Отца тоже водили на допрос… Но он говорил, что знать ничего не знает. Никому и в голову не пришло, что он побывал в камере смертника. Конвоир молчал, очевидно боялся расстрела. За это время был пересмотр дела папиного «знакомого» и высшую меру заменили на 10 лет.

Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные

Из воспоминаний М.М. Ермолаева

Михаил Ермолаев, Тамара Львова

При творческом участии Владимира Фрумкина

Продолжение. Начало

«И в недрах каменной утробы,
Кляня несправедливый плен…»

Из семейного архива Ермолаевых

Тамара Львова:

Елена Михайловна Лысенко (Ермолаева) недавно вновь позвонила мне. Надеюсь, многие из вас, наши самые верные читатели, помнят фрагменты лагерной переписки ее отца с родными в одной из предыдущих публикаций «Мастерской». Она предложила дополнить и «Три главы» из «Воспоминаний» Михаила Михайловича — несколькими материалами из своего семейного архива, что, конечно, нас обрадовало. Предлагаем вашему вниманию самые, на наш взгляд, интересные из них.

Более всего удивили и меня, и Владимира Фрумкина, СТИХИ, собственные стихи Михаила Михайловича! И какие стихи! Написанные в ТЮРЬМЕ и о ТЮРЬМЕ… Хорошо помним по «Турниру СК» вопросы, комментарии, загадки Председателя Коллегии Справедливости, всегда — «заковыристые», с юмором, с изюминкой. Знаем, что М.М. был любитель поэзии и классической музыки: читал мне наизусть «Фауста»; дома, после работы, отдыхая, садился за пианино… Но что сочинял стихи… — нет, не знали!

Вот что пишет Елена Михайловна:

После первого ареста у отца остался шрам на голове, полученный от удара табуреткой при допросе, жуткие ночные кошмары, мучившие его всю жизнь, а в семейном архиве — одно его стихотворение…

30 ноября 1939 г. Камера 236 (написано на обрывке бумаги).

Пять этажей слепого зданья,
Сплошная желтая стена,
Решетка узкого окна,
И за решеткою — страданье…
Железом схваченные входы,
Неугомонный взгляд волчка
И как последний знак свободы,
Лазурь небесного клочка…
О, сколько вас, забытых счастьем,
Людских измученных сердец,
Гонимых жизненным ненастьем,
Нашло здесь гибельный конец.
И в недрах каменной утробы
Кляня несправедливый плен,
Какое море слез и злобы
Точило камень этих стен.
Как много сил дышавших страстью,
Свободных, юношеских сил,
Своей слепой, бесправной властью
Тюремный воздух погасил…
Пять этажей слепого зданья,
Сплошная желтая стена,
Решетка узкого окна,
И за решеткой — ожиданье…
М.Ермолаев

22 февраля 1940 г., за отсутствием состава преступления, отец был оправдан и освобожден. Вскоре восстановлен на работе в ЛГУ в качестве доцента на кафедре академика Л.С.Берга. С волнением начал готовиться к встрече со студентами; в осеннюю сессию он должен был прочитать им 10 лекций. Работа над лекциями шла полным ходом, когда его жену, мою маму, М.Э. Ермолаеву, отправили в командировку в Пятигорск. Отец отправился вслед за мамой, предварительно сговорившись со своей сестрой, Е.М. Самойлович, что в случае угрозы нового ареста она вызовет его телеграммой. Все очень боялись ареста в чужом городе, он мог там просто сгинуть, как пропал Р.Л. Самойлович. (Напомню: арестованный в санатории, куда был отправлен «для поправки здоровья» после героического полугодового дрейфа в Арктике — Т.Л.) Всего через три дня (!) после папиного приезда в Пятигорск пришла телеграмма от его сестры. Это был для него удар. Папа, в ужасе и отчаянии, говорил маме, что второй раз он всего этого не вынесет, хотел броситься с обрыва. Мама буквально повисла на его руке. «Кто будет растить наших детей, если мы погибнем? Неужели ОНИ!?» — кричала она… Это был единственный раз в жизни, когда мама кричала на папу.

