Александр Половец: Оператор

Loading

Не все, и не сразу, смогли включиться в новую жизнь, в новую для них культуру, нужно было не упасть духом, не растеряться в отрыве от оставленных друзей, от оставленных за спиной мест.

Оператор

Рассказ в беседе с тремя отступлениями автора

Александр Половец

Миша Суслов

А ты?
Входя в дома любые
— И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?

Леонид Мартынов

Тане Кузовлевой

Видимся мы обычно, когда он не на съемках в России или где-то в американских провинциях, а так — наши дома разделяют несколько кварталов, минут 5 езды: открыл дверцу машины — закрыл, и мы уже за столиком в уютной кухоньке, ну рюмка-другая тэкилы перед возвращением домой… Вроде, не так уж велик риск быть остановленным в дороге патрульным полицейским — рядом же! Хотя, кто знает? — всякое бывало.

Происходит такое у нас с ним чаще, чем с другими приятелями из нашего, в общем-то, не широкого круга общения домами — так уж сложилось.

Хотя случалось нам обняться и в Москве, когда мои редкие и короткие наезды туда совпадали с его ставшими частыми и длительными работами — съемкой российских многочастевых сериалов и больших художественных лент. А между ними… Он молча меряет шагами из угла — в угол комнаты просторного первого этажа дома: это когда задерживается в дороге новый сценарий, посланый ему режиссером для знакомства. Вот я и напеваю ему, в такие дни, строчку из популярного в нашей молодости шлягера: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?…».

Мишка — это он для друзей, а в Москве его титулуют Михаилом Петровичем. Если читатель пока не догадывается, о ком я — о Мише Суслове, как он значится в титрах вот уже трех десятков фильмов — это только снятых в эмиграции, здесь, в Америке. Бывало, из-за от съемок в новом проекте ему приходилось отказываться от курса лекций студентам Калифорнийского университета, на который его приглашали…

И вот, сегодня, я удивляюсь, когда оказывается, что здесь, в Калифорнии и в «Панораме», в частности, никогда и никто не рассказал о том, что вот, живет рядом такой человек, чья популярность и востребованность в кинематографическом мире не ограничивается рамками одной, или даже двух великих стран, какими являются Америка и Россия.

Хотя, однажды, наш Американский Фонд Окуджавы записал себе немало очков, когда собралась в Лос-Анджелесе на творческую встречу с Мишей солидная для наших мест аудитория: в небольшом зале едва уместилось около 100 человек — вот тогда, кажется, впервые в «Панораме» появилось наше объявление с его именем. Это если не считать публикации текста моих бесед с его старшим братом — редактором и автором знаменитой 16-й полосы «Литературки» Сусловым Ильёй.

Вот, нашел в своём архиве уникальный снимок, сделал я его в 80-х: Лос-Анджелес, на марше со свечами организованном Союзом защиты советских евреев, Суслов в центре рядом с Савелием Крамаровым, на втором плане Томас Шуман (Юрий Безменов) — журналист-чекист-невозвращенец, в дальнейшем сотрудник «Панорамы».

Я давно завершил многостраничную серию записок «Беседы» претерпевшую от начала 80-х не одно издание. Многих фигурантов тех заметок уже нет среди живых, но тогда, в вопросах, которыми, подолгу беседуя, мы обменивались с ними, лейтмотивом незримо оставалась строка из стихов Леонида Мартынова«Какой ты след оставишь?…»

После недавнего знакомства со снятым моим добрым другом Мишей Сусловым фильмом с Дороти Тристан в главной роли, и по ее же сценарию “Swan song” — «Лебединая песнь», на завтра же, и ещё потом, я приставал к нему: давай еще раз посмотрим! Признаюсь, со мной бывает такое не часто, и однажды Миша протянул мне видеодискету с записаным фильмом — «Всё! Сам смотри». Вот и смотрю сам, а ещё сыну послал копию да и друзьям, при случае, показываю. Итак…

ДО ТОГО

Сегодня Ирина, жена Миши, деликатно оставила нас вдвоем за столиком на терраске, увитой плющем, когда мы, не сговариваясь, условились записать хотя бы «самое-самое» из его похожего на длительное приключение многотрудного, жизненного пути. Старомодный ленточный магнитофончик, он всегда покоится до случая в машине со мной, не спеша проматывал метр за метром ленту, а над головой то и дело начинал назойливо жужжать полицейский вертолет, удаляясь и почти сразу возвращаясь…

