты никогда не говорила мне, что я некрасив или стар; твердила, что меня уважаешь. Теперь мы уже неделю живём, ночуем, едим вместе; многое обсуждаем и понимаем друг друга. Так неужели же этот образ жизни не сблизит нас нисколько? Ведь я к тому же люблю тебя, люблю, Любочка, радость моя, чьё имя — сама любовь!

— Нет, Борис, нет! Не сблизит нас эта жизнь, никогда не превратится в любовь. Любовь — это совсем, совсем другое!

И снова, в последний раз, пошли мы по льду. Ох, как много я говорил в этот день! Я взял реванш за годы молчания, и за то, что женщины, с которыми я изредка сплю, не находят со мной общего языка и не интересуются моими сочинениями.

— Почему мы так много говорим?

— Знаешь, Борис, я сама боюсь молчания. Если мужчина, идущий рядом, молчит, я подозреваю, что он что-то задумал и стараюсь отвлечь его от грязных намерений. Правда, на лыжах легче — можно молчать.

Но это было не совсем так. Даже на хорошей хачинской лыжне Люба не убегала вперед, не пользовалась тем, что вообще ходит на лыжах быстрее меня, а шла рядом, чтобы разговаривать со мной. Как приговорённый к смерти, я решил высказать всё, так как скоро возможности закончатся.

Ещё в Москве я решил подойти к Осташкову не по льду, а по суше через остров Кличен, и не пожалел об этом. Ландшафт и погода позаботились, чтобы сделать наш финиш красивым. В последний раз Любочка съехала с берегового обрыва в озеро. Мы прошли через пролив, минуя понтон. Недалеко отсюда, против спасательной станции, натолкнулась на рыбака наша баржа (в 1969 г.). Мы могли бы выйти на лыжах прямо на улицу или идти по льду, минуя город, почти до железнодорожного вокзала, но я заранее наметил закончить Великий поход в беседке у монастыря, где я когда-то любовался закатом с Олей.

Лыжный поход закончился. Кирпично-красное солнце висело в тумане над озером. Такого же цвета и почти таким же круглым было раскрасневшееся Любочкино лицо. Снимая лыжи, я произнёс несколько патетических фраз, подобающих случаю, но они звучали как-то жалко.

— Что ты всё как будто кого-то хоронишь, — повторяла Люба фразу, уже не раз слышанную мной от других девушек. Её резюме было такое:

— Поход наш был хорошим, но хотелось бы, чтобы у меня был не такой жалкий и более мужественный спутник.

Они считают слёзы признаком слабости…

Я плачу возле тебя не столько от огорчения, сколько от счастья, да и просто от приятного волнения. Ты называешь это слабостью, но может быть это чувствительность к прекрасному? Разве люди, которых трогает, например, музыка, это жалкие хлюпики, а те, которые скучают в концертном зале, еле сдерживая зевоту, потому что притащились туда, чтобы казаться культурными перед своими дамами — это волевые настоящие мужчины? О, как ненавижу я наше патриархальное общество, в котором и ныне господствует этот гнусный тип «настоящего мужчины» — прокуренного и пропитанного пивом, черствого и жестокого крутого хама.

Любе понравился чистенький сумеречно-синий Осташков с его старинными домами. Туристов-дикарей на лыжах мы нигде, в том числе и в Осташкове, не встретили, а первый и единственный лыжник-бегун встретился нам только за сотню метров до финиша. Он был пузатым, в синем тренировочном костюме, у него было глупое, зверски спортивное лицо, и вся лыжня, казалось, пропахла его пόтом. Правда, ещё были туристы, но не дикие, а возвращавшиеся с турбазы.

В киоске я купил Любе брошюры, буклеты, открытки о Селигере и маленький носовой платок. Два других платка она до отказа заполнила своими соплями. Она и по насморку была удивительно похожа на меня.

За ужином в столовой я открыл Любе последнюю тайну: в Москве меня ждёт женщина, которая, по её словам, меня любит, а я её покинул ради Любочки. Это сообщение не произвело на Любу никакого впечатления. Толкуя по-своему мои рассказы, она давно пришла к выводу, что меня не любила, не любит и не может серьёзно полюбить ни одна женщина, а то немногое, что было в этом роде, — только окручивание для замужества с их стороны и грязные приставания с моей стороны. И Люба объясняла мои неудачи тем, что у меня жалкий, не мужественный характер.