Ремарка –Т.Л.

Вы об этом знаете из прошлой публикации. Но — напомним…

Е.М. продолжает…

24 августа 40-го года М.М. Ермолаев был снова арестован по обжалованию Берией решения Верховного суда СССР от 22.02.40. В сентябре 1940 г. отец отказался подписать и подтвердить бредовые показания Бориса Рожкова, обвинявшего во вредительстве и предательстве ряд геологов: В.А.Обручева, Я.С.Эдельштейна, Катульского, Русакова, Тетяева, Григорьева, Володина и др.

(Вспомните! Человек поразительной доброты, Михаил Михайлович с жалостью вспоминал этого незнакомого ему Б. Рожкова — сломленного, жалкого, давшего эти показания безусловно под пыткой — готовилось новое «геологическое дело» — Т.Л.)

30.12.40 г. без суда, «особым совещанием», по ст.58, пп. 10,7,11, Ермолаев М.М. был приговорен к ИТЛ сроком на 8 лет. Через 11 дней родилась я. Чтобы меня не записали без отца, управдом дал справку в ЗАГС с подтверждением, что я папина дочь, а мама на многие годы осталась одна с тремя детьми.

ВЫПИСКА ИЗ ПРИГОВОРА 30.02.40 г.

При втором аресте, как рассказывал папа, все было проще. На допросах больше не били, вызывали редко, разрешено было пользоваться библиотекой внутренней тюрьмы. Как раз в это время с отцом случилась невероятная история. Невольно он спас человека. Когда конвоир вел его из библиотеки в камеру, навстречу вывели другого заключенного. Категорически было запрещено, чтобы заключенные видели друг друга. Поэтому конвоир, который вел отца, быстро открыл камеру, мимо которой они проходили, втолкнул в нее отца и, рявкнув: «Лицом к стене!», — закрыл ее. В камере на кровати сидел заключенный…

— Суд был? — спросил он.

— 8 лет. А у Вас?

— Высшая мера. («Втолкнули» М.М. в камеру смертников! — Т.Л.)

— А что у Вас в руках?

— Книги из библиотеки.

— Я год не видел печатного слова…

— Возьмите.

Их разговор длился 6–7 секунд. Дверь уже открывалась. Заключенный схватил книгу и сел на нее, сделав отсутствующий вид. Отец повернулся к стене. Конвоир внимательно оглядел их и вывел отца. На следующее утро, когда пришли за папиным новым «знакомым», его нашли читающим книгу. На вопрос, откуда у него книга, он сказал, что она всегда у него была. Было назначено внутреннее расследование. Исполнение приговора отложили! Под подозрение попала охрана. Их допрашивали несколько дней. Отца тоже водили на допрос, когда определили, что книга была записана на него. Но он говорил, что знать ничего не знает. Никому и в голову не пришло, что он побывал в камере смертника. Конвоир молчал, очевидно боялся расстрела. За это время был пересмотр дела папиного «знакомого» и высшую меру заменили на 10 лет. Что стало с надзирателями, папа не знал, а вот своего спасенного «смертника» он встретил много позже в одном из лагерей.

Адреса отсидки моего отца (было их немало):

1. Архангельская область, город Котлас, п/я 202
2. Архангельская обл. Княж Погост. П/я 219
3. Архангельская обл. Сольвычегорский р-н, п/отд. Коряжма, п/я 219/з
4. Коми АССР, Железнодорожный р-н., пос. Железнодорожный, п/я 219/г

Реплика — Т.Л.

Многое из того, что вы только что прочитали и еще прочитаете, уже рассказал нам сам Михаил Михайлович, живо, образно, в предыдущих публикациях «Мастерской». Его дочь, Елена Михайловна, подтверждает этот рассказ документами. Я сомневалась — нужно ли их давать: сухо, скучно… Настоял В. Фрумкин: «Непременно надо. Это еще одно доказательство преступности чудовищного режима». Я согласилась…

Выписка из архива Большого Дома (выдана в 1990 г.)

