Генрих Иоффе: В переломах судеб. Ещё две истории, которые быль

Loading

А в России гуляла горбачевская перестройка, перетекшая то ли в ельцинскую революцию, то ли контрреволюцию. Появилось новое, ранее неизвестное словечко — «приватизация». Все советское теперь называлось «совковым» и спускалось в хваткие и цепкие руки деляг.

В переломах судеб

Ещё две истории, которые быль
Первые две истории

Генрих Иоффе

Виннер

Мама считала Павлика гением. А когда однажды он получил приз на городской олимпиаде по химии, никаких сомнений у нее уже не оставалось.

— Знаете, — говорила она родственникам, — Павлик — гений.

Некоторые делали вид, что неподдельно радуются, другие что-то неопределенно восклицали. Тетя же Марина, когда слышала это, сомнамбулически произносила:

— Гений? Ну да, конечно… Это бывает… Естественно… А я сегодня такую вырезку на Грузинской купила! Сейчас покажу.

И все же Павлик действительно не слишком подвел маму. К 40 годам Павел Борисович был уже доктором наук, старшим научным сотрудником важного института. О некоторых его работах знали даже на Западе. Там в журналах на них иногда можно было найти сноски, что составляло предмет особого удовлетворения. Из Америки и других стран и приходили приглашения на международные конференции. Но Павел Борисович, никому в этом не признаваясь, не любил ездить. Лучше всего он чувствовал себя дома и в своем институте. Однако отказываться от приглашений самому не хватало сил. Между тем за поездки шла жесткая борьба. О, эти сладкие слова — “загранпоездка в капстрану!” Они тешили души, обеспечивали престиж. А что могло быть выше этого? Но когда Павел Борисович узнавал, что в поездку его не включили, он где-то в тайнике души был доволен, одновременно лелея в себе и чувство неправедной жертвы.

Однако жена его Римма каждый раз в таких случаях просто рвала и метала. Для нее престиж был почти всем. Откровенно говоря, она и женила-то Павлика на себе главным образом из-за престижности. Наука тогда была в цене, ученые — в моде. До Павлика Римма одно время вращалась и в кругах «теневиков», которые имели хорошие квартиры, дачи, но эти люди не были престижными. К тому же родители Римма тревожились: приятелей их единственной дочери могли посадить. И когда на горизонте Риммы появился кандидат наук Павлик, все были довольны: престижно и перспективно.

Узнав, что Павлика опять не включили в зарубежную поездку, Римма закипала.

— Ты что, не понимаешь, почему тебя отсеяли? — спрашивала она. — Не понимаешь? Понимаешь! Молчишь от трусости. Вся ваша дирекция — сам знаешь чем дышит! Бездарей включают и секретуток своих.

Павел Борисович пытался что-то говорить о политике, международном положении и т. п., хотя чувствовал, что в упреках Риммы есть некая правда. Но она его мало тревожила. Иногда вдруг вспыхивала обида, но быстро гасла. Римма всякий раз ухватывала эти короткие вспышки обиды и умело раздувала их. Мысль о том, что он — известный ученый — жертва злобной «совковости», гвоздем вбивалась в его голову. И когда в очередной раз приглашение на имя Павла Борисовича, пришедшее от самого профессора Алена Сильвера, затерялось где-то в институтских канцеляриях, Римма хлопнула рукой по столу:

— Хватит! Если ты, дурак, все терпел, слова сказать боялся, то Эдик терпеть не должен и не будет! Я этого не допущу! Знаешь, как в Америке называют таких, как ты? Лузер! Неудачник, никчемный человек, дерьмо. А наш Эдик будет виннер, победитель!

Павел Борисович шутил, рассказывал смешные еврейские анекдоты, но Римма, презрительно слушая, лишь крутила указательным пальцем у виска…

В посольстве, куда они обратились за въездной визой, с их аргументами согласились на удивление легко и быстро.

— Да, конечно, несвоевременный прием Павла Борисовича в аспирантуру, отказы в зарубежных поездках — вполне достаточны для того, чтобы констатировать факт дискриминации.

