Борис Жеребчук: Памяти Шурина. Окончание

Loading

Через годы длительной разлуки мы встретились в Нью-Йорке. Сначала он приезжал с кратковременным, говоря суконным языком, визитом. После — навсегда, как это ни горько сейчас звучит. Сказать, что он изменился? Этого мало! Его было не узнать!

Памяти Шурина

Борис Жеребчук

Окончание. Начало

Встречи становились не то чтобы реже, но по-броуновски нерегулярнее. Как-никак, своя отдельная семья со своей территорией, веденизяйством, финансами, одним словом, всеми признаками, отмеченными в социологии. Возможно, наша эта отдельность и/или отделенность привели к ответному ходу с его стороны, хотя это, во-первых, лишь мое необязывающее предположение и относиться к нему предлагаю исключительно как к таковому, а, во-вторых, я это акцентирую, не сводился он однозначно к этому ходу, а деталей — не знаю, не буду гадать, коль скоро и своих загадок еще не отгадал… Был я у него на регистрации свидетелем, симметрично расплатившись тем самым за его услугу некоторой давности (а на «сдачу» я положил его называть шурином, чего мне хотелось даже еще безотносительно к нему со времен десятилетней давности после спектакля «Царь Федор Иоаннович» в Малом Театре, когда незабвенный голос Смоктуновского, обращенный с исполнителю роли Бориса, засел в памяти и мечтах; Вадим, казалось, был этим даже польщен; во всяком случае, в продолжении полутора десятков лет не выказывал никаких претензий по этому поводу), другим свидетелем выступил брат невесты, и здесь можно провести поверхностную аналогию с моим брачным сочетанием. О невесте его… aut bene aut nihil, посему — продолжаю. То же, впрочем, и о свидетеле, но не о себе.  Нас там четверо всего,  небось не запутаетесь! Шурин нисколько не волновался, был по своему обыкновению задумчив, неразговорчив, медлителен. На общей фотографии он так и выглядел, изогнувшись, впрочем, всем туловом и согнув руку калачиком, типа — «чего изволите?…» Отмечали событие опять же в доме его родителей, где собрались только ближайшие родственники и то, как я к тому времени вызнал, не все, и только со стороны жениха, исключая самое невесту и ее братца. Было не вполне невесело, как всегда почти не безоблачно, когда дело касалось Шурина, налицо — камни какого-то преткновения, о существовании которых я пусть и не знал, но — ненароком догадывался… И об этом доме я некогда имел неосторожность заметить: «Дом кутежом красен!» Очевидно, не так представляли себе подобные торжества и члены их фамилии. Двое из приглашенных задремали… «Деталь!» — догадаетесь вы. И я сонно кивну… Прикрывая тему его родни, скажу, что у них существовал определенный культ в этом плане, но — ежели кого невзлюбливали, неприязнь продолжалась всерьез и надолго! Со временем я вникся в диспозицию и лауровскую родню узнал лучше своей. Хотя и хуже форсайтовской…

