Рая, завидев олененка, удивилась легкой добыче… Ночью, заслышав плач оленихи, засуетилась: сердце у нее сжалось, на душе стало тяжело. Всю ночь промаявшись, утром, сама не своя, кинулась теребить мужа отпустить олененка. Но Арут не понимал чудачеств жены (добыча — есть добыча!), был непреклонен.

Рассказы

Лиана Шахвердян

Весна отчаяния

в сырой земле ее отчаяния
расцвел сиреневый куст

Мне сегодня странным образом вдруг вспомнилась Валя…, та самая…, моей юности… Умерла она давно, в весну последнего года моего пребывания в Тбилиси, в самом конце мая. Я помнила ее ребенком, потом — уже повзрослев, студенткой, и, наконец, когда пошла работать в родную школу, в свой первый трудовой год. Она работала почтальоном, и все ее знали. Высокая, приятная женщина, крепкого телосложения, с ровной осанкой, длинными волосами, светло-русого цвета, аккуратно прибранными сзади в пучок. Глаза — светло-голубые, всегда приветливо улыбающиеся.

Валя была счастлива замужем, имела единственную дочь Ирину. Ирина, внешне похожая на мать, по характеру — более боевитая, ходила на теннис, занималась спортом. Особенно Валя радовалась ее удачному замужеству: парень оказался трудолюбивым, непьющим. Молодожены жили в семье зятя, как обычно принято на Кавказе, а она — с мужем: душа в душу, в мире и покое.

В семье сразу все перевернулось, когда муж Алексей не пережил первого обширного инфаркта. Валя долго его оплакивала — что-то в ней сломалось: ходила в черном, резко сгорбилась, стала небрежной в манерах, одежде, походке, а спустя время, неожиданно, стали ее замечать в сомнительных компаниях: очевидно, так она коротала долгие одинокие вечера.

Ну, а дочь?!… На тот момент у нее было уже трое детей, строгий муж, на дух непереваривающий выпивающих женщин, свекровь и свекр, готовые попрекнуть падшей матерью…

А дальше со мной случился тот злополучный день, когда, возвращаясь домой после рабочего дня, я вдруг решила прогуляться по дворам нашей улицы. Была весна, месяц май — теплый, яркий, благоухающий ароматами цветов белой черемухи, зелень которой с каждым днем становилась все гуще, насыщенней в глубине цвета…Особый восторг и изумление вызывали первые белые бабочки… И в этой белой сказке у одного из домов цвел роскошный сиреневый куст: гроздья клонились от собственной тяжести, аромат — зазывал далеко за километр… Меня потянуло к тому кусту!.. Гляжу — под ним лежит что-то живое…, грузное, вонючее… Сердце замерло от страха, дурное чувство овладело мной… Не сразу признала я в этом существе Валю…, потом — запаниковала, стала теребить за грязную истрепанную одежду. Толку-то! Сидящие рядом на лавочках женщины шепотом попытались объяснить, что теперь она часто бывает такой: приходит сюда, под окна дочери, которые за этим самым сиреневым кустом…, встречает свой рассвет…, а затем, немного протрезвев, уходит дальше, опохмеляться… Помню глаз Валентины — взгляд, брошенный на громогласную истерику, когда чуть приподняла голову, которой беспросветно уперлась в сырую землю, и чаяние в нем ее отчаяния…

В чем была ее надежда?!.. В смерти?!.. В неприступной дочери, наблюдающей за окном?!..

С того дня я перестала ходить дворами, боясь нового потрясения. Спустя время, все-таки, заприметила Ирину… в черном… А потом о них забыла: уехала в другой город, началась новая жизнь, и в памяти многое стерлось. Да только сегодня мне вдруг вспомнилась Валя. Пред глазами предстал ее светлый улыбающийся образ… Возможно, ей там было хорошо, и душа мирно покоилась. Возможно, пришла ко мне не случайно… Возможно, чтобы сказать, что дочь была права…

Апельсины

большие белые банты в
теплых краях карих глаз —
пуговках ярких апельсинов…

Лена была трудным подростком, “сущим адом” для всей школы: все время дебоширила, дралась. Совсем еще ребенком, попав в плохую подростковую компанию, стояла на учете в детской комнате милиции. Администрация школы была в постоянном напряжении. Ее “за глаза” называли бандиткой…

