Отношение к выпивке было ещё одним важным ощущением моей «отдельности». Я зарёкся не пить в потенциально антисемитских компаниях, а еще стремление дистанцироваться от «жида, который за компанию повесился». (Народная поговорка!)

Уроки автобиографии

Часть IV

Борис Замиховский

Продолжение. Часть I, Часть II, Часть III

Трамвайно-троллейбусное управление
Начало взрослой жизни

Итак, почти двухнедельный обморок, меня не приняли в институт — я не набрал проходные 17 баллов, кончился. Отец добился перевода моего заявления и документов на вечернее отделение Одесского Инженерно-строительного института, то есть я всё-таки становлюсь студентом!

Я не могу сказать, что строительное дело было то, чему я мечтал учиться. Я хотел бы заниматься историей — в ней столько занимательных сюжетов, такое разнообразие эпох и стран — мифы Эллады, древние Египет и Рим, Великая Отечественная… Но это — политика, это не для меня, да и вообще в Одесский университет на любой факультет: исторический, физмат, химический с моей «пятой графой» не принимают!

Была ещё семейная традиция — стать врачом, как мама и сестра, но и в Одесский мединститут не принимали! Ехать куда-то в другой город? Уж очень я не самостоятелен ещё, да и мама очень больна. Надо идти на инженерную специальность. Выбор пал на строительный институт, потому что мой старший брат занимался и окончил его. Я видел, как он чертит свои проекты и подумал, что смогу делать то же самое. Я не осознавал, что он свой выбор делал в 1948 году, во время ожесточённой борьбы страны с «космополитизмом». Что космополиты — это евреи, я знал, но готов был спорить, ссылаясь на статью в газете «Труд», в которой это отрицалось.

Мне повезло! Это уже шел 1955 год, начало Хрущёвской «оттепели». Неожиданно, в строительном институте, на вечернем отделении, открыли дополнительно три группы для поступающих. Национальное ограничение было, частично снято, но я должен был представить справку, что уже «работаю в строительстве». И отец устроил меня на первое же подвернувшееся место, не важно куда, не важно на какое место, главное, чтобы дали справку! Папа был очень зол на меня: «Я говорил тебе занимайся, занимайся! А ты … не смог набрать «проходной бал»»!

Первого сентября я должен был приступить к работе и, первого же сентября, должен был явиться на первое занятие в группу ВПГС. (Вечернее отделение факультета Промышленного и Гражданского Строительства.) Между прочим, мой старший брат поступал в Строительный институт, но тов. Сталину, нашей партии и правительству для строек коммунизма, преобразования природы, срочно понадобились инженеры-гидротехники. Вот построим их и будет «Коммунизм!». В связи с этим, Одесский Строительный институт «перепрофилировали» в Гидротехнический, а большинство студентов строительного факультета добровольно-принудительно перевели на вновь созданные гидротехнические факультеты. Соблазнили специальными стипендиями для всех и высокими окладами после окончания института. Когда я поступал, институт ещё назывался Гидротехническим, но через год или два его преобразовали снова в Строительный и никого не насиловали — «оттепель», просто сократили приём на гидротехнические специальности.

Рано утром, одевшись попроще, я отправился на свою первую работу. Оказалось, что это Ремонтно-строительная служба Одесского Трамвайно-троллейбусного управления, а должность — ученик столярно-плотницкого цеха. На деле я ещё не понимал разницы, хотя помнил сентенции пьяного столяра из Чеховской «Каштанки»: «Ну что стоит плотник супротив столяра?». На деле мне предстояло быть больше плотником и просто «разнорабочим» или подсобным рабочим, чем столяром, да и учить меня на рабочем месте никто не собирался.

Я плохо помню свой первый «рабочий» день со множеством не очень приятных впечатлений, с переходами по кабинетам начальника службы, отдела кадров, заполнением анкет. Его затмили ожидания моего первого «студенческого» дня, точнее вечера. Вот прогудела сирена, конец рабочего дня. Бегу на трамвай номер 1, доезжаю до Карла Маркса, заскакиваю домой, моюсь, перекусываю, и бегу на Первый троллейбус до площади Толстого, чтобы не опоздать, догоняю 28 трамвай, еще две остановки, а дальше бегом вниз по Дидрихсона. Общественный транспорт теперь для меня не проблема — «Я достаю из широких штанин…» маленькую книжицу или, как тогда говорили — зеленые «корочки», служебное удостоверение, дающее право прохода на территорию Трамвайно-троллейбусного управления и … право на бесплатный проезд в трамваях и троллейбусах, и даже на вход с передней площадки, то есть «вне очереди». Я этим правом не пользовался — стеснялся.

