С того дня солнце сияло для Мишеля даже в ненастные дни. Через год он занялся стройкой, решил возвести на месте сгоревшего владения его родителей новое жилище — точную копию старого. И пришло время, когда после напряженного рабочего дня он мог с полным правом произнести: «Я иду домой».

Силуэт Нострадамуса

Повесть
из цикла «Этот поразительный 16-й век»

Самуил Кур

Немилосердное июльское солнце расплавленным шаром повисло над Провансом. По улицам и площадям старинного города Салона катились обжигающие волны послеобеденной жары. Но здесь, за толстыми стенами храма Святого Лаврентия, царили полумрак и прохлада. Мужчина средних лет, в легкой футболке и светлых брюках, только что вошедший внутрь, отер со лба пот и не спеша прошел в часовню. На вмурованной в стену плите можно было различить старую надпись:

«Великому Господу. Здесь покоится прах знаменитого Мишеля Нострадамуса, который из всех смертных был признан самым достойным, чтобы описывать события будущего своим почти божественным пером, следя за движением звезд и всей Вселенной. Он прожил на свете 62 года, 6 месяцев и 17 дней. Он умер в Салоне в 1566 году. Да не позавидуют потомки его покою. Анна Понсар Жемелье желает своему мужу подлинного счастья».

Мужчина остановился перед плитой, постоял минут десять в молчании, думая о чём-то своем. В его крепкой, ладно сбитой фигуре чувствовалось внутреннее напряжение. Потом присел, бережно провел рукой по холодному полу, скрывавшему под собой тленный прах, и прошептал: «Теперь уже осталось совсем немного. Всего два месяца… Ты знал обо мне? Ты ведь всё должен был знать. Приготовь бутылочку терпкого красного вина — разопьем. До встречи! Я не задержусь…»

Он поднялся, отошел в сторону и оглянулся, словно желая запечатлеть в памяти эту картину. Затем быстрым шагом направился к выходу. На следующее утро он уже был в Париже. А еще через несколько часов самолет авиакомпании Эйр Франс уносил его домой, на родину, в Нью-Йорк.

* * *

Часть первая: ДО

1.

За два года до загадочного визита в салонский храм, в один из пасмурных, на удивление неприветливых дней калифорнийского лета, Майкл Диверне сидел в отдаленном уголке парка на своей любимой скамейке. Несмотря на плохую погоду, мимо него проплывали то степенные пожилые пары, то шумные выводки детей под предводительством сухопарых мамаш, то косяками проносились истекающие пóтом бегуны, спешащие то ли от инфаркта, то ли к нему. Большинство из гуляющих радостно кричали: «Привет! Как поживаете?» Приходилось отвечать — в этом небольшом городе его знали почти все. По свободной позе сидящего и задумчивому, а порой и мечтательному выражению лица народ понимал: устал человек за неделю, вот и расслабился в выходной. Некоторые, впрочем, намеревались подойти, поболтать, но так и не решились: ладно, пусть отдыхает, не будем ему мешать.

Действительно, ни мысли о работе, ни финансовые или политические катаклизмы не тревожили сознание Майкла. Его мозг сосредоточенно работал над решением одной единственной задачи: какой, наиболее подходящий способ самоубийства ему выбрать. Он сам себе назначил завтрашний день последним в своей жизни. Осталась мелочь: найти безупречный приём — чтобы быстро и наверняка. Сейчас, после ухода Алёны, ему нечего было делать на опустевшей Земле.

И вот эту, самую главную для него в данный момент задачу, мозг никак не хотел решать. Он увиливал от ответа, постоянно отвлекался, и Майкл был бессилен с ним справиться. Мозг периодически включал фрагменты видеофильма, в котором героиня не совершала никаких подвигов, а просто присутствовала, но именно это делало сюжет необычайно привлекательным. И он, Майкл, знал наизусть каждый кадр, и то, что последует за ним, и где надо смеяться, а где плакать. Потому что героем был он сам.