Мой первый урок в классе, в котором она отсиживала школу, вызывал панический страх. Меня о ней предупреждали. Помню: зашла в класс, поздоровалась с детьми и начала искать ее глазами… Она сидела на последней парте… полусидела, точнее, она не умела сидеть, все время ерзала, двигалась, словно искала точку опоры…и не находила, к концу урока, либо ходила, в лучшем случае, либо мешала другим, пререкалась, дралась — в худшем… В общем, не девочка — огонь! Первое, что поражало в ее внешнем виде — оттопыренные во все стороны нерасчесанные волосы, которые словно отражали разброс внутреннего состояния, абсолютно мальчиковый вид и неспокойный взгляд. Я старалась не делать ей замечаний, боясь потерять мнимый контроль над собственными эмоциями. Но однажды она, все-таки, меня довела. Я не помню, что ей наговорила, пытаясь достучаться то ли до ее благоразумия, то ли до самолюбия… только потом… когда остановилась, в страхе подумала, что по свойству своего природного буйства она могла устроить ответный дебош… Но…Лена как-то странно “развернулась”: долго на меня смотрела — изучала…, промолчала…, а там уже — спасительный звонок, конец урока… Следующий день был обычным, рабочим, до урока в классе отсиживалась в буфете, настраиваясь на Лену… Но она сама меня нашла… подошла… и неожиданно выложила на стол из своих карманов три больших апельсина… Лед тронулся! Я ее почувствовала, точнее, она сама дала себя почувствовать… Доверие!.. После этого случая не могла ей делать замечания, но недолго… Дисциплина ее все равно хромала, а мне нужно было вести класс по предмету, не отвлекаться на “шалости”. Спустя время, я решилась оставить ее после уроков и поговорить по душам: попросить сидеть на занятиях тихо и создавать хоть какую-то видимость работы. В награду, в конце учебного года пообещала удовлетворительную оценку. Ленины глаза по-детски преобразились: большие, карие, похожие на пуговки, округлились, излучая тепло… Новое, улыбающееся, озорное лицо… Появился интерес, энергия заиграла… Это была надежда! Шанс!

Конечно же, с моей стороны, это была расчетливая сделка… но именно с нее и началась наша дружба. Она поджидала меня после уроков, провожала до дому, рассказывала, делилась своими приключениями в компании. А жизнь у нее была абсолютно не детская, со взрослыми авторитетами из криминального мира, драками, играми в карты на деньги… Меня холодом пробирало от ее рассказов…

А потом, как-то совсем некстати, случилась драка, наделавшая много шуму, когда кто-то из одноклассников пустил неудачную шутку в адрес ее небрежного мальчикового вида. Она “отреагировала”: излупила обидчика до крови из носу. Все перемешалось: директор, администрация, родители, педсовет. В конце концов, определились ее из школы выгнать… Социально опасное существо… Не знаю, чего я так испугалась, но проголосовала “против”… ее исключения… Наверное, возымел место мой собственный юношеский максимализм: не подчиняться голосу большинства, а доказать правоту — иллюзия свободы… Голос мой ничего не решал, но бросился в глаза директору: Лену прикрепили ко мне на шефство…

И тут произошло невероятное. Лена откуда-то узнала, что я — единственная, кто защищал ее на педсовете… Это потрясло ее детское сознание. Из крайне неблагополучной семьи, приемный ребенок пожилой женщины, подсознательно искал кровь молодую, сильную, ответственную… Я стала для нее примером. Ребенок понял, что ее малейший прокол — теперь мой собственный. Драка, начавшаяся из-за неопрятного вида, послужила ей сигналом, точкой тсчета. В один прекрасный день, опаздывая в школу, заприметила свой класс, собравшийся в кучу, бурно что-то обсуждающий. Первое, что подумалось — очередная беда, драка… Не тут-то было… В центре круга стояла Лена, в коротеньком сером платьице с белым фартучком, причесанная по-девичьи, с двумя большими белыми бантами… Она смотрела вниз, словно провинившаяся в чем-то, а окружившие ее одноклассники в восторге разглядывали и обсуждали новую прическу, неожиданный девичий наряд. Каких трудов ей стоило сделать над собой такое усилие, можно только догадываться… Только насмешки в ее адрес после этого закончились, даже потом, когда она снова вернулась к брюкам…