А потом… потом молодые исчезли из вида. Где они жили? дружно ли? «Жизнь позволяет поставить «либо»… — как сказал поэт.  Знаю, что у него в том же году родился ребенок, которого я, впрочем, так и не увидел. Отсюда делаю опосредованный вывод, что они куда-то переехали. Но с ним я встречался, пусть и очень редко, на протяжении еще нескольких лет. Шурин помогал мне приобрести кондиционер; потом Лаура со мною пытались встроить его в Институт Экономики, увы, безрезультатно. Словом, отдалялись. И круг его интересов был далек от меня: какой-то бизнес по индивидуальной трудовой деятельности — новая инициатива  очередного генсека… Даже раз я ему в столицу какие-то игрухи и причиндалы через проводника ли, пассажиров ли  пересылал. Ничего особенного: импорт-экспорт, деньги-товар-навар… Жизнь становилась динамичнее, съезды депутатов, реабилитация прежних врагов, возвращение книг и фильмов, прежде припрятанных в закромах архивов и ящиках столов… что-то прояснялось из прошлого, но настоящее все больше мутнело, напоминало нэп из учебников и книжек, остро приправленный национальными и иными проблемами, неясными перспективами для себя и семьи; прибавьте к тому и личные мои… нет, не прибавляйте, не откроюсь! А что до Шурина, то его авантюрно-предприимчивая натура обрела второе дыхание. Видел я его и в деле, как он, обложившись гобеленами, стоял у местной нашей Девичьей достопримечательной башни столбом лотовым и — молчал… Я не в укор ему, я бы и так не смог. Как же, думал я, он другие дела и делишки проворачивает? Верно, организатор он лучше был, чем рядовой исполнитель. Ведь и успехи были, коль скоро он на капиталы свои даже автомашиной обзавелся!.. Но, как это по-русски? Вот, знаю такое выражение: презумпция невиновности, а вот как применить к нему — не знаю. За него очень переживала ближайшая родня, потому и предположу, что деятельность его была на грани фола. Наверное, он знал-таки край, да не падал, в детали я посвящен не был, и не стремился особенно… Как бы то ни было, он под их ли давлением, избегая ли вовлеченности в обострившиеся дела современности, в одиночку засобирался в другое государство, что ни говорите — поступок! Перед отъездом предложил мне подзаработать на изготовлении каких-то бирюлек, но я и к этому, как и многому другому, оказался способен не вполне, пусть мне деньги на выплату алиментарной задолженности и немало нужны были. Провалился я в этом деле, не оправдал надежд. Поделом!

Все устроилось тем не менее. И он уехал в свой Израиль. Через полтора года — и я с семьею эмигрировал туда, где и посейчас безвыездно обретаюсь. И целых лет десять друг о друге мало, что знали. Замечу только, что он, один из наинемногейших позвонил мне в связи с тяжелой утратой и выразил соболезнование. Впрочем, я никому почти и не говорил о своем горе: не шибко верю в утешительность дружеского участия и его действенность, якобы способные поддержать и помочь справиться. Кому куда, а мне надо уйти в себя. Чем тут можно утешить? Как сказал Иван Лапшин в одноименном фильме Алексея Германа: «Ну, умер человек. Что тут поделаешь?..» Действительно, нечего добавить. Это — единственное, что я могу сказать себе… А все остальное?.. Все же шуринский звонок я запомнил и оценил.

Вот такой водораздел в наших отношения — десять лет, в течение которых он настолько изменился. Но, по-порядку…

Через годы длительной разлуки мы встретились в Нью-Йорке. Сначала он приезжал с кратковременным, говоря суконным языком, визитом. После — навсегда, как это ни горько сейчас звучит. Сказать, что он изменился? Этого мало! Его было не узнать! И если раньше он напоминал мне молодого Шостаковича (особенно на мальчуковой картине, хранящейся у его родителей), то теперь трудно было подобрать иной оригинал или даже слова для его описания. Вспоминалась не к месту цитата из «Мастера и Маргариты»: «Да его хорошо отделали!» Жизнью тамошней! Время мало кого красит, к тому же — в лучшую сторону. Но он слишком поблек и утух. Так выглядят люди, которым не хочется, а главное, незачем жить. Почему? Ему всего сорок, он крепок физически, способен к языкам? Что так надломило его? Нет, я, конечно, знал кое-что о его жизни вдали от нас, но не в деталях, из вторых рук, так что не буду пересказывать, а просто констатирую самый факт его перемены, не вдаваясь в причины.