… Вот Алена впервые появляется в его кабинете. На ней белая кофточка и джинсы. Он привычно, мельком, оценивает фигуру вошедшей: четыре с плюсом, по когда-то придуманной им шкале. Обычная беседа врача с пациентом, обычные процедуры. У нее негромкий голос — и… и вечером он обнаруживает, что не запомнил ее лица, хотя непрерывно думает о ней.

… Вот она во дворе их домика, что-то чертит, положив бумагу на табуретку и прижав ее камнем. Хулиганистый ветер всеми силами норовит превратить ее прическу в помело, она снова и снова поправляет улетающие локоны, и блаженный покой растекается по округе, и Земля плавно и равномерно вращается вокруг своей оси.

И — новый кадр: он читает то, абсолютно нелогичное письмо, и когда доходит до самого страшного места, Земля срывается с петель и начинает дрожать и подпрыгивать, как на ухабистой дороге — когда он доходит до того самого места, которое высвечивается сейчас на экране: «Я полюбила другого человека — так бывает в жизни. Я ухожу из нашего, из твоего дома. Не ищи меня, победи свою боль. Будь умницей — пойми и прости. Ты сильный. Твоя Алена».

И уже совсем немыслимый кадр. Алена, все-таки вернувшаяся, похудевшая, с усталыми глазами, уезжает в командировку в Сиэтл. А оттуда — письмо с вложенной в конверт вырезкой из местной газеты: «Вчера в гостинице «Ромашка» произошел несчастный случай. В номере было жарко и поселившаяся в нём участница национальной конференции «Элегантность 21-го века», Алена Диверне, попыталась открыть окно. Однако оно было закреплено вверху. Женщина стала на подоконник, ей удалось освободить защелку, но случилось непоправимое — она выпала из окна 12 этажа на асфальт. Смерть наступила мгновенно».

Он не может понять, осмыслить скачущий набор слов — сквозь, казалось бы, связный текст всё время пробивается одна и та же мысль: при чём здесь подоконник и защелка, если можно было включить кондиционер? Какая-то недосказанность мучит его, он мчится в Сиэтл, но по-прежнему ничего не понимает. А на третий день после похорон, в 9 часов вечера, раздается оглушающий телефонный звонок: «Здравствуйте, Майкл, меня зовут Эллен, я руководитель проекта, в котором была занята ваша жена. Вы меня уже знаете. И это я послала вам вырезку. Но сегодня я звоню, чтобы сказать правду: Алена не выпала из…»

— Привет! Здесь свободно? — возле скамейки стояла бодрая девушка с сияющим взглядом.

Экран памяти погас. Майкл с трудом выдавил из себя улыбку, а вслед за ней лаконичное:

— Да.

— Значит, я могу сесть?

— Разумеется, можете, я не купил это место.

— Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — залилась от восторга девушка. — Не купил! Я теперь всегда так буду говорить! Никогда не слышала ничего смешнее! Ха-ха-ха! Меня зовут Кэролл.

Она с ногами устроилась на скамейке, подвинула поближе сумку на колесиках и повернулась к соседу:

— Я вам не помешаю?

Майкл начинал медленно закипать. Принесла же ее нелегкая. Парк в милю длиной, так нет — ей понадобился именно этот квадратный метр. Но в данном случае внутренний голос права голоса не имел, и его хозяин любезнейшим тоном произнес:

— Что вы, конечно, не помешаете! Особенно, если будете молчать.

И демонстративно повернувшись в другую сторону, попытался вернуться к цели своих размышлений. Укорив, правда, тот, внутренний, который хоть на пару секунд, но прорвался.

Между тем, Кэролл достала из сумки книгу и уткнулась в нее с видимым наслаждением. Не прошло и пары минут, как она стала издавать громкие восклицания: «Потрясающе!» «Не может быть!» «Подумать только!»