Римма на всякий случай решила добавить, что как мать она не желает, чтобы ее сына Эдика в будущем послали в Афган сражаться во имя тоталитаризма. Посольский чиновник чуть заметно усмехнулся, ничего не сказал и пожал всем руки.

Вскоре они уехали. В кармане у Павла Борисовича хранилось письмо Алена Сильвера, в котором говорилось, что такому крупному в области химии ученому, как Павел Борисович, его, Сильвера, лаборатория, распахнет двери. Сын уже покойной тети Марины, тоже доктор наук Эдуард Михайлович, подсчитывая будущую зарплату Павла Борисовича, говорил ему:

— 75 тысяч в год. Это по меньшей мере. А главное — будешь заниматься только теоретическими проблемами. Это — твое.

Но как-то так вышло, что с профессором Сильвером не получилось. Павел Борисович вспомнил, что кто-то из институтских, уже побывавших на Западе, говорил ему о Сильвере и некоторых других приезжавших в институт иностранных коллегах:

— Имей в виду: там они — другие…

Но все были очень рады, когда Павел Борисович устроился на работу в фирму. Быстро рос Эдик, адаптировался он очень легко. Когда его спрашивали об этом, он отвечал по-западному:

— Проблем нет.

Коллега Павла Борисовича по фирме говорил, что Эдик успешно преодолевает последствия «неправильной страны», в которой рос, что в нем есть «инстинкт киллера», без которого не обойтись, чтобы стать виннером.

Была бы жива бабушка, она, наверное, сказала бы:

— Знаете, Эдик — гений.

Римма этого не говорила. Эмиграция удвоила ее практичность. Когда знакомые иммигранты жаловались, она не без снисходительности соглашалась:

— Да, эмиграция — это не для всех.

И с удовлетворением думала о себе и Эдике: «Это для нас».

В университете Эдик был одним из лучших, но по стопам папы он не пошел. Возобладали мамины гены: он изучал бизнес и маркетинг. Римма была довольна таким выбором. Специальность Эдика считалась очень престижной. Университет, в котором он учился, — тоже. Римма мечтала, чтобы Эдик попал в элиту.

Казалось, обстоятельства и двигались в этом направлении. Явление Горби, перестройка, ельцинские реформы. Россия превращалась в огромный рынок, но Римма была убеждена, сами «совки» в этом мало что смыслят. Если Павла Борисовича трудно было вытолкнуть на Запад, то Эдик мечтал о России. Он, как и мама, знал: теперь там можно делать хорошие деньги. Перед отъездом Павел Борисович напутствовал его:

— В Москве найдешь Петра Николаевича Асипанова.Это мой однокурсник, а потом мы вместе работали. Я ему однажды помог в важном для него деле. Сейчас он занимает высокий пост. Очень высокий! Я написал ему письмо, Передашь его, он все сделает что нужно.

И Эдик улетел в Москву. Сразу же пошел к Асипанову. Иностранцев в Москве любили, от них почти все ждали чего-то хорошего. Все западное шло нарасхват. Похохатывая, Эдик говорил единственному жившему в Москве родственнику, старому совковому трудяге:

— За блок «Мальборо» я могу купить здесь очень большого босса! Очень! Ты даже не представляешь, какого.

Тот разводил руками, смущенно замечал:

— Ну не всех же.

— С кем я имею дело — всех! — отвечал Эдик уверенно.

Всюду создавались совместные с западным бизнесом компании. Асипанов дал команду и Эдик стал президентом одной из них. В моде были «откаты». Эдик кормил и подкармливал «откатами» начальствующих совков, которые по большей части плохо представляли значение того, что они предоставляли Эдику.

Постепенно Эдик стал вращаться в элитных сферах. У него появился личный охранник, кто он — никто не знал. Охранник выскакивал из машины и открывал Эдику дверцу. Эдик выходил, не торопясь, солидно, хотя был молод и даже спортивен. Он следил за собой неукоснительно. Под рукой у него имелась масса красивых коробочек, флакончиков с примочками, притирками, шампунями, наборы нужных щеточек, пилочек и иных туалетных приспособлений. Вокруг крутилось много «элитных львиц», но на них он тоже смотрел как на приспособления. Дело уже подошло к свадьбе, но в последний момент все вдруг расстроилось. Никто не понимал, что произошло.