Встретили мы его хорошо; да иначе и быть не могло. Приезжать в другую страну тяжело, если это не туристическая поездка, вторая эмиграция — испытание вдвойне. Он, как мне передавали, так и высказался: «Второй эмиграции я не выдержу!» Но — примите в рассмотрение, ехал Шурин не на пустое место, к родным людям, которые обеспечили его заботой, жильем… что там перечислять! Так что, говоря откровенно, проблемы его были минимизированы. Внешние. Потому, если кто-то на основании реальных фактов будет доказывать, что он был благополучен вполне, и все его трудности оказывались «в пределах эмигрантского допуска», порушить такой подход может единственная мысль: «чтобы судить о ком-то, мало знать перечень событий его жизни, надо знать еще и отношение этого человека к ним»! Скорее всего, такое отношение является более реальным источником его внутренних мучений и переживаний, пусть они тоже связаны с фактами, но — прошлой жизни и больной памяти. А если к этому присовокупить и некоторую его склонность к суевериям и вообще мистике, то картина не то, что более усложнится, но даже много иррационализируется.  Что творилось у него в душе? Не знаю. Но о чем-то по внешнему виду могу догадываться. Он временами становился суетливее, раньше за ним такого не водилось. Он рвался найти хоть какую работу, упрекал нас, что мы не можем в этом преуспеть. Когда ему говорили, что у него есть возможность учиться, да и языком нужно заняться, он отмахивался. Устраивался сам, но подолгу нигде не задерживался. В этом он был моей противоположностью: я, заполучив работу, пусть самую грязную и неблагодарную, держался за нее, но не в силу особой сознательности и/или необходимости, а более — безынициативности, «смиряясь легче со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремяся!» Тут и иные из моих интенций сказались, о которых сейчас не время и место; просто, это оказалось еще одним пунктом, препятствовавшим моему с ним сближению и пониманию. Несмотря ни на что, я спробовал его в некий  Автозон встроить, где и сам вкручивал  баранку, одновременно опасаясь за (него, вернее,) свою рекомендацию, Он явился, говорил с начальством,  но, как я понял, одно из шуринских условий было чрезмерным для них — не работать по субботам, то есть в самый напряженный день недели. Словом, не выгорело… И это при том, что он вопросы финансовой зависимости от… обстоятельств принимал близко к сердцу.

Другим пунктом наших разногласий были его суеверия и мистические предрассудки, к которым я относился с понятным чувством скептицизма и, но не столь уже необходимым, снисходительности… А это уже мало кому понравится. Одно качество у него оставалось неизменным всегда — желание помочь. Да он и помогал: когда мы собирались сменить машину, Шурин ездил с нами в Лонг-Айленд (в этой поездке я обратил внимание на причудливый шрам на его запястьи и не смог удержаться от цитаты, доселе мирно дремавшей в памяти: «Откуда у вас такой странный шрам? аппарат Гарина, да?» Он недовольно глянул на меня и… я вспомнил!)