Майкл, просчитывавший в это время плюсы и минусы принятия большой дозы снотворного, поморщился и решил: «Надо менять дислокацию». Но только он стал подниматься, как девушка, зорко следившая за ним боковым зрением, засекла попытку бегства и, резко повернувшись, схватила ускользающего мужчину за руку:

— Вы послушайте, что он говорит!

Вынужденный опуститься на прежнее место, Майкл освободился от захвата, придав лицу крайне суровое выражение. Но все-таки спросил при этом:

— Кто — он?

— Как это — кто? — словно не замечая его реакции, удивилась Кэролл. — Конечно, Нострадамус! Он утверждает, что в седьмом месяце 1999 года наступит конец света!

— Неплохая идея, — отозвался Майкл. — Давно пора. И чего они так долго тянули с этим делом и всё откладывали?

— Неужели вы не потрясены?! Идет июнь, через месяц произойдет нечто страшное, непоправимое!

— Не понимаю, чего бояться и чему удивляться. Для каждого из нас рано или поздно наступает конец света. Мы рождаемся, чтобы умереть. И не обязательно от старости. Можно попасть под поезд, можно сорваться с моста — нечаянно, конечно, можно принять слишком большую дозу лекарства — по ошибке, например…

— Вы недооцениваете предсказания, — перебила Кэролл. — Нострадамус никогда не ошибается. Давайте я прочту вам кусочек насчет Наполеона.

Ну, это уже слишком, возмутился про себя Майкл. Надо кончать этот балаган.

— Простите, — сказал он, поднимаясь, — но я очень спешу.

— Вы не можете так просто уйти! У меня случайно оказался с собой один лишний экземпляр. Вот, возьмите. Вы обязаны прочитать о конце света и не только о нём!

— Ладно, — покорно кивнув, он принял книгу. — Спасибо.

— Не стоит, я отдаю ее вам от всей души. И почти даром. Всего за двадцать долларов, хотя она бесценна.

Ах, вот оно что, догадался, наконец, Майкл, доставая двадцатку:

— Сказала бы сразу, мы бы столько времени сэкономили.

Вернувшись домой, он бросил книгу на кровать и отправился принять душ.

2

Вечер уже оккупировал восточную часть дома, но еще не пробрался в западную, где догорали последние лучи уходящего дня. Майкл не зажигал света. Сидя в гостиной за столом, он думал о том, что, совершив омовение, окончательно подготовился к завтрашней процедуре. Вот только какой она будет, он всё ещё не представлял себе. От снотворного придется отказаться — его непослушный организм может запросто возвратить всю избыточную порцию назад —и что тогда? Нужно что-то такое, чтобы — раз! — и баста. Без мучений и свидетелей.

А пока он медленным взглядом обводил стены гостиной, прощаясь со своим гнездом, который они по веточке, по щепочке сложили сами. Здесь было их с Аленой царство. Много-много рая и, для разнообразия, немножко ада. Как в любом приличном царстве.

Левую стену оформляла она. Четыре картины. Старинные часы. Книжный стеллаж. Одна полка — английские бестселлеры и журналы, а остальные…

Смешно вспомнить, как через месяц после их знакомства, девять лет назад, когда не было еще ни этого дома, ни картин, вообще ничего не было, они сидели в парке на той самой скамейке, и он заметил:

— Я совсем не знаю тебя. Какой язык для тебя родной? Непохоже, чтобы это был английский. Откуда ты свалилась на мою голову?

— Угадай.

— Ладно, попробую

— Только, если не угадаешь… На что спорим?

Такого поворота он не ожидал и пожал плечами:

— Предлагай.

— Моё условие: если ошибешься, — она взглянула вдоль дорожки, — донесешь меня на руках вон до той оранжереи.

— Принято! Но если угадаю — несу тебя не только туда, но и обратно!