По-прежнему Эдик посещал «продвинутые», либеральные тусовки. Завсегдатаи их много рассуждали об отсталости, нецивилизованности России, об отсутствии в ней гражданского общества. Они говорили: «Мы не гражданское общество, мы далеки от цивилизации». Но было очевидно, что имелся в виду народ, а они-то как раз уже готовое гражданское общество. Но вот народ, увы, подводит… Не очень было ясно, сокрушались они или извинялись за темноту этого народа.

Эдик купил небольшой самолет, дом на Рублевке. Дом находился в том месте, где раньше отдыхали и лечились высокие партноменклатурщики, а теперь обосновывались новые хозяева, называвшие себя элитой. Зачем он приобрел этот большой дом, который перестроил, сделав в нем евроремонт, он и сам толком не знал. Впрочем, надо было вложить деньги, а место, где находился дом, было сверхпрестижным. Другой дом Эдик купил на Лазурном берегу.

Редко кто приезжал к Эдику. «Совки» чаcто смотрели косо, пачки «Мальборо» и банки «Кока-колы» уже не вызывали у них восторженности. Отец, Павел Борисович, часто болел и не мог поехать в Россию. Иногда он писал Эдику, что с грустью вспоминает свою российскую жизнь, что только там, дома, и в своем родном институте ему было на самом деле лучше всего. А Римма как раз наоборот, рвалась в Россию.

— Теперь там, как в Америке, а может и лучше, — говорила она, — замечательная жизнь, можно делать очень большие деньги!

Эдик часто оставался вдвоем с охранником.

— Ну что, по одной, Эдуард Палыч? — спрашивал иногда охранник.

Эдик берег себя, пил мало, а охранник хмелел и тогда впадал в фамильярность:

— Вот что я вам скажу мистер, — бормотал он, падая головой со спутанными волосами на стол, — линяли бы вы все отсюда, пока, извиняюсь, вам здесь что-нибудь,так сказать, нехорошее не учинили.

В Эдике закипал гнев, но он смирял его. «Черт с ним, — думал он, — можно, конечно, его и выгнать, да где лучше возьмешь?»

Он вспоминал знакомого россиеведа и советолога, объяснившего ему «русскую дущу»: «У них в одной руке икона, в другой топор». «Ну топора-то мы их лишим, а перед иконами своими пусть лбы расшибают»,— думал Эдик.

— Ну-ну! — говорил он охраннику, дружески похлопывая его по плечу, — все о-кей!

Садились в «Мерседес» и ехали в офис. Эдик размышлял о маминых e-mail. Она настойчиво писала, что у нее есть план создания в России совместного учебного заведения на коммерческой основе. Глядя на затылок сидевшего впереди охранника, Эдик думал: «Надо написать ей, чтобы повременила. Пусть поедут пока с отцом на Лазурный берег. Как это «совки» тут говорят: не надо лишний раз мозолить глаза».

Эдик засмеялся: выражение показалось ему очень смешным.

— Вы чего? — спросил охранник.

— Давай, давай, — ответил Эдик, — не мозоль глаза.

***

Комиссии с проверками нагрянули на организации, с которыми Эдика связывал большой бизнес, совершенно неожиданно. Вскоре сняли Асипанова, и он куда-то исчез. Потом кое-кого арестовали. Эдик понял: его «русская одиссея» кончается. И действительно, к нему в оффис явился человек, которого Эдик хорошо знал. Выпили по рюмке французского коньяка, поговорили о тот, о сем. Потом посетитель положил свою руку на руку Эдика и мягко сказал:

— Эдуард Павлович,Вы,я думаю, знаете зачем я пришел. Вам, как бы это помягче сказать, лучше бы покинуть Россию. Ну хотя бы на время.

— Какое?

— Время и покажет.

— А бизнес, счета, собственность?

-. Уладим. Все по закону. У нас теперь с этим строго.

На другой день Эдик улетел в Лондон. В Москве он больше не появлялся.