И тогда я, поглядывая на небо, — «ну, когда же он, наконец, совсем уберется!» — почти наощупь, нажимал на коробчке магнитофона кнопку «стоп». Вертолет, наконец, улетал, Миша продолжал рассказывать, а я изредка задавал ему вопрос, иногда даже зная содержание будущего его ответа — всё таки четыре десятка лет нашего тесного общения не прошли даром… В тексте приведенном ниже я пытался сохранить, где мог, прямую речь собеседника — что из всего это вышло, судить читателю, но начать следовало бы с такого…

Отступление первое. Я не забыл сказанного мне когда-то Ильёй о младшем брате: «Мишка живет своими фильмами, он совершенно не политизирован». И потому я изначально сказал: «Обойдемся без вопросов, не связанных непосредственно с тобой и твоей профессией, если только ты сам их не поднимешь», на что он охотно согласился, — подними мы и иные темы, разговор получился бы нескончаемым, нас увело бы с ним далеко-далеко…— мы оба это понимали.

Иное — это сам Илья: например, где-то в 60-х, он со товарищи по 16-й полосе «Литературки» чуть было не лишил партбилета аж самого Чаковского. «Что это Вы, Александр Борисович, позволяете у себя!» — сурово выговаривал главному редактору популярнейшей в те годы газеты Арвид Янович Пельше. Напомнить, кто это? — председатель Контрольной комиссии ЦК КПСС известный своей бескомпромиссной жестокостью, размахивал перед носом Чаковского открытой на 16-полосе «Литературки» опусом Илюши и его соподвижника Розовского Марка.

— Что вы хотели этим сказать!!! — он подсовывал к глазам редактора обведенное жирным красным фломастером крохотное сообщеньице с невинной шапкой «СВОДКА ПОГОДЫ», под которой умещалась только строчка — «А в Крыму уже сажают…». Ну да — кажется, с многозначительным отточием ее завершающим. Чаковскому в тот раз обошлось строгим выговором, а редакторам «Клуба 12 стульев» еще до-оолго икалось.

Миша — из другого поколения, из другого профессионального мира… Не так давно Американский фонд Булата Окуджавы устраивал в Лос-Анджелесе его творческую встречу и в самом начале нашей беседы я предложил: давай, вспомним сегодня вопросы, которые тебе задавали из аудитории в тот день. Темой их, естественно, чаще всего, было кино, и, значит, поговорим прежде всего об этом…

* * *

Прошли незаметно месяцы после нашей тогдашней беседы — Суслов большую часть их провёл на съёмках в России, и сегодня я возвращаюсь к магнитофонной записи, чтобы рассказать будущему читателю этих заметок о моём добром товарище. И почти сразу, я решил, что, по-возможности, обойдусь здесь без прямой передачи того диалога: темы, каким-то образом плавно, а иногда и не очень, переходили от одной к другой, и потому я пытаюсь предложить будущему читателю их в собственном перессказе — какими они прозвучали для меня сегодня.

-А помнишь, — обратился я Мише, — в публикации текста разговоров с твоим замечательным братом Ильей, я назвал заметки со слов, которыми он начинал свой рассказ — «Когда мы были молодыми…». Было это в уже далеком 1998-м, но и с ним мы не теряем связи — Илья по-прежднему остроумен, энергичен: вот даже берет курс университетских наук, и сегодня я бы переназвал те заметки как-нибудь, вроде, «Оставаться молодыми» — чего и пожелаем друг-другу. С этим настроем мы с тобой и поговорим…

И я придвинул магнитофон ближе к собеседнику.

— То, как мы уезжали, брат вспоминал не раз в своих рассказах, вспоминал с юмором — так ведь это его творческий стиль, а на самом деле два года «в отказе» и без работы — совсем не сахар. Особенно после наших вполне успешных служебных карьер: его — литературной, и моей — в кинематографе…

— Вот именно! — о таком успехе мечтали бы миллионы, и не только в СССР, будь у них шанс. И раз уж мы заговорили об этом: вы с братом оба лица «некоренной национальности» — таким эвфемизмом принято было называть нас, ну а между собой мы, с невеселым юмором, называли это — «инвалид пятого пункта». А в той графе паспорта, если кто не помнит, значилось «еврей», и не нашему читателю-эмигранту рассказывать, что за собой влекла такая запись в большинстве случаев. Но то — в большинстве, а ты с Ильей… вот и вспомним сегодня: как тебя минула участь сия?

— Илья и я — мы «два урода в семье», — смеется Миша. — Моё начало во ВГИКе почти совпало с женитьбой, и когда мы созвали всю родню на нашу с Ирой свадьбу, а на ней было 100 человек, может больше — никто из них, кроме нас с братом, не «пошли» ни в кино, ни в литературу.