— Не удивительно, что ты до сих пор не женат. С таким характером ты никогда и не женишься.

В моих многочисленных историях Любу интересовала не моя личность, а судьба женщин, которую она в данном случае оценивала с позиций женской солидарности, т.е. была на стороне «жертв».

Мы пришли на вокзал через весь город пешком и, взяв билеты и оставив вещи в камере хранения, вернулись в центр города на автобусе. Люба успела позвонить с почты своей Танечке.

— Танька, всё хорошо! Ты не говорила маме, с кем я здесь? Не говорила? Вот молодец! Завтра пойдём с тобой в баню. Мы взяли купейный, ну, пока!

— Войдём в купе, а там небось уже расположилась какая-нибудь парочка, — я тут же припомнил соответствующую историю из моей жизни. Так оно и вышло!

Мы задержались в зале ожидания, а, войдя в купе, увидели там двоих, тоже туристов, точнее, отдыхающих с турбазы. Мужчина лет 35, толстый, в шерстяном тренировочном костюме, ехал до Москвы и вёз лыжи с горнолыжными палками. Женщина, блондинка лет 26–30, ехала до Калинина (Тверь). Видно было, что они сошлись на турбазе и разойдутся завтра утром, скорее всего, навсегда. Они были молчаливы и не улыбались, изредка цедя сквозь зубы лаконичные фразы. Перед ними на столике стояла четвертинка водки, лежали пироги и яйца. Мужчина выпил полный стакан, а женщина — полстакана. Они занимали нижние полки, а мы — верхние. Они зашли в вагон давно, быть может за полчаса до отправления, и уже привыкли к мысли, что останутся тут вдвоём. Как вдруг за пять минут до отхода ввалились мы, не мывшиеся неделю, с рюкзаками, лыжами и характерными походно-туристскими запахами, да ещё и болтливые. Мы явно испортили им последнюю ночь.

Люба постелила обе постели.

— На какую полку ты ляжешь? Может быть, бросим жребий?

— Не всё ли равно, Любочка?

Тогда она заняла правую полку, а мне досталась левая, где я должен был лежать на правом боку лицом к стене и спиной к Любе. Но Люба предложила:

— Давай поменяемся.

— Почему?

— Там лежит женщина. Может быть, тебе приятно будет на неё смотреть. Я вижу, что ты на неё уже смотришь.

— Да что ты, Любочка! Неужели здесь меня может интересовать кто-нибудь, кроме тебя? С таким же успехом я могу сказать то же о тебе. Ты могла бы отдаться такому мужчине?

— Ни за что. Я не люблю толстых.

«Вот и люби меня, худого (такого же худощавого, как ты)», подумал я и сказал:

— У одной из твоих подруг почти такой же толстый любовник.

— Почти, да не такой.

Мы ещё около часу разговаривали при свете, мешая соседям. Когда свет погас, мужчина вяло буркнул блондинке:

— Ну, ты будешь спать со мной?

Этого ещё не хватало! Сейчас Люба, затаив дыхание и возбуждаясь до предела, будет смотреть с полки на эту парочку, а мне, о боги, чем прикажете заниматься? Ах, Родоман, Родоман! каких только сексуальных пыток не послала тебе судьба!

Но женщина ничего не ответила своему спутнику. Она вышла из купе и долго не приходила. Видно, она постеснялась при нас, а может быть я ничего не заметил, потому что вскоре уснул. Утром мужчина надел дублёную куртку и проводил свою подругу на платформу в Калинине.

Когда мужик вышел, я вдруг перескочил на койку к Любочке и, прикоснувшись губами к её волосам, успел запустить руку во что-то мохнатое под одеялом. Люба с окриком «Борис! Борис!» схватила меня за горло и спихнула с полки. Казалось, что она не на шутку рассердилась. Она порывисто завернулась в одеяло и спрятала голову под занавеску, глядя в окно.

Через полчаса мы уже сидели внизу, убрав постели. Мимо проплывало знакомое, исхоженное нами Подмосковье, а я смотрел на Любу, мысленно прощаясь.