Лузер

Мать умирала. Иногда, с трудом приподнимая голову с подушек, шетала одно и то же:

— Володьку не оставляйте… Он тихий, безответный, его обидеть легко… Помогайте ему, прошу…

Соседка по лестнпчной площадке — Даниловна, ухаживавшая за матерью, успокаивала:

— Да что ты, Лена, будь в спокое, не оставим мы Володьку твово. Пособим. Да он и сам парень толковый.

Володька сидел в своей комнатухе и навзрыд плакал, зажимая рот ладонью, чтобы не было слышно…

Прошло больше месяца. Казалось, жуткая боль начала помаленьку утихать и быт стал принимать свою обыденность. Как и раньше, первым на кухне появлялся отец, завтракал и шел в коридор. Там начиналось его священнодействие: чистка сапог.Глядя как в отцовских руках попепеременно и лихо взлетают и опускаются нагуталиненные щетки, Володька, усмехаясь про себя, думал:

— Навострился не хуже айсоров (которые в своих застекленных будочках наводили блеск на обувь желающих прохожих).

Закончив любимую процедуру, отец разгибался и произносил одну и ту же фразу:

-Офицер, у которого сапоги без блеска — разве это офицер? Отвечаю: нет!

Обычно отец возвращался со службы поздно и усталый. Но однажды пришел бодрым и, кажется, даже слегка навеселе.Он был не один. Его сопровождала женщина,которую Володька знал. Звали ее Галина Андреевна, она была врачем, часто приходившей по вызову к больной матери. Володька терпеть не мог эту врачиху. До него доходили слухи о том, что взаимоотношения между отцом и Галиной Андреевной давно вышли за пределы деловых и даже дружеских. Хуже всего было то, что об этом догадывалась и больная мать.

Володька поздоровался с пришедшими и хотел было идти к себе, но отец остановил его:

— Постой, я хочу тебе кое-что сказать. Как человек военный, говорю прямо и сразу, без всяких экивоков. Галину Андреевну ты знаешь. Когда наша мама болела, она много нам помогала. А теперь, я думаю, станет помогать еще больше, так как мы с ней поженились.И уж ты, Владимир, ее уважай, это моя к тебе крепкая просьба.

Не прошло и недели, как Володька объявил отцу, что собирается съехать с квартиры и переселиться в общежитие ветиринарного института, который заканчивал.

— Что Галина Андреевна не по душе? — сразу спросил отец.

-Да нет, —сказал Володька,— с ребятами мне лучше, веселее. Последний год вместе…

Отговаривать Владимира не стали. Его хмурое лицо дома раздражало Галину Андреевну, о чем она наверняка собщала мужу. Но прописаться в «общаге» было не так-то легко. Cтароста последнего курса Василий Дубровнич пошел к коменданту общежития дядьке Науму хлопотать.

— Ни-ни-ни, — сказал дядька.— Никаких лишних ни в одной комнате! С меня за это башку сымут. Ты что, не понимаешь?

— Да вы сперва узнайте за кого стараюсь, а уж потом говорите «нет».

— Ну и за кого ты рубаху на себе рвешь?

— Да вы его знаете. Володька Милахинский, с последнего курса. Тихий такой малый…

— А, этот! Знаю, в семье у него плохо. Этому хлопцу можно пособить. Кровать возьмешь в кладовке, а кладовщице Клавдии скажи от меня, чтобы выдала все, что положено. Пусть пока живет с вами хлопец.

Весной 85-го г. Володька женился на Ирке —девчонке из его же института. Девчоночка маленькая, худенькая, но все могла. Любую работу готова была делать. Володька пошел домой сообщить отцу. Тот сидел со своей «теткой Галиной» на кухне. Пили чай.

Отец выслушал новость, внимательно взглянул на «тетку» сказал:

— Дело хозяйское. Приспичело — женись. Я — человек военный, два раза не говорю.Ты это знаешь.Только, чтоб потом тебе не пожалеть. Кстати, если к жене переедешь, от прописки здесь откажешься или как?

— А если не откажусь? — ухмыльнувшись,спросил Володька.

— Мороки много будет для всех. Лучше пропишись к жене, если, конечно, есть куда прописаться.

Галина Алексеевна в ожидании володькиного ответа застыла со стаканом у рта.

Володька потрепал отца по редкой шевелюре:

— Выпишусь, выпишусь, не боись! Живите. Никому мешать не буду.