Вбегаю в « старый» корпус, а тогда единственное здание Одесского инженерно-строительного института, подбегаю к списку студентов, список вечерников почти в самом конце, дальше заочники. Вот он список принятых на вечернее отделение, ищу свою фамилию, нашёл! Отец сказал правду. Я принят! Я счастлив!

Сегодня я, наверное, получу и заветный студенческий билет.

Ужас страшного провала главной линии жизни позади. Вспоминаю отчаяние прошедших дней. Я не смогу жить так, как жили все мои близкие: папа, мама, сестра, брат. «Вот будешь плохо учиться, станешь дворником» — формула жизненной перспективы без образования, сформулированная моим отцом. Она была угрожающей не потому, что труд нашего дворника мне казался ужасным, а терялась перспектива стать уважающим себя интеллигентным человеком, к которым я себя относил. Я боялся стать третьим сортом в семье. Эта опасность отодвинулась, но не исчезла — меня могут забрать в армию на три года. Но всё равно я счастлив!

КВН

Страх не стать студентом, мой неполноправный студенческий статус и ущербное студенчество вызвали во мне огромное желание перебороть судьбу, стать студентом, сделать для этого всё, что зависит от меня. Эта идея настолько внедрилась в моё сознание, наверное и подсознание тоже, что я до сих пор ощущаю себя студентом!

По нашему Одесскому телевидению показывали миниатюры Одесского студенческого театра миниатюр, я не мог оторвать глаз от телевизора и впитывал их всеми фибрами души. Было что впитывать, одним из главных авторов миниатюр был Миша (Михаил Михайлович) Жванецкий и ещё много талантливых парней , включая евреев. Я впитывал ещё и потому, что моя жизнь студента-вечерника была значительно беднее, чем у «настоящих» студентов, и многие сюжеты были не знакомы мне, приходилось расшифровывать для себя.

Два года спустя, я с большим сочувствием отнёсся к моим товарищам — Рудику Седлину, Марику Бронштейну, которые переводились с нами на стационар, но с заочного отделения. Ведь они были обделены студенческими радостями ещё больше, чем я. Когда появились клубы КВН, я мечтал быть частью их, но не было совершенно ни времени, ни возможностей. Позже мне немного повезло. Я попал на офицерские военные сборы. Вместе со мной там оказался Сёмка (Семён) Лившин, окончивший мой институт на год или два позже. Один из самых продуктивных авторов одесских команд КВН, впоследствии журналист-сатирик и автор нескольких замечательных сатирико-юмористических книг. Он один из когорты сатириков-юмористов, прославивших Одессу второй половины ХХ века. Он привлёк меня в «Команду сборов», выступившую против состава принимавшей нас части. Я принял некоторое участие в написании текстов, был участником нескольких интермедий на сцене. Узнал одну из театральных «тайн» — перед выходом на сцену для куражу, для адреналина, многие принимают дозу водочки или в худшем варианте вина. Естественно, дозы разные. (Владимиру Высоцкому в середине 60-десятых нужна была полулитровая бутылка водки. Я сам, наивный свидетель, тогда это видел и ужаснулся.) . Но эпизод с моим участием в команде КВН остался светлым и памятным пятном в биографии.

Учеба в моей жизни

После окончания напряженных лет учебы в институте и начала работы в проектном институте, я неожиданно почувствовал некоторую пустоту в моей жизни. Почти никаких новых знаний не получаю. Я поступил на вечерние курсы английского языка и параллельно на курсы вождения грузовых автомобилей при городском клубе ДОСААФ (Добровольного Общества Содействию Армии, Авиации и Флоту).

Поступив из любопытства на курсы по аналоговой вычислительной машине, я стал компьютерщиком. Тогда это называли не компьютерами, а ЭВМ (Электронные Вычислительные Машины). Я вынужден был регулярно учиться, повышая свою квалификацию. Я поступал учиться на механико-математический факультет Одесского Университета и проучился 5 семестров. Пришлось бросить, так как должен был ехать в трёхмесячную командировку на курсы ремонта вычислительной машины «Проминь». (Оказалось и «украденную» у шведов.) потом были машины «Урал», «Наири», языки «Альфа» и «Фортран», Машины «Минск 2», «Минск 22» и программирование в кодах машин серии «Ряд».

