Михаил Ермолаев, Тамара Львова: Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные. Из воспоминаний М.М. Ермолаева. Продолжение

Loading

…дорога эта поистине построена на костях, человеческих костях. В лагере было одновременно около 40 тысяч человек. Погибло, по моим расчетам, примерно столько же: от голода, болезней, непосильной работы, а сверх того, от тоски; лютой бывает тоска в неволе, не легче голода…

Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные

Из воспоминаний М.М. Ермолаева

Михаил Ермолаев, Тамара Львова

При творческом участии Владимира Фрумкина
Продолжение. Начало
М.М. Ермолаев, 1950-е годы

Познакомились мы на этапе, от Княж-Погоста до Ухты. Пешим ходом шли километров 400, по побитой дороге — очень трудно было идти. Этапы не делились по статьям, готова группа — отправляется. В моей группе было много уголовников. Как-то само собой получилось, что со мной рядом, бок о бок, все 12—15 дней, шел красивый, интеллигентного вида, но, казалось, сломленный духом, во всяком случае, молчаливый, подавленный грузин. Я заметил особое, настороженное отношение к нему всех окружающих: заключенных, уголовников и нашего брата, «врагов народа», но и конвойных, и рядовых, и самого начальника. Какая-то пропасть отделяла его от всех. Он ощущал ее, и она угнетала его. А идти ему было трудней, чем другим: у него был поврежден коленный сустав, и каждый шаг причинял ему боль. Он сильно хромал и на ночевку добирался совершенно вымотанным (уже потом я узнал, что ногу ему повредили при «горячей обработке» в тюрьме, избивали его на допросах жестоко).

Первые дни он только смотрел на меня пристально и печально в ответ на все попытки заговорить с ним, чем-то помочь. Потом заговорил, потом оперся на мою руку… Примерно на 5–6-й день пути состоялся наш первый разговор. День выдался тяжелый, остановились на ночевку в землянке: длинном, вырытом в земле помещении, со сплошными рядами нар. Когда останавливались здесь большие этапы, — бывал я и в таких — лежали вплотную, поворачивались все вместе, по команде. Но эта группа была невелика, и нам с моим постоянным спутником удалось устроиться в углу, с краю, в стороне от других. Тогда я и спросил его, что отъединяет его от нашего этапного общества. Он был удивлен:

— А вы не знаете?.. Я был уверен, что знаете… Никогда бы не принял вашу помощь…

По-русски он говорил хорошо, с небольшим акцентом. Но теперь волновался, его шепот я едва мог разобрать:

— Меня отъединяет только одно обстоятельство… Вы не могли не слышать мою фамилию… Она вам ни о чем не говорит?..

…Его фамилия Сванидзе. Сандро Сванидзе… Александр… Родственник Сталина! И, кажется, близкая родня его первой жены, матери Якова.

— Да, я вижу, что вы поняли… Поэтому меня и боятся. Думают, что я что-то кому-то сообщу. А бояться и правда надо, но совсем другого: близость со мной может повредить вам сама по себе, а я обречен… Нам не нужно больше идти рядом…

Я резонно ему заметил, что терять мне уже нечего, так как все равно «скомпрометирован». Мы продолжали идти рядом, и он, слабея день ото дня, все больше на меня опирался. В конце пути я уже почти тащил его. Он изо всех сил противился этому, но нога его не слушалась, я боялся, что он упадет. Разговаривали мы мало, но я уже знал, что он владел французским и английским — учился во Франции… Все переживал, что повредит мне. Редкого был благородства человек…

Только однажды удалось продолжить тот первый, ошеломивший меня разговор:

— «Почему ОН не может помочь Вам?.. Может быть, не знает?.. — Я все еще не понимал! Я все еще был наивен! Этот феномен заключает в себе что-то необъяснимое, даже сверхъестественное: ведь к этому времени я уже сам через все прошел…

— Один человек, наш другой родственник, напомнил ему о себе… Этого человека уже нет… Он пересажал всех своих родственников… Сванидзе… Аллилуевых… Я один из последних… Почему он это делал?.. Это и для меня было долго непостижимо… Потом понял: убирает свидетелей своей молодости… Мы знаем о нем то, чего знать нельзя: создается новая, мифологизированная история его революционного прошлого…