Только собрались на медовый месяц в Киев, но разверзлись ворота адовы. Чернобыль! Через два дня Володьку и еще десять человек из его группы вызвали в райком комсомола. Гомельская область густо попала под чернобыльское облако…

— Поедите туда помогать — сказали им.

Утром шестеро притащили справки, о том,что больны, ехать не могут. А Володькина Ирка cама добровольно прибилась. Днем погрузились в автобус. Двинулись.

Два месяца группа (Володька был старшим) не покидала ветлечебниц и скотных дворов: спасали животных. Помогали и врачам. Когда срок командировки кончился, прошли медосмотр. Врач,осматривавший Володьку, хлопнул его рукой по плечу, сказал:

— Молодец! Как-будто и не побывал в радиоактивной зоне!

Когда вернулись домой, у иркиных родителей в квартире места не оказалось. Приехал брат с женой и двумя детьми. Куда всем деваться? К отцу перебираться?

— Нет, не поеду, — говорил Володька, — не уживемся. Надо что-то другое придумывать.

И придумал. Завербовались с Иркой на Шпицберген. На целых три года. Там на угольных шахтах имелось большое подсобное хозяйство с домашним скотом. Нужны были ветеренарные работники. И Володька с Иркой поехали, вернее сказать, полетели.

Начальству на Шпицбергене они нравились: работали на «всю железку»…

Три года пролетели быстро. Прощаясь, начальник подарил им теплые «аляски», сказал Володьке:

— Хороший ты парень. Честняга. Трудно, брат, тебе будет в этой жизни.

А в России гуляла горбачевская перестройка, перетекшая то ли в ельцинскую революцию, то ли контрреволюцию. Появилось новое, ранее неизвестное словечко — «приватизация». Все советское теперь называлось «совковым» и спускалось в хваткие и цепкие руки деляг. Работы не было. Володька брался за любую, но и она быстро кончалась. Всюду шли сокращения. Смутное время. За сорванный «железный занавес» хлынули толпы. Володька и думать не думал об отъезде. Но давили иркины родственники, а Ирка все больше прислушивалась к ним. Многие знакомые уехали. Володьке бы проявить настойчивость, твердость, да был он добродушным, сговорчивым парнем. Собрали вещички, уехали. В аэропорту провожал отец. Всплакнул, обнял сына, сказал:

— Увдимся ли? Отца не забывай, счастливо тебе. А все-таки, может, остался бы? Родина ведь…

Поздно сказал.

Уже вскоре стало ясно, что отцовское пожелание счастья за рубежом не состоится. Выяснилось: советские институтские дипломы здесь не принимаются. Начинать надо сначала.

— Как же так, — сказал Володька чиновнику, — когда я оформлялся в вашем псольстве, никто об этом ничего не говорил.

— Я не знаю что там говорят наши посольские сотрудники. Моя работа другая — отмывать от коммунистических бредней мозги, возвращать их в реальность.Такова моя задача. Я дам Вам карточку с адресом птицефабрики Савелия Пацкина. У него должна быть работа. Какая — не знаю. Поезжайте прямо сейчас.

Оказалось, что Пацкину нужен рабочий по сколачиванию ящиков для упаковки битой мороженной птицы. Шпицбербегеновские деньги таяли, как снег, и Володька поехал.

Пацкин — высокий и тощий, постоянно шмыгающий длинным носом, спросил:

— Откуда ты приехал?

— Из России.

— Ага, понятно.

Пацкин взял его За полгода Володька приспособился делать пацкинские ящики быстрее и лучше других работяг. И однажды сказал бригардиру Забродскому:

— Ты бы попросил Пацкина прибавить мне хотя бы малость. У меня дочка родилась.

Забродский скривился, почесал в затылке,ответил:

— Сказать — скажу, но надежд не имею. И ты не имей.

Через несколько дней Володька спросил Забродского:

— Ну, был разговор?

— Был.

— И что?