Попав в эмиграцию уже в солидном возрасте, я снова стал студентом, теперь американского колледжа на целых десять лет! Сначала кончил языковый факультет, затем «брал», как говорят в Америке, компьютерные дисциплины, а они появлялись все новые и новые. От курсов пользователей до организации и эксплуатации компьютерных сетей и программирования на языках С и С++ , а также для дизайна интернетных сайтов.

Путешествуя по Америке и Европе, я всегда со жгучим любопытством отправлялся на экскурсии в университеты, вглядывался в лица интернациональной массы студентов. Я задавал себе болезненный вопрос: «А как бы я выглядел среди них, а потянул бы я их программы?» С белой завистью рассматривал территории и корпусов студенческих городков-campuses, шикарных библиотек, работающих 24 часа в сутки во время сессий, со свободным доступом к стеллажам с книгами и столам с компьютерами, средствам размножения, нужных студентам, текстов. Конечно, завидно, но это всё равно как-то и моё!

Я и моя работа

Я пришел на работу в строители маленьким, щупленьким, домашним, интеллигентным мальчиком весом менее 48 килограммов и ростом, как говорили «полтора метра с кепкой». Кстати, мы все тогда носили кепки, так как работали в достаточно грязных условиях, как в цеху, так и на стройплощадках. Цех хорошо подметали редко. Уборщица была «дамой сердца» начальника цеха и убирала только после серьёзной ссоры с ним, а работникам это было «По-барабану» (безразлично), так как чистый пол сильно противоречил бы прочим условиям труда. Например, в цеху было три или четыре станка, но шум, который они производили, был ужасный. Особенно шумной была циркулярная пила, на которой мы часто распиливали «кругляк» на доски. Мы все, работавшие в цеху, потеряли определённую музыкальность или музыкальный слух, благодаря этой пиле.

Работа была связана с мелкими травмами. Люди не делали работу аккуратно, а в спешке, из под палки сдельной оплаты труда. Когда работаешь с пиленным лесом, естественны занозы, а когда забиваешь гвозди, особенно в начале или конце дня, или в неудобном положении, в спешке, случается попадаешь по пальцам, иногда очень сильно. Старались загонять гвоздь в древесину за 2-3 удара. Промахнулся, естественная реакция мальчишки — вскрикнуть, зажать кровотечение или ушиб и может даже пожаловаться на боль. Такие реакции вызывали злые насмешки и матерную ругань моих напарников — «Так что, я буду стоять и ждать, когда ты соизволишь взять другой конец доски или прибьёшь к потолку свой конец? Я на «сдельщине!»». Со временем, я научился безо всякой йоги подавлять боль и, матюгнувшись, продолжать работу, не реагируя на мелкие травмы. По сей день я могу не заметить небольшую травму и удивляться, откуда на рубашке или брюках кровь, или синяк на теле. Также избавился я и от мелкой лжи в оправдание своих промахов. Мою ложь судили строго, даже значительно строже, чем она того стоило… «А вы все такие…», — не раз слышал я. Люди работали тяжело за мизерную зарплату. Мой оклад сначала был 290 рублей. Для сравнения — через три года моя повышенная стипендия была 455 рублей, а моя первая инженерная зарплата — 800 рублей превратившиеся в 80 после очередной денежной реформы..

Основная масса рабочих была на «сдельщине», то есть зарплата зависела от выработки. Перед работой мастер должен был выписывать наряд, документ в котором должна была быть описана работа и полагающаяся оплата за неё. Расценки были очень низкие. На самом деле начальник цеха, дядя Яша, выписывал все наряды в конце месяца, «дорисовывал» и выходило от 450 до 600 рублей. «Как на такие деньги жить?», — неоднократно спрашивали меня молодые рабочие — «А ведь мне ещё сто рублей платить за квартиру. А ещё что-нибудь из одежды купить надо?». Как я понимаю теперь, я для них, приехавши из села был городским, просоветским, хоть и совестливым, не стукачом, не боялись пожаловаться, но попрекали…

Обстоятельством, сблизившим меня с некоторыми молодыми ребятами в цеху, было то, что эти сельские ребята получали возможность продолжить образование — закончить вечернюю школу. Они ехали в город завоёвывать место в жизни лучшее, чем им «светило» в селе, где часто не было десятилеток. Я щедро отвечал на их вопросы, помогал в выполнении домашних заданий. Между собой они не были дружны, были ревнивы к учебным и к любым успехам друг друга.