Она засмеялась:

— Возражений нет. Итак…

Он прикинул в уме: светлые волосы, упругая фигура со всеми четко очерченными выпуклостями — и уверенно заявил:

— Датчанка!

Алена не шелохнулась:

— Я великодушна: даю тебе еще две попытки.

Майкл решительно не хотел отступать от сложившегося у него мнения:

— Шведка!

— Остался последний шанс.

Тогда он сделал поворот на 180 градусов:

— Сербка!

— Теплее. Жаль, конечно, что ты не выиграл. Но прокатиться в одну сторону тоже неплохо. Я — русская.

— Коммунистка?!

— Если я скажу «Да», ты сразу сбежишь к своим капиталистам?

— Не сразу. Минут пять подумаю.

— Мой прадед был царским генералом. После 1917 года семья оказалась во Франции. Там появились на свет мои родители. А выросли и поженились уже в Америке. Так что я стопроцентная американка. Ты хоть знаешь что-нибудь про Россию? Про 1917 год?

— Если честно, то немного. Был царь, потом революция и коммунисты. Гулаг, Гагарин, Горбачев.

— Ну конечно, джентльменский набор на «г».

Он виновато развел руками. И уточнил:

— Говоришь по-русски?

— Иногда.

— В нашей семье тоже два раза в неделю был обязателен французский. Пока была семья…

— О, так ты француз! Поехали!

Как приятно было нести ее на руках…

Девять лет назад…

А когда они вселялись в свой новый дом, Алена заявила, что одна стена будет русской. И на стеллаже появились книги в старых переплетах, со странным шрифтом. Рядом расположились портреты каких-то предков и, наконец, на краю экспозиции примитивная картинка: деревянная доска, а на ней — изображение змеи.

Майкл отнесся к вернисажу в гостиной с интересом. Алена назвала ему всех русских авторов из своей библиотеки — пару фамилий он, конечно, знал, про остальных ничего не слышал. Например, про Пушкина. Жена даже растерялась от такого невежества.

— А оперу «Евгений Онегин» ты слушал?

— Конечно, в сан-франциском оперном.

— Так это же Пушкин!

— Ты ошибаешься, — возразил Майкл, — это Чайковский.

Пришлось объяснять. А потом показать запись другой пушкинской оперы — «Пиковой дамы». Увы, стихи Алена так и не смогла найти. Было впечатление, что на английский их никто не переводил. Она прочитала мужу несколько стихотворений по-русски, и ей удалось подчеркнуть музыкальность их звучания. Но самое большое впечатление на Майкла произвела «Сказка о рыбаке и рыбке». От нее он пришел в неподдельный восторг. Немного обиженная за недооценку поэтического дара своего кумира, Алена заметила:

— Кстати, это вы Пушкина убили.

Майкл в недоумении сдвинул брови:

— Кто это — мы?

— Французы.

И она рассказала, как в сумрачный зимний день на окраине российской столицы, на засыпанной снегом Черной Речке, Жорж Дантес смертельно ранил величайшего русского поэта.

— Не знаю, что тебе возразить, — Майкл выглядел озадаченным, — не укладывается в голове. Нелепая и трагическая дуэль. Могу только сожалеть, что имел к этому отношение, хотя и очень отдаленное.

Позже, к слову, Алена объяснила, кто есть кто на каждом из вывешенных ею возле стеллажа фамильных портретов. Что побудило Майкла кивнуть на крайнюю картинку — рисунок на дереве — и задать невинно-ехидный вопрос:

— А змея — тоже твоя родственница?

— Это не змея, — спокойно возразила Алена.

— А что же в таком случае?

— Это портрет Нострадамуса.

— Знаешь, я видел в музее полотно — там было около сотни горизонтальных прямых линий и три десятка вертикальных, а в центре — красное пятно. И называлось всё это — «Портрет любимой». Твоя картина из той же серии?