Ну даэто, если не считать Ириного папу, зачинателя советского звукового кино, благословившего ваш союз, не так ли? — позволил я себе прервать его…

Отступление второе. Ирин папа… Кто из нас, эмигрантов середины семидесятых ушедшего века, не помнит его — замечательного Леона Константиновича Канна… «Клуб творческой интеллигенции» — так он назвал придуманное и им же созданное содружество новых земляков калифорнийцев из числа не чуждых культуре. Он и в России, тогда — СССР, постоянно был занят не только (а иногда и не столько) работой в студиях, ниже я приведу только несколько названий картин, герои которых заговорили с его помощью голосами самих актеров — и это уже не был закадровый голос диктора, сопровождавший показ ленты.

Свою карьеру в кино Канн начал на Одесской студии. Потом была война, и с её началом — эвакуация студий в восточные районы страны, спасшая их от немецой оккупации. Потом — возвращение в Одессу: нужно было восстанавливать студии почти от нуля. И потом — престижнейшая Киностудия им.Горького в Москве — неполные 30 лет.

Было еще много «потом» завершившихся Соединенными Штатами Америки, но почти до самого отъезда из Москвы Канн не оставлся без занятий — теперь это была работа общественная: москвичам знакома группа жилых домов неподалеку от метро «Аэропорт», и среди них кооперативы работников кино. При неплохих, по советским маркам, заработках кинематографистов, многие из них ждали возможности оставить тесные коммунальные квартиры, теперь же они вселялись в свои «пробитые» Канном через Моссовет и десятки других бюрократических инстанций.

Но вернемся в Америку 70-х годов… Итак, Лос-Анджелес: поначалу число новых эмигрантов из СССР было здесь совсем невелико, я помню списки выпрошенные мной у принимавших нас организациий, нужны они были для адресной рассылки предтечи нынешней «Панорамы» — всего несколько десятков семейств, ну сотня. Рассылка газеты была бесплатная, что и помогло мне заполучать новые адреса. Шло время, теперь счет «наших» шел уже на десятки тысяч…

Не все, и не сразу, смогли включиться в новую жизнь, в новую для них культуру, нужно было не упасть духом, не растеряться в отрыве от оставленных друзей, от оставленных за спиной мест. «Клуб творческой интеллигенции» — так Канн назвал созданное им содружество. По его задумке оно должно было не просто занять досуг, но стать культурным центром, где можно собраться и вместе отметить Новый год, например, принять редких тогда гостей из СССР или своих земляков творческих профессий — артистов, литераторов. Собранные членские взносы сразу же направлялись на аренду помещений, и со временем, не быть членом Клуба стало не престижно — даже и тем, чья профессия до эмиграции, скажем мягко, не обязательно предполагала наличие университетского образования.

Знакомые лица, не так ли? И Савелий Крамаров, и Эфраим Севела не однажды выступили в Клубе творческой интеллигенции — оба они с почтительной любовью относились к Леону Кану. Здесь на снимке они втроём в гостях у редактора «Панорамы».

С уходом из жизни Леона Константиновича работа Клуба увяла, а вскоре и прекратилась вовсе. Теперь только и сохраняет память наша образ этого энергичного, обаятельного, всегда полного задумками новых и новых проектов нашего замечательного друга…

Завершу это отступление неполной выдержкой из фильмографии звукооператора и режиссера Кана Леона Константиновича.

1936Половодье, 1940Танкер «Дербент», 1945Это было в Донбассе, 1946Большая жизнь (2-я серия), 1954Чемпион мира, 1955Васёк Трубачёв и его товарищи, 1957Дело было в Пенькове, 1966Встреча с прошлым

Вот и надо ли теперь объяснять, почему возникло это отступление…

* * *

Всё это пришло мне на память, когда Миша упомянул Канна, а он продолжал рассказывать:

…— Но я ведь с детских лет бредил кинематографом — в 5-м кассе у меня появился первый фотоаппарат «мыльница», и вот с той поры я не оставлял занятий фотографией, ставших моей второй жизнью. Это они помогли мне оказаться студентом ВГИКа, института кинематографии. А потом, когда при последней девальвации денег все спешили их потратить, если не забыл такое, мама купила мне фотоаппарат «Зоркий» — как сейчас помню, за 800 рублей. И к нему я оптику потом подкупал, так что у меня было, что предъявить вступительной комиссии во ВГИКЕ.

Вот и поступил, правда — не сразу: с первой попытки я вступительный экзамен завалил — не набрал баллов… Но ведь еще учась в седьмом классе я сказал себе «Иду во ВГИК!», хотя и тогда я понимал, что така заявка — это «выше неба». И вот, однажды, я упросил маму — мы поехали с ней на «Мосфильм»… Нас, конечно никто туда не пропускал, а я стоял с мамой у знаменитого забора отделявшего нас от зданий студий, и сказал ей — здесь я хочу работать!