Между прочим, это помогло мне и в решении ещё одной важной для меня на тот момент задачи — всё-таки поступить назло Марте, классной руководительнице в школе, в комсомол. Мой товарищ, которого она тоже не приняла ушел в частный сектор и никакой общественной карьеры делать не стал, а с деньгами у него было значительно благополучнее чем у меня. Тогда считалось, что «комсомол» — знак лояльности власти и без него любое продвижение в карьере сильно затрудняется, если не полностью невозможно.

Я обратился к двум самым авторитетным «моим ученикам» за характеристиками и они с удовольствием дали их мне. Я мог получить характеристики, поставив кому надо «пол-литра», но тогда я ещё не понимал, что взятка, «смазка» — это обычное и самое верное средство решения очень многих проблем. Первый урок в этом я получил уже в институте, перейдя на стационарное обучение. Член институтского комитета комсомола потребовал от меня «поставить» выпивку, чтобы уладить неприятность с дракой, в которой я не был виноват. Кроме этого надо пить вместе с ними, а я не пил, и по соображениям сохранения спортивной формы и потому, что дал зарок не пить в подозрительной компании вообще, после одного такого эпизода.

Инвалид

Однажды, я наблюдал, как распивали бутылку водки трое парней, один из которых, по-видимому, болел в детстве полимиалитом, был на костылях и, как мне показалось, очень дорожил компанией своих здоровых собутыльников. Вдруг к ним подошел четвёртый. Что-то по секрету сказал одному здоровому, потом второму. Взял за плечи уже захмелевшего инвалида, заинтересовавшегося о чём речь, будто хочет его отвести, чтоб рассказать, и неожиданно выбивает у него ногой костыль. Инвалид упал неуклюже, как мешок, разбившись лицом о мостовую. Он позвал своих «товарищей» на помощь. Один оттолкнул другого и стал помогать ему встать на костыли, но как только инвалид утвердился на ногах и костылях, сам ударил по костылю ногой. Инвалид не упал, атака не удалась, так он ударил по второму и инвалид, снова растянулся на грязной мостовой. Вот такие бывают шутки.

Компания ушла, оставив его пьяного и грязно матерящегося, безуспешно пытающегося встать самостоятельно. Нет, я не пришел к нему на помощь. Если бы не видел предысторию, то, конечно, помог бы, но уж очень гадкими показался мне он и его товарищи, и его стремление быть в этой компании.

Отношение к выпивке было ещё одним важным ощущением моей «отдельности». Я зарёкся не пить в потенциально антисемитских компаниях, а еще стремление дистанцироваться от «жида, который за компанию повесился». (Народная поговорка!)

Но возвращаюсь в цех. Вообще, сельские жители были менее «советскими», чем городские, наверное потому, что их родители ещё не забыли продразвёрстки, коллективизацию, голодомор и , конечно, были менее грамотными, не забивали себе голову «правдой» из газет, как городские жители. Власть тренировала свой народ выживать в любых условиях. Из таких условий и уход в армию был привлекательным, а смерть не так страшна.

Об общежитии и решении квартирного вопроса напишу чуть попозже. Я считался обеспеченным, ведь у меня было жильё, а в большинстве они только приехали из сёл, жили в заводском общежитии или снимали угол у «частников» и с нетерпением ожидали призыва в армию.

Теперь, через многие годы, в памяти всплывают детали, на которые смотришь совершенно иначе.

Начальник нашего цеха — член партии, участник войны, бывший офицер, уже пожилой человек. Его все звали дядей Яшей. Он ходил в офицерских галифе с тонким красным кантом и высоких хорошо начищенных офицерских сапогах «гармошкой». Носил небольшие усы и редко брился. Глаза его всегда были прищурены, то ли от близорукости — очки не идут боевому офицеру, то ли чтобы скрывать, что их хозяин пьян. Скорее всего, и то и другое.