Так Лена продержалась до конца года. А потом мне предложили новую работу, и я уехала в другой город, потеряв возможность общения с ней. Через год, вернувшись погостить, прогуливаясь по улице, вдруг услышала ее голос. Она подбежала вся сияющая, возбужденная неожиданной встречей. Вид у нее был прежний, мальчиковый… Мне было приятно ее видеть. Так я узнала, что восьмилетку, все-таки, она закончила. В конце, как-то вскользь добавила, что вернулась в прежную компанию… Стало грустно. Вырисовывалась ее дальнейшая судьба. Единственное, о чем ее попросила — быть осторожной и помнить, что теперь она сама ответственна за свои решение и жизнь…

Больше я ее не встречала и ничего о ней не слышала. Неизвестно, где… и как у нее сложилось… В душе храню ее большие белые банты, теплые карие глаза, похожие на пуговки, и яркие апельсины…

Плач неба глаз голубых…

«Разве небо бывает прозрачным?» — распростершись на земле, глядя в синеву, спрашивала сама себя. Бывает — когда голубое…, царит тишина, которая имеет пространство, движение, глаза… Да! Глаза, цвета голубого, как у мужчины преклонных лет в белом одеянии, с бородкой, всего седого… в том давнишнем сне, когда подумала, что святой… принес картину, на ней — цветы… Картина в моих руках ожила… А потом начался полет, хаос в мыслях, давление извне — ведь летела с космической скоростью, и… невесомость… Босые ноги, выглядывающие из-под отступившей полы тесной кабинки, стены которой поначалу были деревянными, затем стеклянными, а потом и вовсе куда-то исчезли, не на шутку напугали… Не умерла ли? Но раскрывающие просторы безбрежия отогнали страх, и внезапная остановка окончательно усмирила. «Ты печальна», — грудным голосом в утвердительной форме сказала неожиданно возникшая полная женщина. Чуть не поперхнувшись, еле сдерживая злость, промолчала. Она продолжала напирать и велела вспомнить четыре плача, слышанных мною в детстве… Затем возобновился полет…, скорость, сопротивление… и, наконец, я — в роскошной мастерской неизвестного мне художника. Просторная комната, освещенная ярким солнечным светом, среди прочей рабочей неразберихи, в которой развешены и расставлены готовые портреты. В фокусе моего внимания оказались некоторые. Один из них, прямо напротив входа — портрет женщины преклонных лет, с аристократичными чертами лица, сидящей в большом красивом кресле, с аккуратно прибранной прядью седых волос. Платье на ней было синее, сливающееся с общим фоном, креслом, в руках — белый голубь. Смотрела она прямо в глаза: глубокий, покойный взгляд. Второй — портрет Раи, давнишней соседки по даче. Она была изображена на фоне расцветшего леса, в просторном белом платье. Чуть левее висела большая картина — портрет семейной четы: Айкануш и Эрегло. Они сидели в тени деревьев, в простой крестьянской одежде, с иссохшими, изборожденными глубокими морщинами лицами. И, наконец, у окна — портрет Лали, той самой…, из нашего двора… Нарисована она была на фоне широкой реки. Спокойная, сосредоточенная, в темных одеяниях, Лали всматривалась в даль течения… Пока я была занята разглядыванием, осторожно подошел художник, посоветовал обновить гардероб и подумать о новом образе… Послушная, нашла себе платье с цветами… к той самой картине, которую преподнес мне старик в белых одеяниях, с бородкой, весь седой…