И в лагере, как на этапе, Сандро был на особом положении, которое очень тяготило его: начальство, на всякий случай, оказывало ему послабления, заключенные боялись с ним говорить. Он был лишен единственной доступной нам радости и поддержки — товарищества. И наша с ним дружба скоро закончилась, его перевели в другой лагпункт. Помню наше последнее расставание. Я сказал ему: «До свидания, Сандро». Он поправил: «Прощай, Миша-друг»…

Он не ошибся. Уже позднее, кажется в 1942 году, я узнал о его судьбе. Приказ пришел неожиданно и сразу же приведен в исполнение. Расстрел был очередной, массовый. Пустили его «в расход» рано утром, и могилы его не найти. Уже когда вызвали из барака, просил кого-то непременно передать прощальный привет «геологу из Ленинграда Мише Ермолаеву». Передали…

Никогда я не забуду этого обаятельного грузина…

Ремарка Т. Л.

Уже после кончины М.М. Ермолаева, в 1992-м году, я прочитала в книге А. Колесника «Мифы и правда о семье Сталина» (Харьков. Простор, 1991) о том, что у первой жены Сталина был брат Александр, что на похоронах Н. Аллилуевой он шел за гробом и многие приняли его за Сталина, тогда как тот не был на похоронах покончившей с собой жены. Говорится в этой книге и о том, что А. Сванидзе перед войной был арестован и в 1942 году расстрелян. Его жена умерла в ссылке, и сестра Марико тоже погибла в тюрьме. Сына его сослали в Казахстан… Не с этим ли Александром Сванидзе встретился М.М. Ермолаев на этапе?

М.М.— продолжает…

И совсем другое знакомство…

Я уже упоминал, что в нашем лагере сидела целая группа странных, непонятных для меня людей, словно с другой планеты, — старообрядческая община. Из них особо выделялся старик, лет 70, с черной окладистой бородой и совсем седыми волосами. Даже очень маленький рост, даже жалкая лагерная одежда, я не говорю уже о проникающем в душу взгляде, неожиданно сильном голосе, осанке — все казалось в нем величественным. Заключенные называли его «патриархом», все, в том числе отпетые уголовники, отзывались о нем чрезвычайно почтительно. Вначале я думал, что это прозвище, потом узнал, что он на самом деле старообрядческий патриарх…

Одно из больших везений в моей жизни — у меня оказался «ключ» к патриарху! Как только я рассказал ему о моем посещении Параскевы Выучейской, о знакомстве с ней и всем ее староверческим окружением в Малоземельской тундре во время нашей туда экспедиции, он тут же удостоил меня явным благоволением. Оказывается, Параскеву он хорошо знал! Со мной, безбожником, он много беседовал о Боге, о «сатанинской петровской реформе», об «истинной вере», не терпящей компромиссов. У никонианской церкви: бог — отец, бог — сын, бог — Дух Святой, поэтому и крестятся, как он презрительно говорил, «щепотью», словно «соль берут». У них же — двуперстие: бог — отец, бог — сын. Они — фанатики двуперстного крестосложения, оно для них непререкаемая истина. Он открыл мне и другие тонкости различий, существующих между официальной церковью и старообрядчеством.

Но не только, даже не столько, разговорами «про божественное» был мне так интересен патриарх, хотя и они заронили что-то глубокое: когда-то он закончил старообрядческую духовную академию, говорил убедительно, красноречиво. Как к высшему авторитету в церковных спорах к нему в трудных случаях обращались не только единоверцы. К официальной церкви он был в оппозиции, причем непримиримой. В его психологии, в его преданности дониконианской церкви было что-то древнее: неистовое, аввакумовское. Когда он становился на молитву, весь уходил в общение с Богом. Слушая его, наблюдая за ним, я понял то, что до тех пор было от меня скрыто: глубокие корни веры в русском народе…

И все-таки не «божественное», повторяю, более всего поразило меня, а отношение патриарха к людям: глубоко переживая бедствие, которое обрушилось на русский народ и рассматривая его как «кару» за безбожие, он прощал неверующим это самое безбожие. Маленький чернобородый седовласый старичок обладал огромной властью. Он был не только абсолютным властителем общины в нашем лагере. Его влияние распространялось на старообрядцев, разбросанных по всем лагерям, невидимыми нитями проникало на волю. Он стал центром целой организации помощи, всякой помощи, материальной и духовной… И вот, вот главное — помощи всем нуждающимся, без различия веры ли, неверия… В час огромной беды народной он сумел преодолеть свой фанатизм, нетерпимость. Его твердокаменность в установках старообрядчества, ничуть не поколебавшись, не помешала ему проявить истинное сочувствие всем страдальцам. Средства, полученные с воли какими-то своими, тайными каналами, старообрядцы распределяли, конечно, в первую очередь, между единоверцами, но помогали и другим, особо нуждавшимся в помощи. Шло это от патриарха!..