— Он спросил меня: «Ты понимаешь зачем я взял тебя? Да-да, тебя?» Я ответил: «Ну,чтобы помогать вам и т.п.» «Нет, — сказал он, — надо говорить точнее. Ты должен зарубить себе на носу: человек — это в основном носитель денег. Деньги — самая высокая ценность. Я взял тебя, чтобы ты приносил мне деньги. А ты, предлагая прибавку этому сопляку, хочешь унести их у меня. В таком варианте вы не нужны мне оба. Я уволю и его и тебя. Понял?»

Володька пошел к Пацкину сам.

— Ты джуиш? — спросил его Пацкин.

— Это есть, да. — ответил Володька.

— Тогда у тебя на счету хотя бы десять тысяч имеется?

— Нет. Откуда?

— Какой же ты тогда джуиш? Иди работай и ничего никогда не проси. Тут не любят просителей! Тут не совок.

Еще полгода Володька пробатрачил на Пацкина, потом ушел. При большом госпитале открылись лаборантские курсы. Два года учебы, оплата 350 долл. в месяц, но половину вносило государство с тем, чтобы кредит был возвращен после учебы. Володьку приняли. Устроилась и Ирка. Она обхаживала богатых старух. Иногда она расстраивалась, даже плакала.Потом поступила на какие-то финансовые курсы. Стоили они дороже,чем володькины.

А он не падал духом. По старой привычке занимался спортом, бегал по 10 км. И говорил Ирке:

— Вот ты, бывает, жалуешься на нашу жизнь, а не думаешь,как нам везет— мы здоровы. Другие вон от врачей не вылезают, а нас бог милует. Не горюй, пробьемся!

Но время шло, а пробиться не удавалось. Оба закончили свои курсы, но работы не находилась. Висел над головами не только учебный долг. Повезло неожиданно. Знакомый парень, работавший охранником на складе медицинского оборудования, сказал, что туда требуется человек, но умеющий обращаться со сторожевыми собаками. Володька рассмеялся. Это была какая-то загадка — собаки прямо-таки льнули к нему. Может быть потому,что чуяли, что он добр к ним. Дома, в юности у него была овчарка Джек — истинный друг. И когда случилась беда — Джека задавила машина — Володька долго не мог выйти из депрессии.

На складе ему выделили ротвейлера по кличке Норд, пес с мускулистыми ногами и мощной грудью. Он дважды отличился под володькиным руководством — задержал жуликов, каким-то образом пробравшихся на территорию склада. Хозяин сказал, что подумает о том, чтобы назначить Владимира старшим в охране. Увы, это хорошая новость совпала с плохой — Володька стал прибаливать.Похудел, кашлял. Сперва не обращали внимания, думали простуда. Но кашель становился хуже, сильнее, захлебывающимся. Володька уже не бегал. Приходил с работы и сразу ложился. Все больше молчал, а если говорил,то чаще всего о России, о доме. С трудом Ирка вытащила его в госпиталь. Два дня он провалялся в приемной. Потом прибежала какая-то женщина-врач, потребовала,чтобы Володьку немедленно перевели в палату. Явился огромный негр, усадил Володьку в коляску, повез по длинному узкому коридору.

— Как тебя зовут, парень? — спросил он вдруг по-русски.

— Владимир. А откуда ты знаешь русский?

— Я учился в Москве, О, это было незабываемое время! У меня диплом хирурга.

— А здесь?

А здесь сам видишь. Пойду учиться на медбрата, вот только денег скоплю. Ну, удачи тебе, Владимир. Красивое имя.

Диагноз установили сразу. Володька знал английский язык и с ужасом перевел — «неоперабельный канцер легких». Пришел доктор и стал расспрашивать Володьку о местах его работы. Когда тот упомянул чернобыльскую радиоактивную зону, доктор что-то пометил в досье и пошел к двери.

Володька окликнул его.

— Доктор, прошу вас, умоляю сделать мне операцию. Я все о себе знаю, но ведь бывает один шанс из ста…

Доктор подошел к володькиной кровати, потрепал его по волосам, сказал:

— Да-да, конечно, мы попробуем, вот будет консилиум. Держись.

На другой день вызвали Ирку. Она сидела в палате два дня, а на третий вечером Володька потерял сознание. Чуть рассвело, он вдруг открыл глаза. Зрачки расширялись все больше и больше, как-будто Володька вдруг увидел что-то поразительное, дотоле им невиданное…

Пораженная Ирка в испуге вскрикнула:

— Володя,что ты видишь,что?! Скажи же, скажи!