11.19.42 Приказом по Севжелдорлагу НКВД «За высокие производственные показатели» срок снижен на 2 года.

21.06.43 г. Приказом СЖДЛ № 317 от 21.06.43 «за высокие показатели по проведению работ на строительстве» срок снижен на 1 год.

Реплика — Т.Л.

Почему так «щедро» снижали срок?.. На 2 года, еще на 1 год?.. Обратите внимание на годы: 42–43!

Вот объяснение самого М.М.:

«Шла война! А мы тянули дорогу по вечной мерзлоте — единственную тогда такую дорогу в Европейской части Союза, и оказалась она в условиях войны и послевоенной разрухи жизненно необходимой…»

(М.М. предложил особую методику укладки рельсов по этой вечной мерзлоте.)

18.01.44 освобожден из лагеря, за отбытием срока наказания с сокращением первоначального срока на 3 года. Оставлен на месте в качестве вольнонаемного, прописан в пос. Железнодорожный д.21. кв. 5, с 20.01.44 по июнь 1945 г.

04.05.45 г. Железнодорожным РОМ МВД выдан паспорт за номером 1-ПУ 550639 от 4/У 45 г..

В июле 1945 г. выехал в г. Сыктывкар по месту проживания семьи.

В 1952 году обращался с просьбой о пересмотре дела и снятии судимости. Особым совещанием МГБ было отказано (решение ОСО от 5 ноября 1952 г.)

7 апреля 1953 года получил амнистию. В связи с этим была разрешена постоянная прописка в городе Архангельске.

5 января 1955 года получил извещение Прокуратуры СССР и Главной военной Прокуратуры о том, что его дело «прекращено за отсутствием состава преступления с полной реабилитацией».

Да, выписки сухие, лаконичные, но сколько за этими словами борьбы и непреклонности, надежды и отчаяния, отказа смириться с несправедливым (ПОДЛЫМ! — мягко написала Е.М. — Т.Л.) обвинением…

Поддерживали отца в самое трудное для него время его близкие — мама и мы, его дети…

Вот фрагмент из письма моего старшего брата Алеши:

А вот папины письма:

27/06/1943

Муреша, моя родная!

Пишу тебе под свежим впечатлением неожиданной новости — родная, еще одним годом меньше до нашей встречи! Москва сократила мой контракт до 6/01/1944 г. Всего шесть месяцев до того времени, о котором имеет смысл мечтать! Конечно, и это еще много, и неизвестно, как и что будет, но все-таки это гораздо лучше, и когда счет переходит с лет на месяцы, это приносит и надежды и бодрость и мечты, Случилось это в Москве 5/6, но узнал я об этом лишь 26/6. Вчера написал Алешеньке большое письмо, по его заказу, об охоте на китов. Не знаю, дойдет ли оно?

25/12/1943 года К. Погост

Родные мои любимые!

Муреша, Алешенька, Мишутка, Аленушка!

Прежде всего, поздравляю с Новым Годом и хочу, чтобы был он последним годом нашей разлуки.

… Сейчас Обком Коми такое ходатайство возбудил, о переводе меня в Институт, в Сыктывкар, Геологоразведочный трест — куда тебя приглашают химиком. Год-два он будет в Сыктывкаре, где находится и Петрозаводский Университет, а потом — переезжает в Архангельск. Пока я еще согласия не дал, я посылаю письмо Вл. Леонтьевичу Комарову, копию его прилагаю.

Всего хорошего, мои любимые.

Письмо Президенту Академии Наук СССР, акад. В.Л. Комарову.
25 декабря 1943 года, Коми АССР, Княж Погост

Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич!