— Не спеши веселиться. Лучше зайди сбоку и присмотрись повнимательней.

Майкл последовал совету. Покрутился, выбирая позицию, и в какой-то момент действительно уловил замысел художника: извивающаяся змея выписывала своим телом замысловатый профиль. Начиная с кончика хвоста, который изображал подбородок, она, двигаясь вверх, наметила рот, нос, лоб, совершала крутой поворот к уху и завершалась чуть продолговатым утолщением — голова змеи находилась в том месте, где полагалось быть глазу. Светотень была наложена так, что с боковой точки обзора контур смотрелся как легкий силуэт.

— Забавно, — заметил Майкл. — А откуда ты знаешь, что это именно Нострадамус?

— Когда-то на обратной стороне доски была надпись на латыни. Она почти стерлась еще до того, как портрет появился в нашей семье, — а случилось это полтора столетия назад. Мой пра-пра-пра— и так далее дед со стороны матери, заядлый коллекционер, привез «змею» то ли из Германии, то ли из Франции. С тех пор она стала семейной реликвией, передается из поколения в поколение. С ней связано одно таинственное поверье, как-нибудь, при случае, я расскажу тебе о нём.

Русская стена стала привычной частью их микромира — как его кабинет, как цветы в садике, которые выращивала Алена. Он любил свой дом, ему было здесь тепло и уютно. Завтра он потеряет его вторично, на сей раз — навсегда. Потому что там, куда он уходит, крыша над головой не нужна. Он уже терял его однажды, не по своей воле. Тогда с ним, едва оперившимся птенцом, судьба расправилась неожиданно и безжалостно. Почему этот дом так неблагосклонен к нему? Почему не отвечает любовью на любовь?

В тот давний зимний вечер тоже был звонок. В девять часов. Странное совпадение. Он вонзился в память как шальной осколок. До него жизнь казалась прекрасной — порой гладила, порой будоражила, но не била. До него произошло многое. Отгремел музыкой и сладкими речами выпускной бал. Пришла пора решений — предстояло выбрать занятие, причем не на ближайшую неделю, а на всю жизнь. Не хотелось бы ошибиться. Их дом превратился в дискуссионный клуб, где каждую свободную минуту разгоралась полемика. В старших классах Майкл учился легко, увлекался многим. Отец такой широты интересов не одобрял.

— Ты слишком всеяден, мальчик мой, — говорил он ему. — Когда ешь всё подряд, чтобы набить желудок, не чувствуешь вкуса отдельных тонких блюд. То же происходит и с головой. У тебя там склад, где рядом со стóящими вещами пылится всякая дребедень.

— Но мне всё интересно, — возражал сын.

— Всё — это то же самое, что ничего. Проверенная истина, Мишель. У человека должно быть любимое дело, своя «мастерская», в которой он — ас. Только тогда он сможет уважать себя и заслужить уважение других.

Дома — Мишель, по документам — Майкл. Он привык к разнообразию. В их семье давних эмигрантов из Марселя французские традиции соблюдались свято. А уж где какое имя использовать, зависело от обстоятельств. Что же касалось букета увлечений, то, конечно, были у Мишеля и тайные желания, и предпочтения. Они не составляли секрета для родителей. Его занимала Япония, ее обычаи и стиль жизни. С неменьшим увлечением он мог часами разбираться в сложных взаимоотношениях Бурбонов и Валуа, следовать за Наполеоном в его потрясающих военных походах или пытаться разгадать тайну смерти Клеопатры. А учитель физики вообще сказал, что если он не пойдет на физический факультет, его поступок будет расценен как преступление перед наукой.

В то же время отец Мишеля, врач от Бога, безусловно, хотел бы стать родоначальником медицинской династии и передать своему сыну опыт и мастерство. Но он никогда не настаивал на своем. Гораздо более важным он считал цельность характера и душевное равновесие сына. Договорились, что Мишель пошлет документы в шесть университетов на разные специальности и пойдет туда, куда возьмут. Вскоре пришли уведомления: его принимали во все шесть. Задача сразу осложнилась: на чём остановиться?