— Может, в первый раз на экзамене тебя специально «гробили» как еврея? — предположил я. — Илья вот не смог поступить, как хотел, на редакторский факультет, а ты всё же попал, и куда! — в святая святых советской пропаганды…

— Да нет, не гробили — я и сам чувствовал, что не набрал очков… Да и вообще, веришь ли, за всю мою жизнь мне только однажды напомнили моё происхождение — кто-то в школе сказал «жид»… Зато со второго раза на экзаменах я набрал 24 очка из 25, как и все мы, три поступавших еврея, нас и потом на курсе нашем было трое — сын Кармена Рома, Володя Ошеров, сын заведующей иностранной кафедрой ВГИКа, и я… Четверки все мы получили только на коллоквиуме, когда собирается вся кафедра и тебе могут задать любой вопрос по искусству — живописи, музыке, балету.

Но было это уже в последнюю очередь, а сначала ты приносил приготовленное портфолио — сделанные тобой снимки к экзаменам. Потом только тебя допускали (или не допускали) к практическому экзамену, на котором тебе давали со своим аппаратом маркированую пленку, что значит ты не сможешь подменить её на заготовленную свою или снять две пленки. И вот на этой одной пленке ты должен был принести экзаменаторам сначала документальный репортаж с выставки ВДНХ, и потом — кадры съёмок в павильоне, портретные — «гипсов» (скульптур). А проявлять пленку следовало в институтской лаборатории… Всё это приносило лишь первую оценку, и только после всего этого тебя допускали к экзамену по теории фотографии — по оптике, химии… ну к нему-то я готовился за годы до ВГИКа.

И пошла учеба, курс-за курсом… Закончил я его, и первой моей работой была телестудия на Шаболовке. Мы, нас было три оператора, через ночь снимали концертные номера — это было время, когда только появились Кобзон, Магомаев, Кристалинская… начинали мы снимать в 12 ночи, когда заканчивалась телевизионная программа гимном Советского Союза, и кончали снимать в 6 утра… за эти 6 часов мы должны были снять концертный номер. Тогда же, в 61-62-м годах, мы первыми на советском телевидении сняли с режиссером Алексеем Кореневым «Большую перемену» и ещё несколько художественных фильмов, что и стало началом объединения «Экран».

— Так я проработал три года, надоело снимать это… и я ушел с телевидения — «в никуда». И вот, с режиссером Борисом Ермолаевым мы написали два сценария, отнесли их на «Мосфильм» в творческое объединение писателей и киноработников — сценарий оказался у Алова и Наумова. Писателей своих на студии не было, но был худсовет: в наш, когда я стал там работать, входили литераторы с громкими именами — Бондарев, Бакланов, старик Крепс… — всё известные писатели, и нас считали очень интеллигентным объединением. Конечно, как и в других объединениях, в нашем служили ещё директор, его заместители, редактор Объединения, его заместители.

Но не мог я, как и все, попасть на студию оператором — тогда было это было еще «страшнее», чем здесь попасть в профессиональный союз кинооператоров — наш «Юнион», о чем я расскажу позже. Цех операторов в «Мосфильме» для новичков был закрыт, лет 25 лет никого из них на студию просто не принимали…

Я же тогда ко всему почти три года нигде не работал… Сурин очень он удивился, когда Лариса Шепитько пришла просить за меня, чтобы подписал приказ — мол, у нее заболел оператор, и она просит, чтобы я «Крылья» снимал… Я ей говорил: ты что, с ума сошла? А Сурин ей: «Ты что, Суслов же сценарист!» — «Но он же и оператор 3-й категории!» — настаивала Лариса. Сурин подписал приказ, и в течение пяти минут я оказался принят на студию оператором. Вот так я и попал на «Мосфильм» замечательный.

Забавный, но и грустный, эпизод: иду я по коридору студии, и навстречу мне Борис Израильевич Волчек — председатель Бюро операторов: А ты что здесь делаешь, — спрашивает. — Отвечаю: Работаю, меня приняли! Шепитько за меня ходатайствовала И ожидаю, что он порадуется со мной, а он, выслушав, как-то злобно на меня взглянул, повернулся и, не глядя уже на меня, ушел… Я стоял ошарашенный. Потом я размышлял: наверное, он не хотел сам за меня ходатайствовать перед Суриным, перед бюро, которое давало добро на прием в студию — конъюнктура для операторов не та была. Я настолько был расстроен, долго хранил потом обиду — даже не смог заставить себя пойти на его похороны.