Голос женщины

Мне часто весной снился голос женщины, той, что приходила к нам во двор — один из «итальянских» двориков старого Тифлиса… Раз в год, в солнечное майское утро, сквозь крепкий сон, этот тонкий потусторонний голос пленял красотой и печалью… Сон и явь сливались в одно витиеватое полотно, и только кем-то брошенное за окном увесистое «Она снова пришла! Она жива!» перевешивало реальность, приближало пробуждение… Она пела старинные церковные, народные армянские песни, Саят-Нову на армянском и грузинском языках. Стройная осанка, несколько потрепанная временем, но аккуратная, красивая одежда, руки, которыми выразительно жестикулировала, и голос!… о, голос!… вклинивались в мой тогдашний детский мир. Я испытывала сложные чувства к этой женщине: мучили переживания, душили слезы, которым не находила объяснения… Беспощадный огонь… Что-то такое магическое было в этом голосе, облике, печали: обычно подвижная детвора завороженно внимала сопрано, женщины не сдерживали слез, у мужчин — ком в горле. Никто не лез с расспросами — уважали достойное бытие «на улице», чувствовали ее глубокую, израненную сущность, связь с ускользающим прекрасным и навсегда уходящим прошлым. К концу концерта взрослые старались как можно щедрее отблагодарить ее, так, чтобы добра хватило надолго…, ну, а мы, дети, о ней забывали, и только ближе к следующей весне вспоминали, а потом уже и ждали… в гости…

Проклятие

Как-то отправили меня ребенком гостить в деревню, расположенную в самом сердце горного ущелья близ Егегнадзора, что в южной Армении. Рая была нашей соседкой по даче. Она жила в деревне, вышла замуж за местного Арута. Сама родом из Краснодара, познакомилась с Арутюном, когда тот гостил у родственников. Он был рослым, мужественным, работящим, она — роскошная казачка. Веселая хохотунья, легкая на подъем и работу, Рая притягивала здоровой красотой, округлой пышностью, светлой внешностью. В общем, все у них ладилось, жили они дружно и мирно. В том году лето выдалось коротким, и осень наступила как-то сразу. Смягчали прохладный настрой празднество красок и солнце, все реже проглядывающее сквозь грузные облака. Рая была беременна своим долгожданным мальчиком — ведь девочек в семье было четверо. Арутюн был на седьмом небе от счастья, ходил гордый и важный…

Вот как-то собрался он в горы. Помимо работы по хозяйству, был шофером, прекрасным охотником, и всегда возвращался домой с пойманной или подстреленной дичью, так что и на этот раз он пришел не с пустыми руками: принес в мешке живого олененка.

Поймать его было несложно: ножки у него слабые. Да и куда бежать? Прямо в кустах его и прибрал. Оленихи поблизости не было.

Дом Арутюна стоял на окраине села, напротив большой увесистой скалы. Он легко просматривался из лесу, со стороны горы. Мать-олениха, спустя время, спохватилась своего малыша, а поскольку село было единственным поблизости — одна дорога вела к нему… Сама в село не зашла, расположилась на скале и просматривала двор Раи. Ну, а Рая, завидев олененка, удивилась легкой добыче… Ночью, заслышав плач оленихи, засуетилась: сердце у нее сжалось, на душе стало тяжело. Всю ночь промаявшись, утром, сама не своя, кинулась теребить мужа отпустить олененка. Но Арут не понимал чудачеств жены (добыча — есть добыча!), был непреклонен, и на следующий вечер дичь зарезал. Рая с мужем перестала разговаривать, потускнела, и какая-то тень легла на ее лицо. Арут, конечно же, заметил перемену, но ему, занятому, было не до женских капризов: работы у него по горло, семья большая, он — единственный кормилец…

Прошло несколько месяцев. Наступила долгожданная весна, расцвели сады, и мальчик родился. Спустя время, почуяли неладное: ребенок никак не начинал ходить… Бросились к врачам, а там выяснилось, что спина и ножки у него слабые. Долго ездили к разным светилам медицины, знахарям, массажистам, результат оставался неизменным — ребенок не вставал на ноги. Рая вначале держалась, боролась с отчаянием, но, спустя время, сдалась — запричитала: ее сына прокляла мать-олениха… Часто в дневные часы, устав от забот и работы, уходила в лес. Одетый в роскошное убранство, лес внимал слезам женщины и легким трепетом листвы приносил успокоение…