Отец взял три одинаковых бумажки, написал на одной: «история», на второй — «физика», на третьей — «востоковедение», свернул их и положил в свою старую шляпу. Он держал ее перед Мишелем, а тот медлил. Перед ним в велюровом головном уборе образца шестидесятых годов лежала его судьба. Наконец, он отвернувшись, стал перебирать бумажки, как будто наощупь можно было угадать слово. Потом резким движением выхватил одну из них на свет. Присутствующие напряглись. Герой дня медленно развернул рулончик: востоковедение!

— Ну что ж, — проговорил отец, не спеша отошел к столу и сел напротив матери.

Весь следующий день Мишель готовил документы. Готовил — и думал. А потом отправил пакет в Стенфорд, в знаменитую медицинскую школу.

Студенческая жизнь захватила его. Друзья, спорт, вечеринки. И, конечно, учеба. Незнакомая прежде область знаний оказалась тоже интересной, а порой даже увлекательной. Единственное, что его смущало, — несметное количество вещей, которые следовало запомнить. А в связи с этим — слишком узкие просветы в потоке знаний, где можно было бы отдаться творческому поиску.

Однажды, уже на третьем курсе, во время лекции по фармакологии произошло нечто необъяснимое. В какой-то момент его сознание словно бы взметнулось вверх, мир вокруг него вырубился. Стало нестерпимо жарко. Перед глазами полыхал огонь. В пляшущих языках пламени мелькали такие знакомые и дорогие лица. Он хотел крикнуть, помочь — но голос пропал. Кончилось всё так же внезапно, как началось — темнота, свет и чувство, что сознание вернулось на место. Сколько это продолжалось — минуту, секунду — он не знал. Когда пришел в себя, лектор продолжал о чём-то говорить, никто ничего не заметил.

Он взглянул в тетрадь, где делал кое-какие пометки — и поразился. За время его «отсутствия» рука описала на бумаге странную извилистую линию, похожую не незавершенный контур головы. Невесть откуда взявшиеся тревога и беспокойство вселились в него.

Как только их отпустили на перерыв, он побежал к телефону, чтобы позвонить домой. Ответила мать, и он произнес тихо, боясь своего собственного вопроса:

— У вас… у вас всё в порядке?

— Да, — удивилась мама. — Что-нибудь случилось?

— Нет, — он даже рассмеялся от счастья. — Мне просто показалось.

Он не знал, что говорил с мамой в последний раз.

Через неделю он целый день просидел в библиотеке, выискивая материал для реферата. В общежитие вернулся поздно. В девять часов вечера раздался звонок. Предчувствие беды охватило его, стоило лишь коснуться трубки. И услышав голос их давней знакомой, он выдохнул только одно слово:

— Что?!

— Крепись, Мишель. Произошло страшное несчастье, непоправимое. Сегодня рано утром, все еще спали, загорелся ваш дом. Никто не знает, отчего и как это произошло, но впечатление было жуткое. Сплошная стена огня, со всех сторон. Пока пожарные сумели проникнуть внутрь… Мне трудно говорить…

— Они погибли?

— Твоя сестра еще сумела выскочить, но ожоги оказались слишком сильными. Она умерла в больнице, час назад.

Мишель опустил трубку и сгорбившись, опустился на стул. Он просидел так до рассвета. Слезы текли по щекам, ему казалось, что отец стоит прямо перед ним и что-то убежденно доказывает, а мать сидит рядом и гладит его по взлохмаченной голове…

Назавтра он уехал домой. Глядя на пепелище и до боли сжав кулаки, он сказал себе: «Всё, Мишель. Теперь ты свободен. Совсем свободен. Некому рассказывать о своих огорчениях. Ни с кем не надо спорить. Никуда не надо спешить. Для тебя понятие «поехать домой» больше не существует».