Простите, что обращаюсь к Вам с этим письмом, напоминая о себе. Не уверен даже, — вспомните ли Вы меня, так как я работал у Вас в 1927–30 гг. в Якутской Комиссии и зимовал на Новосибирских островах.

После этого ряд лет работал на Крайнем Севере, занимаясь геологией наших окраин, пока в 1938 году, вместе с рядом работников Сев. Мор. пути, не был арестован.

Мне был оставлен один путь для того, чтобы доказать ошибочность этого решения, принятого в отношении меня — моя работа в лагере. Сейчас, работая в Сев. Жел. Дор. в Лагере НКВД, мне удалось достичь некоторых результатов в области нашего строительства, и Москва возвращает мне свободу с января 1944 года, т.е. на три года ранее первоначального срока.

Что я представляю из себя, знают: Г.А. Ушаков, Д.С. Белянкин, М. Куплетский, Д.В. Наливкин, Я.С. Эдельштейн, В.А. Обручев, А.А. Григорьев.

Прошу Вас, прошу Вас очень — если указанные мною лица найдут это целесообразным — дайте мне возможность вернуться в один из Ваших филиалов, на любой окраине нашего Отечества. По специальности в Севжелдорлаге НКВД не используюсь, руководство Лагеря на мой уход согласно, но для него требуется формальность — разрешение на мой переход от т. Чернышева — зам. наркома НКВД, заведующего кадрами нашего Главка (ГУЛЖДС). Ещё раз простите и, поверьте, что я решился беспокоить Вас только из необоримого желания вернуться к науке и из уверенности, что в этой области я еще могу быть полезен моей Стране.

С совершенным Уважением. Готовый к услугам,
Ваш М. Ермолаев

22 января 1944 г. И еще одно письмо — всем нам…

Мурешенька моя родная, любимая и детки мои ненаглядные,

Алешенька, Мишутка и Аленушка!

Как вы там живете, дорогие, как себя чувствуете? Беспокоюсь о вашем здоровье… Дважды телеграфом на институт запрашивал о тебе, Мурочка, но никакого ответа. Хорошо, что пришли письма твое и Алешенькино прежде телеграфного ответа. Вот о себе: должен я был закончить 6/01, но 4/01 выяснилось, что ничего нет — ни документов моих, ни справок. Одним словом, все остается по-старому на неопределенное время. Можешь себе представить, родная, мое состояние, если прибавишь, к этому, что только что, 31-го декабря, узнал о твоей болезни и, буквально, с ума сходил, не получая ответа на срочные телеграммы. 5/01 выяснилось, что документы потеряны, 6/01 они нашлись, но выяснить всё можно было только лишь к 12/01. До вечера 11/01 я ничего не знал и только утром 12-го меня известили, что мне необходимо явиться для оформления всех дел. Дальше пошла такая кутерьма, такая бездна формальностей… …Сейчас все это позади, все мои документы в порядке насколько это может быть в моем положении. Я признан военнообязанным «строевым необученным запаса второй очереди». На меня выдана броня, так как я выпущен с оставлением на работе по вольному найму в нашей системе до окончания войны… Одновременно знаю, что обо мне возбуждено ходатайство Обкома Коми, о моем переходе в геологический Трест, а также что меня хочет заполучить Академическая экспедиция.

Что выйдет из этого, не знаю, так как одновременно уже трижды наш наркомат присылал для меня наряды для перевода главным геологом одного из трестов в Сибири. Что получится и как, я не знаю. Написал я и Дмитрию Степановичу, и Комарову. Копию письма я отправил тебе, родная, но дошло ли это письмо не знаю. В общем, сижу и жду у моря погоды. На всякий случай, имей в виду, что пока я не могу жить в крупных областных центрах и потому всего лучше, если бы удалось дело с Сыктывкаром, благо, что там, в Университете, берегут для меня курс физической географии и четвертичной геологии. Итак, будем ждать. Дорогие, все мечты о вас, все мысли с вами. Муреша, я буду делать все, чтобы к лету нам быть вместе — пусть это будет нашим боевым заданием… Милые мои, хорошие, помните обо мне, так же горячо, так же постоянно, как я о Вас…

Ваш любящий Миша

9 февраля 1944 г, Княж Погост

Муреша, родная моя!