Я упоминал уже, что и на работе старообрядцы выполняли норму за ослабевших, тем самым буквально спасая их от смерти… Сам патриарх на общих работах не работал — у него был «чин ангельский», за него работали — и не за страх, а за совесть — его единоверцы. К нему же потоком шли люди за советом и сочувствием, и начальство с этим смирилось.

И еще добавлю. Я сравнивал фанатизм патриарха и наших партийных вождей, для которых партия была самоцелью. И в том, и другом случае фанатизм был источником огромной силы и огромной слабости. И там, и там убежденность — даже ложная — давала необыкновенную силу духа (я говорю не о карьеристах и подонках, но об искренне верящих в свои идеи!). Но патриарх не употреблял свою силу во зло отдельного человека, а только во благо. Партийные же вожди присвоили себе право распоряжаться чужими жизнями и распоряжаться во зло… В этом разница. Что же касается обыкновенных смертных… Должен сказать, многие мои друзья, коллеги, хорошие, прекрасные люди не выдержали испытание лагерем, согнулись, сломались, а подавляющее большинство староверов — нет! Устояли. Вера дала им высокую духовную твердость…

Пусть не возникнет впечатление, что я идеализирую «истинных христиан», как они себя называли. Ни в коем случае. Никакой фанатизм, никакая слепая вера для меня неприемлемы, да и остаюсь я атеистом. Расскажу смешной, точнее, трагически-смешной эпизод. Помню, горячо молившемуся, а до того неверующему пареньку, до ареста — активисту-комсомольцу, умиравшему с голода, как только он встал с колен, староверы подбросили пакет с едой. Он, бедняга, тут же уверовал в двуперстие… И такими пользовались средствами для обращения в свою веру. Но накормили же! А ведь и сами были голодны…

Насколько мне известно, патриарх дожил до освобождения в конце войны. Уехал сначала на Север, потом, после смерти Сталина, в Москву, где и умер через несколько лет… Я помню его — великой силы духа был человек… Много сделал добра людям

Повторяю, что приговорен был к ИТЛ 30.12.40 г. сроком на 8 лет. Но отсидел в лагерях только три с небольшим. 18 января 1944 года из лагеря освобожден «за отбытием срока наказания с сокращением первоначального срока…» Почему?.. Дважды, в 1942 и 1943 годах, приказом по Севжелдорлагу НКВД «за высокие показатели по проведению работ на строительстве» мне снижали срок наказания. Я специально привел эти сухие строки. Обратите внимание на годы — шла война! А мы тянули дорогу по вечной мерзлоте — единственную тогда такую дорогу в Европейской части Союза, и оказалась она в условиях войны и послевоенной разрухи жизненно необходимой…

По вечной мерзлоте к Воркуте. Севжелдорлаг — дорога на костях…

 

У меня двойственное отношение к той моей адовой работе. С одной стороны, я счастлив, по-настоящему счастлив, что удалось по мере сил и возможностей — сколько этих сил было и сколько возможностей нам предоставилось, вопреки нашему противоестественному положению — сделать что-то полезное для Победы. С другой стороны, дорога эта поистине построена на костях, человеческих костях. В лагере было одновременно около 40 тысяч человек. Погибло, по моим расчетам, примерно столько же: от голода, болезней, непосильной работы, а сверх того, от тоски; лютой бывает тоска в неволе, не легче голода…

Ремарка Т.Л.

Меня особенно «зацепили», задели, в душу навсегда врезались эти слова: …«лютой бывает тоска в неволе, не легче голода»…

М.М.