… Я всего могу не упомнить, должно быть что-то остается и за кулисами памяти. Вот, еще одно: Шурин терпеливо возился с нашими компьютерами, в которых разбирался поболе нас. Это качество, я имею в виду  бескорыстной помощи всегда в нем было очень развито. Оно даже почти не зависело от степени близости к нему. Почти наоборот. Он мог помогать и малознакомым людям. Когда еще в Баку обострились межнациональные отношения, он с риском и для себя, помогал несчастным; его отношение никоим образом не зависело от их национальной принадлежности, да Шурин от этом и не задумывался специально; его вело исключительно желание помочь и спасти людей, тех, кому пришлось очень нелегко. Надеюсь, что это ему зачтется там, где спрашивается со всех. А если не спрашивается, все равно, останется в памяти, пока есть те, кто способны помнить… И — очень тоже щедрым и щепетильным был еще: взяв на пару-тройку часов нашу машину на предмет изучения маршрутов возможной работы в кар-сервисе, вернул ее с полным баком бензина. Но эта почти болезненная честность стала сочетаться у него с исключительной мнительностью к окружающим: он опасался, что его хоть в чем-то обманут… Это был поразительный контраст с ним прежним, Шурином-бизнесменом: не мог же он в те времена играть не по правилам, не им заведенными, да еще столь успешно! Свою роль сыграла и его религиозность, которой он отдался всеми силами, видимо, возлагая на нее определенные надежды, чувствуя, что с ним происходит что-то не то… В целом же мы сильно отдалились взаимно, более, я полагаю по причине изменений, происшедших с ним. Тогда же я поделился опасениями с его сестрою: Шурин так себя ведет, будто «его поставили на счетчик» или он балуется наркотиками, хотя не могло быть ни того, ни другого. Он не курил и даже отказывался от самых безобидных медикаментов. Поэтому, я и сказал «так», не умея ближе понять происходящего. О депрессии я имел самое общее представление, пусть мне и самому были свойственны некоторые ее черты, причем, причины которой мне достаточно были известны. Потому я самоуверенно выводил свой личный опыт на уровень едва ли не универсального, не веря в беспричинность депресии и «химические ее основания» у других, самочинно боролся с негативными ее тенденциями приверженностью к здоровому образу жизни, особенно утренним пробежкам (однажды и он присоединился ко мне, но дальше этого раза дело не заладилось), музыкой, природой, окунательством в семейные ценности и еще кое-какими личными иллюзиями. Ему, вероятно, все перечисленное было более чуждо… Он становился все мнительнее, даже агрессивнее, принимая на свой счет самые невинные замечания. Впрочем, если их слишком много, количество не замедлит перейти в качество, по меньшей мере, в восприятии человека мнительного. Подвез я его утром с сестрой к остановке сабвея и предложил (неуместною цитатой из фильма) покинуть машину. А до этого на сайте электронной газеты «Семь-сорок» при нем еще и шуточный тест с низкопробным национальным подтекстом заполнял. Вечером, он вызвал меня на толковище по обоим вопросам. Я взял все свои слова обратно, одновременно объяснив отсутствие задней мысли в инкриминариях.