— Мы, зрители, видим «готовый продукт» — бывает, даже аплодируем в кинозалах… Но вам-то самим как работалось? Это я, опять же, по аналогии, со службой Ильи в «Литературке» спрашиваю: над ним было 9 цензур, да и сам я, бывало, хаживал в Главлит на Старой площади в Москве за шестиугольной печатью «разрешено в печать». А в кино — в какой форме вас «драконили», не без этого же? Вот у тебя, например, вырезали кадры в законченных фильмах? Дело, конечно, прошлое, но и всё же — какие и «за что» при таком-то худсовете?

— Рассказываю. Поступала заявка, была одобрена, потом происходила приемка сценария, а в процессе работы с ним возникали три возможных варианта: собирался худсовет — на нем обсуждался отобранный вариант, в него предлагались поправки и переделки, так и доходило до последнего варианта. Но и на этом еще не всё было закончено: сценарий шел в дирекцию «Мосфильма» — а там заседает главный редактор всей студии, но ведь есть еще и дирекция студии… Хорошо, если они посчитали, что «все в порядке», а если нет — сценарий возвращался на доработку. И вот пример: наш фильм по рассказу Олеши «Комиссар» до-оолго «на полке» был!

Сценарий могли зарезать на любом уровне в Кинокомитете — там же свои редакторы, через Главк надо было пройти… И такой же путь проделывала готовая картина — каждый, кто мог, делал свои замечания.

А бывало там и такое — фильм снят и на последнем шагу скажут: вообще это нам… на фиг (Миша употребил более привычное там выражение) — не нужно!..

— Ну, хорошо: фильм всё же отснят — и что с ним происходило дальше?

— Разное, бывало: закрыли, например, однажды сценарий Горенштейна — а мы над ним работали уже год… Бывало и куски вырезали из отснятой картины «по цензурным соображениям», реже — по художественным. Или еще так: проходил фильм все стадии — и, вдруг, всё начиналось по новой…

Вот забавный пример — моя первая работа на «Мосфильме»: есть рассказ у Шукшина о загубленном таланте-балалаечнике. Начало фильма было такое: деревня, девки стирают бельё, героиня заходит в кусты, снимает полотняную рубаху, глядит через кусты — такие густые, что зрителю в зале ничего, вообще, за ними не видно… И вот, сдаем картину, мы все в один голос — вырежут же! А Саша Сурин, сын директора студии, говорит — «Спорим — не вырежут!» Оставили мы эти кадры, только картину положили на полку.

А через год-два всё же выпустили… После 86-го, в горбачевскую «перестройку», наш и еще другие — почти 30 фильмов лежавших «на полке», попали к зрителю — в их числе и «Ангел» по рассказу Олеши «Комиссар», и «Одни» по рассказу Шукшина — с историей героини раздевавшейся за кустом. Я до отъезда успел снять там не одну картину. Какие, спрашиваешь? — да открой в интернете Гугл, например, там «висят» мои странички.

Я и открыл, и здесь самое место поставить двоеточие: послужной список Суслова представший предо мной на экране, когда я вернулся к записи нашего с ним разговора — отснятое Сусловым в Союзе до эмиграции и после неё.

Но возвратимся к его рассказу:

— Вот еще фильм — «6 июля»: приняли его на ура — о Ленине же, о революции! А в тот же год были сняты и четыре серии по сценарию Михаила Шатрова «4 часа в кабинете Ленина». Представили нашу картину на Ленинскую премию, рассматривали до-оолго, первый тур прошел — единогласно, второй — единогласно, члены Комитета по присуждению премий, все голосовали «За»… Нам тогда говорили: ребята, премия у вас в кармане! А через 2 года, когда мы вот-вот должны были получить премию, появились две статьи в «Правде» за подписью профессора — заведующего кафедрой истории Университета — мол, наш фильм это реабитализация Бухарина, Троцкого, на 3-м туре его сняли с голосования по инициативе члена Политбюро Полянского, Сергея Бондарчука, и Солнцевой (жены Довженко).

Кстати, тогда же, в 70-м году, закрыли и постановку «Большевики» Михаила Шатрова в «Современнике». Настроение было — сам понимаешь…

Окончание

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Александр Половец: Оператор

  1. Да.
    Вопрос про «Лебединую песнь» (описка в тексте; надо бы через «эй»):
    этого фильма не оказалось в списке работ ни М.Суслова, ни Д.Тристан.

  2. Замечательно получается, когда беседуют две равно значительные личности. Дорогой Саша, поздравляю с отличным материалом. Впрочем, чего другого ожидать от такого замэтеревшего журналиста?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.