Вот тем, кто выжил, «за высокие показатели» и снижали срок наказания. Конечно, будь я не геологом-исследователем, не инженером-руководителем на этом строительстве, а вкалывай на общих работах, никогда бы мне никакого снижения срока не дождаться… Дорогие это были километры…

Не забуду дня, когда получил паспорт, настоящий паспорт, с настоящей пропиской! Паспорт был мне выдан Железнодорожным РОМ МВД за номером I-ПУ 550639, а прописали меня по адресу: поселок Железнодорожный, д. 21, кв. 5, 20.01.44 г. Впрочем, не подумайте, что я обрел подлинную свободу и был вправе собой распоряжаться. До равноправного гражданина советской державы мне было еще далеко: меня оставили на том же строительстве, только теперь я работал в качестве вольнонаемного и жил не в лагере. Позднее, сразу после окончания войны, в июне 1945 года, мне разрешили изменить место ссылки — я выехал в Сыктывкар, куда, чтобы быть ближе ко мне, приехала из эвакуации моя жена с сыновьями Алешей и Мишей и дочерью Аленушкой…

С Сыктывкаром и Архангельском связана значительная и дорогая для меня страница моей жизни и работы. Если успею, расскажу о ней. Сейчас же, чтобы закончить начатое, несколько дат…

5 ноября 1952 года особым совещанием МГБ было отказано в моей просьбе о пересмотре дела и снятии судимости… (Заметьте — жив еще Сталин — ДЬЯВОЛ во плоти!— Т.Л.)

7 апреля 1953 года я получил амнистию. В связи с этим постоянно прописан в городе Архангельске… (Помер всего месяц назад и сразу — амнистия! –Т.Л.)

5 января 1955 года получил извещение Прокуратуры СССР и Главной военной прокуратуры о том, что мое дело «прекращено за отсутствием состава преступления с полной реабилитацией…». (За ЧТО же мучили так долго этого прекрасного человека, если… «за отсутствием состава преступления» — наивно, глупо, но не могу с этим примириться! — Т.Л.)

Мы вернулись в Ленинград. Напомню, что в первый раз меня арестовали в 1938-м.

Прошло почти 17 лет…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эту последнюю главу своих воспоминаний «Мои лагерные годы» Михаил Михайлович Ермолаев начал диктовать, точнее, рассказывать мне 6 октября 1988 года. Дата последней записи — 6 ноября 1989 года. Закончились наши еженедельные встречи, продолжавшиеся в течение пяти лет, обычно по четвергам или субботам. В первый период они были радостны для обоих, позднее — омрачены…

Когда писали о лагере, я, как и прежде, регулярно приходила к нему домой. Он ждал. Открывал всегда сам. Галантно помогал снять пальто, целовал руку, шутил. Мы проходили в его комнату, я садилась к машин­ке, а он, волнуясь — я видела это — и продолжая шутить, показывал свои заготовки. О, Господи! Это была каторжная работа. Множество, я не преувеличиваю, десятки повторяющихся, часто в чем-то отличных в изложении одного и того же, иногда явно противоречащих один дру­гому отрывков, фрагментов, клочков… Каждый день (мне рассказывала об этом его дочь Елена Михайловна) после завтрака он садился к ма­шинке и стучал, стучал много часов подряд. До изнеможения. Вынимал лист, не окончив его, и начинал снова. Все чаще звонил мне и веселым голосом, скрывая неловкость, спрашивал как бы между прочим: «Тамара Львовна, а на чем мы остановились в прошлый раз?» И через некоторое время звонил снова. Он забывал. Он не мог больше работать сам! Я уго­варивала его не печатать, готовясь к предстоящей встрече, а только про­думывать все устно, набросать план. Но он упрямо продолжал бороться. И стучал, стучал, чем далее, тем бесполезнее. Кончалось всегда одина­ково: я тщательно собирала все им написанное — мол, разберусь дома, он начинал рассказывать заново, а я печатала. Он сразу веселел. И появ­лялся его милый, мягкий юмор.

Так и встречались мы, пока он мог. А закончились встречи — он быстро стал сдавать.

По моим представлениям, Михаил Михайлович написал и рассказал не более половины того, что хотел. Бесконечно жаль, что в первые пло­дотворные годы нашей работы я не могла приходить к нему каждый день: какая поразительная у него тогда была память, как он помнил, в крас­ках, деталях, события почти полувековой давности, как занимательно излагал их. Увы, у меня была работа, дом, дочка, а ему постоянного ли­тературного помощника не полагалось по рангу — не академик (годы своего научного расцвета провел в местах весьма отдаленных).