Георгий

Моего брата зовут Георгием. В детстве отец любил нас привозить в Лори, в деревню Айгеат. Он старался приобщать своих чад к корням родословной. Царственная природа северной Армении, величие и размах горных массивов, густое лесное убранство и, конечно же, отвесная пропасть, у подножия которой была раскинута деревня, будоражили детское воображение… Я любила ребенком стоять над пропастью, смотреть сверху в ущелье, слушать шум горного Дебета… Не менее таинственным местом было фамильное кладбище, куда мы детьми ходили с особым трепетом. В деревне жили многие далекие и близкие родственники, из уст которых мы узнавали о судьбах живых и уже ушедших… Вот и супруги Айкануш и Эрегло тоже приходились нам далекими родственниками. Бабушка Айкануш — маленькая женщина, согнувшаяся под грузом печали, с глубокими синими глазами, выразительным лицом и длинными, иссохшими руками. Сидела она всегда рядом с мужем, на большом сером камне, возле своего потрепанного временем дома и смотрела, как играют дети. Это вечное ожидание прерывалось появлением моего брата. Завидев его издалека, Айкануш оживала, начинала теребить Эрегло, чтобы тот подозвал мальчика: ведь дед был слаб на зрение. Да, брат пользовался особой любовью. Они его задаривали конфетами, безделушками, подарками, и помногу и подолгу ласкали… Сын у них погиб на фронте во Вторую мировую, в последние дни освобождения Праги, и звали его тоже Георгием… Помню
дедовское протяжное «Георгий джан… Георгий джан…» и сдержанное молчание Айкануш… Навсегда запомнила ее глаза, тоску в них…

Когда счастливый и довольный брат возвращался к играм и детворе, она снова усаживалась рядом с мужем, укладывала длинные руки на колени и устремляла взор в сторону посаженного ее сыном роскошного абрикосового дерева, тень от которого в послеполуденный час тянулась к порогу родного дома…

Трофейный дом

В войну принято занимать трофейные дома. Вот и муж Лали поселил семью в свободном, а точнее, оставленном доме: их собственный заняли враги, и были они беженцами. В этом доме Лали родила Бачо. Лали было немногим за тридцать. Приятной внешности, колоритная, сердобольная грузинка, ласковая и трепетная с одной стороны, подвижная, расторопная — с другой. Кроме маленького, у нее было еще двое других мальчиков-подростков. Тяжело ей было одной тащить на себе семью; муж после войны выпивал, да и мужской работы особо не было. Пошла Лали работать в официантки, днем и ночью держала «вахту», а Бачо подрастал под присмотром остававшихся дома мужчин. Подвижный такой, шустрый — вечно куда-нибудь затейник залезал. Мать, после работы, все время звала его: «Бачооо! Бачоо! Где ты, проказник?..» Но однажды Лали его не дозвалась: не отозвался малыш. Прошел час, другой. Лали стала ругаться с успевшим подвыпить мужем, подняла шум, соседей. А ребенка все нет и нет! Уж совсем неладное почуяло ее материнское сердце, когда прибежала ребятня и донесла, что Бачо провалился в канаву близ дома, за гаражами. «Как провалился?! Когда?!» — запричитала женщина, ведь течение там сильное, да и стекает оно по узкой трубе в саму реку, а Бачо весит совсем немного… Лали подняла крик! Потом посинела, потеряла сознание. Когда ее кое-как привели в чувство, она, еле живая, кинулась к указанному месту канавы. Может зацепился за что-то?! Может где-то его прибило живого еще до впадины в реку? Но… Лали всю ночь провыла. Безутешная, кидалась на мужа, проклинала чужой дом и войну, которая отняла у нее свой собственный. Только под утро, обессиленная, стала молить Бога, чтоб вернул ей ребенка…, хотя бы мертвым… «Похоронить бы!..» Тем временем, поиски шли и на следующий день, и ночь, и утро. На третий день, вечером, дошла весточка, что Бачо нашли! Река унесла его далеко, за много километров. Нашли мальчика водолазы. Через несколько дней его похоронили, а через несколько месяцев семья продала квартиру и уехала жить в другой район Тбилиси… Лали раз в год приходила к тому месту Куры, где нашли ее Бачо. Она смотрела на ровное и неспокойное течение, благодарила Бога и уходила на кладбище к сыну…

___
Саят-Нова — армянский поэт и музыкант (ашуг) XVIII в., мастер любовной лирики;
Лори — область в северной Армении;
Дебет — река на севере Армении;
Егегнадзор — город (Южная Армения).