Он доучился до выпуска. Стал врачом и всё-таки вернулся в родной город. Снял комнату. Ел где попало и что попало — в кафешках, ресторанчиках, а то и просто на ходу. Сиротская безалаберная жизнь — как картинки в калейдоскопе, где лишь пара цветных стеклышек, а остальные — осколки разбитого окна. После работы возвращался в свою обитель — берлогу, в которой территория вокруг единственного аккуратного места — кровати — напоминала развал в магазине поношенных вещей. На кровати он спал. Не всегда один.

Женщины попадались разные. Бывали красивые. Даже очень. Ни одна из них почему-то не пыталась, хотя бы ради приличия, прибрать комнату, в которой провела ночь. Нормально. Но ни одна не любила его. А это он знал совершенно точно — чувствовал. Сам не понимал, откуда приходило, из чего складывалось это ощущение. Потому что не было безразличных партнерш, не было недоброжелательности — никаких проявлений антипатии. Ни разу. Наоборот, напрашивались на продолжение знакомства. Но у него в самый неподходящий момент возникало понимание: рядом с ним абсолютно чужой человек.

Так продолжалось до тех пор, пока к нему в кабинет на прием не явилась Алена.

Не скоро он решился пригласить ее к себе. Боялся отказа. Боялся разрушить ту невидимую, неосязаемую связь, которая, всё усиливаясь, влекла их друг к другу. И был счастлив, когда Алена согласилась. Накануне он впервые за много лет навел в своей берлоге порядок. Запихал в стенной шкаф столько раскиданной одежды, сколько туда можно было утрамбовать. Сумки и рюкзаки сложил горкой и для маскировки накрыл пледом. Сунул в мешок все пустые бутылки из-под пива, воды и пепси-колы. Попросил у своей регистраторши пылесос и пошуровал им по самым видимым местам.

Казалось, Алена не обратила никакого внимания на интерьер. Но осталась, когда он ушел на работу. Вечером он был сражен — его комната блестела, куда-то исчезло всё лишнее, а хозяйка с улыбкой встречала хозяина. Правда, в одном месте, на комоде, он заметил серое пятно. Подошел поближе. На квадратике толстого слоя пыли, явно оставленного специально, пальцем было выведено: Алена. Он вопросительно взглянул на нее.

— Это я расписалась в выполнении работы, — как ни в чём ни бывало, сообщила она.

Он покачал головой:

— Ты, наверно, здорово устала.

— Нисколько. Разве тебе это не знакомо? Если трудишься над тем, к чему душа не лежит, уже через пять минут начинаются мучения и страдания. Но когда занимаешься любимым делом — или ради любимого человека, время мчится, хочется сделать как можно больше. Усталости не замечаешь.

С того дня солнце сияло для Мишеля даже в ненастные дни. Через год он занялся стройкой, решил возвести на месте сгоревшего владения его родителей новое жилище — точную копию старого. И пришло время, когда после напряженного рабочего дня он мог с полным правом произнести: «Я иду домой».

На работе он тоже стал совсем другим. Ушло ощущение рутинности, появился живой интерес. А однажды пришло настоящее озарение. Во время приема, по ходу разговора с одним пожилым пациентом, он внезапно понял, почему то же самое лекарство при той же самой болезни одному помогает, а другому — нет. Ответ для него и раньше выглядел очевидным: потому что все люди разные. Но сейчас добавилось существенное уточнение: даже больше, чем физиология, на исход болезни влияет психика.

Он часто делился с Аленой своими наблюдениями и казусами. И на сей раз рассказывал о случившемся с явным удовольствием.