Что ж, будем благодарны и тому, что есть, тому, что успели. Многие его коллеги-ровесники сгинули безвозвратно, не оставив ни строчки…

В заключение, еще один эпизод из лагерной жизни Михаила Михай­ловича Ермолаева, рассказанный им много лет назад, когда мы с ним не думали еще ни о каких «Воспоминаниях», тем более на лагерную тему. Михаил Михайлович был тогда профессором Ленинградского универ­ситета, а я — редактором популярной конкурсной передачи для старше­классников — «Турнир СК» на ТВ. С самого ее основания, в 1964 году, до разгрома — в 1972-м, Михаил Михайлович был бессменным Председателем нашего жюри — Коллегии Справедливости…

Это произошло в 1942—1943 годах, когда Михаил Михайлович был зеком Севжелдорлага и одним из главных разработчиков методики ско­ростной прокладки железнодорожных путей в условиях Севера. Однаж­ды, совершенно неожиданно, его вызвали к самому высокому лагерному начальству со всеми материалами, относящимися к этой самой методике и практике работ. Предоставили лучшую в управлении комнату, на­кормили, как он не ел с самого 40 года, и велели за сутки написать до­клад, с которым ему предстояло выступить. Где выступить, перед кем — не сказали. Затем отвезли с комфортом до узловой станции, предва­рительно одев, словно по нему сшитые, элегантный костюм и пальто. Посадили в международный вагон московского поезда и привезли в сто­лицу нашей Родины. Сопровождал его один человек, лейтенант НКВД, тоже одетый в штатское, которому надлежало с этого момента быть «секретарем-помощником» «товарища профессора».

В Москве их встретили, привезли в шикарную гостиницу, посе­лили в номере «люкс». На следующий день «товарищ профессор» в со­провождении ни на шаг не отстающего от него «секретаря-помощника» прибыли в зал заседания некоего международного совещания ученых стран-союзниц: США, Англии, СССР — по проблемам скоростного же­лезнодорожного строительства в экстремальных условиях военного вре­мени. Доклад русского коллеги выслушали с огромным вниманием и ин­тересом, задавали множество вопросов. Он активно участвовал в общих дискуссиях… А потом «товарища профессора» сажают в общий вагон, предварительно сняв с него элегантный костюм, «секретарь-помощник» превратился в лейтенанта-охранника, и они едут до знакомой узловой станции, откуда недавнего участника Международного симпозиума с оче­редной партией зеков гонят по этапу «домой». То-то удивились бы, уви­дев его, коллеги-ученые…

Я спросила Михаила Михайловича:

— У Вас не было искушения, поднявшись на высокую трибуну, крикнуть в зал: «Вы знаете, откуда меня привезли и сколько нас там?»

Он задумался:

— У меня и мысли такой не было. Боялся, конечно. Меня уничтожи­ли бы немедленно. А для иностранной общественности объявили бы сумасшедшим. Но, поверьте, не только боялся. И даже не столько. Я ни­когда бы не стал позорить свою страну. На весь мир во время войны. Если хотите знать, я и мой охранник, кстати, славный парень, были тог­да абсолютно заодно, изо всех сил скрывая правду. И нам это отлично удалось.

Вот такая история, необыкновенно, по-моему, характерная для вре­мени, для системы и для человека этой системы, этакое приключение-поездка зека на Международный научный симпозиум, или как зек-уче­ный и лейтенант-охранник играли в одни ворота. Что тут сказать? Оста­ется лишь размышлять о загадках русской души. Вскоре после вояжа в столицу Михаил Михайлович получил вторичное «сокращение срока наказания за высокие показатели по проведению работ на строитель­стве». Он не знал, связаны ли оба эти события.

На этом я поставлю точку…

Скончался Михаил Михайлович Ермолаев 24 ноября 1991 года, не до­жив нескольких дней до 86 лет.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Михаил Ермолаев, Тамара Львова: Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные. Из воспоминаний М.М. Ермолаева. Продолжение

  1. В памяти людей хранится огромный пласт воспоминаний и личных, и родовых, и сведений очевидцев… Всё это так. Но «Воспоминания» М.М.Е. не содержат материала о целесообразности или НЕцелесообразности этого проекта строительства ж/дороги. . Мне представляется, что комментарии интересные. Я бесконечно благодарен Михаилу Михайловичу Ермолаеву. за эти воспоминания, благодарен Тамаре Львовне Львовой и Евгению Берковичу за публикацию этих воспоминаний. Книга Ермолаева, которую я прочёл в полном варианте — это готовый, потрясающе жизнеутверждающий КИНОСЦЕНАРИЙ. Надо найти продюсера, который захочет и сможет запустить этот ПРОЕКТ и сделать фильм, который увидят сотни тысяч людей по всему миру. Эта книга НАСТОЯЩАЯ, такая же, как и прожитая Ермолаевым огромная ЖИЗНЬ, полная юмора, радости, трагедий и мужества. Вот о чем, мне кажется, надо думать всем нам, о полнометражном ФИЛЬМЕ.