Володька слабо шевельнул рукой и что-то еле-еле прошептал. Нет, непонятно… Ирка нагнулась, приложила ухо к его еле шевелившимся губам, ничего не разобрала…

Володьку похоронили на кладбище для бедных. На маленькой плите сделали надпись — «Владимир Милахинский. Спасатель в Чернобыле»…

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Генрих Иоффе: В переломах судеб. Ещё две истории, которые быль

  1. «Некоторые делали вид, что неподдельно радуются, другие что-то неопределенно восклицали. Тетя же Марина, когда слышала это, сомнамбулически произносила:
    — Гений? Ну да, конечно… Это бывает… Естественно… А я сегодня такую вырезку на Грузинской купила! Сейчас покажу…
    Была бы жива бабушка, она, наверное, сказала бы:
    — Знаете, Эдик — гений.
    Римма этого не говорила. Эмиграция удвоила ее практичность. Когда знакомые иммигранты жаловались, она не без снисходительности соглашалась: — Да, эмиграция — это не для всех.
    И с удовлетворением думала о себе и Эдике: «Это для нас».
    В университете Эдик был одним из лучших, но по стопам папы он не пошел. Возобладали мамины гены: он изучал бизнес и маркетинг. Римма была довольна таким выбором. Специальность Эдика считалась очень престижной. Университет, в котором он учился, — тоже.
    Римма мечтала, чтобы Эдик попал в элиту….
    … Иностранцев в Москве любили, от них почти все ждали чего-то хорошего. Все западное шло нарасхват. Похохатывая, Эдик говорил единственному жившему в Москве родственнику, старому совковому трудяге: — За блок «Мальборо» я могу купить здесь очень большого босса! Очень! Ты даже не представляешь, какого.
    Тот разводил руками, смущенно замечал:
    — Ну не всех же.
    — С кем я имею дело — всех! — отвечал Эдик уверенно…»
    . . . Отец, Павел Борисович, часто болел и не мог поехать в Россию. Иногда он писал Эдику, что с грустью вспоминает свою российскую жизнь, что только там, дома, и в своем родном институте ему было на самом деле лучше всего. А Римма как раз наоборот, рвалась в Россию.
    — Теперь там, как в Америке, а может и лучше, — говорила она, — замечательная жизнь, можно делать очень большие деньги!…
    Эдик часто оставался вдвоем с охранником.
    — Ну что, по одной, Эдуард Палыч? — спрашивал иногда охранник.
    Эдик берег себя, пил мало, а охранник хмелел и тогда впадал в фамильярность:
    — Вот что я вам скажу мистер, — бормотал он, падая головой со спутанными волосами на стол, — линяли бы вы все отсюда, пока, извиняюсь, вам здесь что-нибудь,так сказать, нехорошее не учинили…»
    ::::::::::::::::::::::::::::::
    В двух историях Генриха Иоффе — переломы судеб, надежды, разочарования. Всё это нужно прочесть побыстрее: подозреваю, что продолжение последует. Ведь человеческие надежды, оптимизм и изобретательность — бесконечны. Мастерство автора, стиль, лаконичность и, как мне кажется, — вера в своих героев, интересные сюжетные повороты и пр. — всё это будет оценено усердными читателями Портала.

    1. Мастерство автора, стиль, лаконичность и, как мне кажется, — вера в своих героев, интересные сюжетные повороты и пр. — всё это будет оценено усердными читателями Портала.
      ===
      Если быль, то сойдёт. Но мастерства не вижу.

      1. Мы не видим, она не видит, он не видит…каждый видит то, что он может.
        А если чего не вижу, зачем об этом — на чужом огороде. Лучше пойти туда, где цветут ромашки.
        Mне понравилось, об этом и пишу, ув. Соплеменник. Мне кажется, комментарий — это Ваше мнение о прочитанном, в первую очередь. А затем — можно и поговорить, поспорить и т.д.

  2. Рассказы — со значением (горьким, правда). Это даже не рассказы, а притчи настоящие.

Добавить комментарий для Алекс Биргер Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.