Наконец-то получил твое письмо от 1/02 и очень обеспокоен, во-первых, твоей и Алькиной болезнью, и, во-вторых, тем, что ты не получаешь от меня писем.

Родная, прежде всего, отвечаю тебе на твои вопросы: сейчас в данный момент надежд на мой выезд к вам нет. Каковы перспективы на ближайшее будущее — пишу ниже.

О моем ордене… Он у меня взят временно и будет возвращен по снятии с меня судимости, что практически возможно через полтора-два года. Относительно твоего переезда с Институтом в Ленинград — я думаю, что этой возможности упускать не следует, если не ориентироваться на другое.

Муреша! Мы могли бы и вместе жить, и вместе работать!! Родная, подумай, подошло бы это нам или нет? Мне лично сейчас нечего думать о большом городе, и переезд треста в ближайшие год-два в Архангельск — уже хорошо.

Главное же, родная, это близкая, тесная связь с местными организациями — возможность снять судимость. Если все это удастся в отношении меня, то тебе, конечно, надо подумать и решить, когда все оформится.

Поэтому план мой таков; если добьются моего перехода в Сыктывкар, если это мне позволит Москва, то я туда поеду и всмотрюсь, как и что. К маю все будет ясно, и летом я либо приеду к вам за приборами, либо мы решаемся соединиться. Только бы позволили, а выяснится это к концу марта.

… ты сама понимаешь; вернуться к родной семье, быть вместе с вами, снова вернуться к родному делу и Университету — ведь казалось бы — все возможности, а вместе с тем думать, что все это может, как прах, разлететься без остатка!

Живу я ничего, пока первой получки денег ещё не было и потому не знаю, сколько и как их получу. Живу я в общежитии, где нас 10 человек, но сейчас получаю комнату и, думается, что на днях заведу свой дом!

Одно надо сказать твёрдо: сюда вас с ребятками брать невозможно: я даже мало-мальски приличной жизни вам устроить не могу. Муреша, потерпи ещё немного и, всеми силами, всеми возможностями постараемся осуществить наш девиз: «к лету — вместе!» Крепко-крепко целую тебя и любимых, родных, ненаглядных ребят. Родная, хоть бы скорее!

Твой любящий Мишка

2-го мая 1944 года, Кн. Погост

Мурешенька, моя родная, любимая!

Так виноват перед тобою, родная: уже 12 дней тебе не писал. Вернее, раза три садился за письмо, но все не мог кончить: хотелось написать что-либо более или менее определенное, а тут все казалось, что определится вот-вот.

Родная, прежде всего как обстоят дела сейчас:

Числа 15/4 из Москвы пришел запрос на меня от Рождественского, начальника производственного отдела нашего Главка (ГУЛЖДС), в котором он спрашивает начальника нашего Управления, может ли тот отпустить меня по запросу Комитета по Делам Геологии при Совнаркоме. Так как все было подготовлено заранее. И наш Главный Инженер дал мне обещание докладывать, при встрече с начальником Управления, о том, что меня следует отпустить, что я и был вполне уверен, что все уже устроилось, что дело только за пустыми формальностями и стал тогда писать тебе письмо в первый раз.

Совершенно неожиданно, телеграмма попала к полковнику в тот момент, когда у него на докладе были нач. Финансового отдела и начальник планового отдела. Они объявили начальнику Управления, что я «толковый хороший инженер» и что меня не только нельзя отпустить, но надо дать этим двум идиотам, которые не могли сами додуматься до простой вещи, что после стольких лет перерыва человек больше всего хочет снова создать, вернуть себе семью, благодаря их отзыву, полковник вместо согласия, написал отказ, даже не спросив мнения Главного инженера.

Твой Миша

Окончание