— Борис!!! — рявкнула Люба. — Смотри в окно!

Привычный совместный быт снова понемногу растопил и смягчил неловкость. Мы в последний раз позавтракали вместе, использовав меню, разработанное мною для полуденных перекусов на привалах: чай из термоса, хлеб с грудинкой, сливочное масло, орехи, сухофрукты и шоколад. Съели большую шоколадку, купленную в Полнове, и маленькую, последнюю.

Я перекладывал в Любин рюкзак её буклеты, брошюры и открытки. Она с удовольствием перелистывала их, делясь со мной впечатлениями, но я плохо слушал и глядел на неё, думая о своём.

Мы снова разговорились, как ни в чём не бывало. Спеша использовать последние часы, я всё быстрее и быстрее крутил плёнку своей биографии. На этот раз я рассказывал Любе о Бурят-Монгольской экспедиции и поездке в Хибины в 1953 г. У нас нашлись некоторые общие знакомые в академических институтах, свидетели моей экспедиционной молодости. Я рассказал о моём однодневном одиночном 80-километровом переходе через Хамар-Дабан, о полынных степях у Кяхты, о долине Хамнея и котловине Баянгола. Люба слушала меня как зачарованная, улыбалась, глаза её блестели.

— Ну, Родоман, интересная у тебя жизнь, позавидовать можно! Но, ничего, может быть и я, как окончу институт, поеду в такие же экспедиции.

Но ясно было, что дело тут не в маршрутах, а в молодости и романтике, которой они были окрашены.

Поезд уже стоял у платформы Ржевской, дожидаясь пропуска на Ленинградский вокзал (это вам не «Красная стрела», которая приходит секунда в секунду и замедляется плавно, без задержек); пассажиры уже толпились в коридоре, а я всё говорил и говорил, как магнитофонная лента, которая через несколько минут навсегда оборвётся.

Боже, не надо любви, не надо ничего, только не отнимай её у меня! Я не хочу, не хочу с ней расставаться!!!

Люба путешествовала без денег, в долг. Я отсыпал ей несколько копеек на транспорт, и вот, подав мне руку, как милостыню, она проговорила нечто вроде «Ну, пока, вскоре, наверно, увидимся» и, улыбаясь, направилась на Ярославский вокзал к электричке до Маленковской, хотя могла бы поехать со мной на метро, ведь мы жили почти на одной улице — я на проспекте Мира, а она чуть в стороне от него, на улице Бориса Галушкина.

Она возвращалась к своим друзьям, а я к своему постоянному одиночеству. Но мне и не хотелось никого видеть. Все следующие три дня женских праздников (в связи с 8 Марта) я провёл один, наедине с бумагой и пишущей машинкой.

Прощай, аленький цветочек, моё красное солнышко над озером! Радость моя, Любочка…

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Борис Родоман: Люба — красное солнышко. Окончание

  1. Не встал автор в один ряд с большинством рассказчиков, изображающих аксеновских бруталов, перед которыми девушки валятся как кегли. Но доводить до мазохического исступления 40-летнего мужика перед 20-летней девицей: «…завопил я, рыдая, на всё озеро…» — это уже перебор. Может, такое и бывает, но в этом случае рассказ не про Любу, и название можно сменить.

  2. «Мы шли по льду рядом, сближаясь с провешенной дорогой под очень острым углом, и кричали изо всех сил.
    — Пойми, женщина привязывается к любому, кто её хорошо удовлетворяет. У девиц это начинается не сразу, но когда наладится, то она принимает и взгляды своего мужика, и всё остальное, привязывается к нему как собака, и любит его до тех пор, пока…»

    Теоретизирование по поводу любви — довольно позорная демонстрация своего либидо.

  3. Алекс Биргер7 Февраль 2016 at 5:21
    Печально всё это.
    ——————
    «Опечалился чему?»

  4. Зачем же ты сдерживаешь в себе секс? Я вижу, как он пробуждается при каждой попойке. Неужели для этого тебя надо поить?
    _______________________

    Он не знал нюансов языка и сказал просто: «Я хочу видеть вас голой!».
    ( Ильф и Петров, «Записные книжки»).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.