Было и такое, что одну из дежурных моих цитат: «я — живой человек, а не пенсионер!» — принял, пусть и не на свой счет, но недовольно… Вообще, перестал приемлеть злословие в любой форме, даже самой веселой и безобидной. Наконец, я объявил ему, что некую проблему он может вполне решить и с Лаурой, его сестрой (если кто запятовал или начал читать с середины), не адресуясь ко мне! Это когда Шурин пытался взвалить ответственность на меня за одно из ее решений, не столь важно, какое именно. Вот тогда, кажется, он сказал (ближайший аналог дипломатического — Persona non grata), что не хочет, чтобы я называл его шурином, ибо «он не сводится к этому определению». Трудно же мне было переделываться! Несколько раз я по упрямой инерции продолжал его так называть, оправдываясь тем, что есть стандартные обращения, типа «папа», «мама», «дядя»… Но он отказался входить в рассмотрение вопроса и, надо сказать, с формальной стороны был совершенно прав. Это, как «вы» и «ты» или «господин» и «товарищ». Если одну из сторон обращение не устраивает, вопрос однозначно снимается! Хотя неприятный осадок остается.

Еще один момент, которого хочу, может с излишней степенью бесцеремонности, коснуться. Его отношений с женщинами. С одной из них, что мне здесь случилось увидеть. Я о Юлии, дочери знакомого одного из шуринских родственников. Она была разведенной, обеспеченной, то есть абсолютно адекватной и самостоятельной особой, проживающей со взрослою несовершеннолетней дочерью. Знакомство Шурина с Юлей длилось несколько месяцев и было не весьма тесным — по моему скромному, что называется, без фихтеанского зеркала в руке одноразовому наблюдению. Мне довелось всех их вместе привезти к нам домой на празднование Дня благодарения. Заодно  я оказался свидетелем, как Шурин преподнес им в подарок сервиз, а именно: вытянутыми во всю длину руками, а Юля при этом сделала губы «сердечком», как бы контроплачивая подарок воздушным поцелуем. И — все! Мне по жизни приходилось немало видеть, как вручают подарки, даже и самому дарить, впрочем, как и принимать тоже, но этот раз поразил меня более целомудрием, нежели щедростью, во всяком случае, с его стороны. При этом Шурин как бы опасался дать знать слишком явно о возможных своих намерениях, которые, думаю, у него все же были, коли они регулярно встречались. Вероятнее всего, его отталкивала самая мысль о собственной незавидности на ее фоне, столь успешном; одно это уже затрудняло возможность дальнейшего развития отношений с нею со столь неравных стартовых  позиций. А ведь прежде он был весьма притягателен для cвоих подруг и едва ли задумывался о внешне привнесенных обстоятельствах! Другая моя версия выходит на некоторую шуринскую предубежденость: он избегал обнадеживать кого бы то ни было, если не чувствовал за собою стопроцентной гарантии выполнения обязательств. Как это далеко от распространенного ныне разрыва между словами и делами, когда бытует представление, что «сколько женщине не обещай, ей все мало!» Наконец, если он успешно переступит через оба указанных объяснения (а для него они были больше барьерами), то самая перспектива оказаться на иждивении у столь удачливой женщины, не могла не отталкивать его циничной обнаженностью. Все эти три момента вкупе, как мне кажется, напрочь перекрывали его перспективы с Юлей, а возможно, и с другими, неведомыми мне, кандидатками — на совместную жизнь. Я не знаю, на какой ноте они расстались, но то, что она после ни разу не поинтересовалась его судьбою, видимо, о чем-то говорит. Больше, конечно, о ней. Не рискну высказывать предположений. К тому же я сейчас занят исключительно попыткой разгадать некоторые черты его судьбы. Надобно заметить, что в дальнейшем все более прибавлялось в нем своеобразной щепетильности и, соответственно, тем труднее приходилось ему выносить ее бремя. Если бы только это! Видимо, и многое другое складывалось, накапливалось и переполнило критическую массу страданий. В результате…  Я не специалист. Но сколько умел заметить, его не взорвало безудержным протестом против разного рода навалившихся проблем, но элементарно отрезало нити, связывающие с жизнью, включая инстинкт самосохранения. Исчезли интересы, погасло все. Словом, конец перспективы…

Начался отсчет последнего года земного его существования.

В первый день нового 2004 года он в отсутствие родителей пригласил меня на хаш, который собственноручно сварил. Мы мирно сидели, хаш без выпивки не обходится, потому выпивали, как в добрые старые времена, от которых ничего не остается, кроме воспоминаний. Стало быть, остается все, но — в душе! Ведь сокращаются не только большие расстояния, как в песне поется, но и временн’ые сближения происходят: некогда на заре туманной юности сестра его ненароком переносила на меня часть симпатий к своему брату; а в этот момент я был для него суррогатом друга, столь одиноким Шурин тогдашний представляется мне сейчас.

Весь этот год для него был очень тяжелым: разного рода размолвки с близкими, потеря горячо любимого дяди, он перенес два разбойных нападения на улицах большого города, был сам не свой… Вадим — то рвался уехать к своим друзьям, то терял ко всему интерес, вел безрежимную жизнь вне времени и реалий…

В последний раз мы виделись на дне рождения его средней племянницы. Вадим пришел, чему все обрадовались, очень все три сестры к нему тянулись, причем для этого он не предпринимал ровно никаких усилий. Его они уговаривали прийти и днем раньше на День Благодарения. Вадим отказывался… И в этот раз речь у нас с ним на вне всякой связи зашла о философии. Он вяло отстаивал каких-то неслыханных мною доселе авторов. Я с долей высокомерия объявил, что, дескать, нечего с них взять, маргинальных с обочины прогресса, когда есть такие, как Кант, Гегель, да, мало ли… Он промолчал. Не могу вспомнить, как Вадим уходил от нас. Больше между нами не было сказано ни единого слова никогда.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Борис Жеребчук: Памяти Шурина. Окончание

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.