    1. «…и оказалась она в условиях войны и послевоенной разрухи жизненно необходимой…» — я и не пытаюсь это оспаривать, поскольку действительно, Ухта, Инта, Воркута с ее углем, дорога была нужна. Я говорю о дороге на восток через Полярный Урал, Объ и т.д., о которой М.М. вообще мог и не знать.

  2. Знакомство Ермолаева со Сванидзе.
    Мать молодого Сталина нашла ему невесту -простую девушку -Екатерину Сванидзе в надежде, что тот остепенится и станет членом общества. Но она плохо знала своего сына. Он не собирался быть добытчиком, даже когда у него родился сын. Добытчиком была, видимо, Екатерина. Нетрудно предположить, что даже покорная жена начала пилить мужа: сколько может продолжаться, что она кормит семью, а он занят, неизвестно чем ? В результате, она ему надоела, и он её отравил. Сына забрали воспитывать родичи Екатерины — Сванидзе.
    «Официально» Екатерина умерла от «тифа». (брюшного) , но ни её муж, ни ребёнок не заболели, хотя все питались (надо думать) за одним столом. В 1932 г. , когда застрелилась вторая жена Сталина Алилуева, Сванидзе вспомнили гибель Екатерины. Версия её отравления для них не была секретной , и они (видимо) стали её обсуждать (тем более что относительно смерти Алилуевой тогда говорили, что застрелил её Сталин). Отсюда и свирепая расправа Сталина и с Алилуевыми, и со Сванидзе.
    Кто-то из воспоминателей приводит слова Сталина о причине этой расправы ; «Много болтали»
    Если так, то вполне объяснимы холодные отношения Сталина с его матерью . в течение всей её жизни. Она не могла не знать версии , что Катерина Сванидзе была отравлена.

  3. В верхнем правом углу карты, перед Воркутой можно увидеть ответвление дороги на восток. Это ветка на Лабытнанги, рельсы проложены до Оби. На этом участке вольнонаемным трактористом работал мой хороший знакомый Вася Сухоруков. Он бульдозером прокладывал длинные канавы, куда сталкивал трупы, потом канавы сравнивал с ландшафтом. Умирали в огромных количествах, и руководству 501 стройки постоянно требовался новый контингент для продолжения строительства. Лагеря строили с интервалом 8-12 км, из расчета временных затрат на путь зэков к месту работы.
    Никакой жизненной необходимости в «условиях войны и послевоенной разрухи» в этой дороге не было. В то время по ней нечего было возить. Но великий стратег и лучший друг полярных строителей смотрел далеко вперед, дорога понадобилась в конце 60-х. Тогда началось освоение Севера Западно-Сибирской нефтегазовой провинции. А в 90-х от этой ветки построили железную дорогу на Бованенковское месторождение.
    На восток от Оби, от Салехарда до Надыма дорога так и не понадобилась. Небольшой участок от Надыма до Пангоды используется. Далее на восток, до Игарки дорога так и осталась невостребованной. Адский труд, гигантское количество жертв – цена прихотей, прожектов и всей дьявольской системы «успешного менеджера» или как там его сейчас пытаются представить.
    М.М.Ермолаеву несказанно повезло (хотя вряд ли «повезло» уместно) – он и пяти лет не просидел. В 39 его второй раз арестовали, в январе 44 выдали паспорт. С 42 он работал на должностях ИТР. Это редкий случай, обычно закатывали на десятки лет. Для того, чтобы сломить волю человека иногда хватало и нескольких суток в застенках НКВД. Хоть срок и имеет колоссальное значение, Ермолаев свою отсидку выдержал с большим достоинством.

    1. Г. Быстрицкий считает, что «ответвление» на Восток к реке Оби.от магистрали Котлас-Воркута в своё время было бесполезным. Он не совсем прав, потому что с Оби в Центр шла рыба и пушнина, а в басс. Оби из Центра — продукты и снаряжение для тамошних аборигенов — некоторая альтернатива так наз. Северному завозу по рекам с Юга..

      1. Если все названные грузы вы превратите в тонны и кубометры объема, как раз наберете 1 поезд в год. И то только зимой. Могла такая логистика стоить жизни сотни тысяч загубленных?

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.