— Типичный пациент, каких много — очень любит лечиться. Даже если здоров. Но в тот момент был действительно болен. Я ему выписал лекарство, а он его не принимает. То есть он его принимает, но заявляет, что оно не эффективно и толку от него никакого нет. Проверяю — и в самом деле, оно ему не помогает. Понимаю, что он себя уговорил. Что делать? И тут я вспоминаю, что у меня в ящике стола лежит коробочка с плацебо — мне ее дали на каком-то семинаре. Ты знаешь, это имитация лекарства, совершенно безвредная и нейтральная, не может ни помочь, ни навредить. Я наклоняюсь к пациенту и доверительно говорю: «Ладно. У меня есть новейшее средство. Дает потрясающие результаты — вылечивает за пару дней. Его нельзя ни выписать, ни купить. Я еще никому его не давал. Но вам — дам. 5 таблеток, по одной в день, после еды. Лучше после завтрака. Придете ко мне через пять дней».

Он замолчал, победно улыбаясь.

— Ну и что? — спросила Алена.

— Пришел.

— А результат?

— Абсолютно здоров.

Алена посмотрела на него как-то странно и задумчиво проговорила:

— Везет же некоторым.

Он тогда не обратил никакого внимания на ее не совсем адекватную реакцию. Если бы он тогда знал… Прозрение пришло только вчера. С опозданием на годы. Только вчера в девять часов вечера. Звонок, который объяснил всё.

«— … Меня зовут Эллен. Я руководитель проекта, в котором была занята ваша жена. Хочу сообщить вам правду: Алена не выпала из окна. Я ей обещала, что никогда не расскажу о ее тайне. Но теперь, после трагедии, считаю, что вы должны это знать.

Алена владела особым даром для своей профессии — она мыслила линиями, цветом, образами. В нашей группе молодежной моды она была самым способным дизайнером. А учитывая легкий характер и дружелюбие, о которых вы и сами знаете, я не открою вам тайны: ее все любили.

О том, что происходит что-то неладное, я догадалась однажды по блеску в ее глазах. Он был, как бы это выразиться — ну в общем, нерадостным. Я осторожно поинтересовалась ее настроением, отношениями в семье. Она сказала: всё в порядке. Но блеск усиливался. И мне удалось вызвать ее на откровенный разговор…»

Молния промелькнула в памяти Мишеля, и внезапно охрипшим голосом он произнес:

— Это было три года назад?

«— Да. И она призналась, что уже некоторое время больна. Врачи говорят — неизлечимо. Я спросила: а ваш муж? Он ничего не знает, ответила она, я не могу ему открыться. Он слишком любит меня. И это мучительно, потому что приходится ему лгать. Он хочет ребенка, говорила она, а я отнекиваюсь, прошу его обождать.

Она хотела ребенка еще больше, чем вы. Но не могла себе позволить этого — что с ним будет при ее болезни? И не могла сказать вам всю правду: ее болезнь приводит к параличу, к неподвижности. Она тоже слишком любила вас, чтобы обречь на незавидную судьбу: ухаживать за живым трупом…»

— И тогда она написала мне, что полюбила другого… — голос Мишеля стал еще более хриплым.

«— Она сказала, что вычитала про какого-то филиппинского целителя, который творит чудеса, вылечивая безнадежных больных, и решила тоже попробовать. Я отпустила ее…»

— Боже мой, какой я осёл!

«— Она вернулась через полгода, в бодром расположении духа, ей действительно стало лучше. И все мы радовались. А потом оказалось, что улучшение временное. И когда мы оказались в Сиэттле… Я и подумать не могла, что она способна на такое. Для меня это был страшный удар…»

— Она выбросилась из окна?

«— Она еще что-то сымитировала, чтобы создалось впечатление случайного падения, но на самом деле… Извините, мы не смогли удержать ее от этого шага.»

— При чём здесь вы…

Эллен повесила трубку, а Мишель понял: он не имеет права ходить по земле, будто ничего не случилось. И вставать по утрам. И ложиться спать вечером… Завтра он уйдет вслед за Аленой…

 Продолжение