Я долго не понимал, что он регулярно выпивает, или точнее, «не просыхает», как говорили сослуживцы. Но чем больше он выпивал, тем меньше его было слышно, тем спокойнее была обстановка в подведомственном ему цехе. Все находились в большой зависимости от него — он распределял работы, а, главное, в конце месяца «выписывал наряды», или точнее «рисовал» их. Шум в цеху замирал, когда дядя Яша, напялив скрученные, перевязанные верёвочкой с круглыми старомодными окулярами очки, «священнодействовал» в своём кабинете. Зимой, в самые холода, мы все набивались в его кабинет, там ставили «буржуйку» и отогревались, протопить весь цех не было никакой возможности. Вообще, что-то сделать и заработать в холодных январе и феврале было адски тяжело, и роль «художественного таланта» дяди Яши существенно возрастала.

Рабочие евреи Одесского трамвайно-троллейбусного управления

Мой двоюродный брат из Харькова, впервые в Одессе увидел евреев, «которые работали простыми рабочими, — говорил он, — а у нас евреи — только интеллигенция». В Одессе и после II Мировой войны жили более трёхсот тысяч евреев. Конечно, на всех интеллигентной работы не хватало. Трамвайно-троллейбусное управление было одним из самых крупных предприятий в городе. Ещё со времён пуска первых трамваев Бельгийской компанией, «в трамвае» работало много евреев. Это водители, кондукторы, контролёры, путевые рабочие. Был ещё ВАРЗ — вагоноремонтный завод и множество различных вспомогательных служб: Служба пути, Электрохозяйство, Кузница, наша Ремонтно-строительная служба.

В то время строительство вели так называемым хозяйственным способом, то есть предприятие само нанимало людей и закупало конструкции, необходимое оборудование и материалы под собственные нужды. Сразу после войны было очень много работы по восстановлению и расширению всего хозяйства — строились новые трамвайные депо, пустили троллейбусы, которых до войны не было.

В состав нашей службы входили бригады каменщиков, штукатуров, наш столярный цех, звено кровельщиков и такие экзотические, как артель жестянщиков и подразделение «конной тяги». Всем этим сложным и разнообразным хозяйством руководили два немолодых еврея, я уже не помню их имён. Начальник, очень гибкий дипломат, умевший ловко маневрировать между рабочими и начальством, и более колоритная фигура — главный инженер. Рыжий белокожий, точнее бело-розово-кожий, в больших очках, с отчаянно картавым выговором, он был предметом всеобщей неприязни наших пацанов. К тому же он носил военно-морскую форму без погон: черные китель, брюки и шинель, а также офицерскую фуражку с крабом. И кличкой его стала «краб». Во время войны и несколько лет после он служил в инженерном подразделении Военно-морского флота. Но это почему-то ставилось под сомнение этими пацанами. Его внешность и манера поведения местечкового еврея тогда не вызывала и у меня симпатии. Однажды, начальник службы мимоходом сказал мне, что у главного инженера умерла жена. Я понял, что он, возможно, намекает, на что-то. Я пошел в контору и увидел совершенно разбитого горем старика, с красными от слёз глазами. Меня эта картина сильно резанула сочувствием по сердцу. Плакать в нашем рабочем коллективе нельзя было ни при каких обстоятельствах. А у меня мелькнула мысль, как тяжело ему приходится среди нашей жестоко-сердечной и антисемитской публики, и стало стыдно за то, что я внутренне дистанцировался от него, как от «позорного еврея». Я очень неловко выразил ему сочувствие, которое он принял с благодарностью. А военную форму он носил потому, что был беден и ничего другого стоящего из одежды у него тогда не было!

Ещё одна интересная деталь — начальство взяло на работу экономиста, некоего Когана, которого я знал как талантливого шахматиста, кандидата в мастера спорта. Мастеров в городе ещё не было. Зачем службе экономист? Наше дело — «Копай глубже и бросай дальше». Я, как любитель шахмат, стал чаще заглядывать в контору. Там почти все служащие сидели в одной комнате. Однажды, я стал свидетелем, как он толковал с начальником о том, что нужно сделать, чтобы показатели экономического отчета были хорошими и чтобы от этого службе не стало хуже — не повысили план, не урезали фонд зарплаты. Я ещё больше стал уважать этого худенького, болезненного мужчину с типично еврейской внешностью, с тонким юмором, изящными движениями и обаятельной улыбкой, так контрастирующими со всем нашим строительным коллективом.

Продолжение