Борис Замиховский: Уроки автобиографии. Часть V. Окончание

Loading

…этот «кадровик» был одним из уволенных особистов расформированных лагерей и сокращённых после смерти Сталина штатов КГБ. Гражданские начальники их опасались и тихо ненавидели. Эти люди, вкусившие яд почти абсолютной власти над жизнью и смертью «зэков», считали себя голубой кровью режима.

Уроки автобиографии

Часть V

Борис Замиховский

Окончание. Часть I, Часть II, Часть III, Часть IV

Общежитие

Выполняя заказы «на ремонт жилья», я знакомился с условиями, в которых жили окружавшие меня люди. Некоторые — относительно терпимо, примерно как я, (хотя мы жили очень скромно — в качестве парадного костюма для урока танцев в седьмом классе мне купили байковый спортивный костюм с манжетами на рукавах и штанах, застёгивающимися на пуговицы. Некоторые — ужасно.

Пару раз я работал в мужском общежитии нашего управления. Оно располагалось почему-то в помещении бывшей церкви. Это было разновысокое помещение с четырьмя столбами в центре, на которые опиралось покрытие типа купола, с каким-то фонарным освещением высоко вверху. Главный зал-спальня был неправильной формы в плане, так как какие-то перегородки были снесены а какие-то встроены. Спальня заселялась постепенно, люди устраивались поудобнее, без учета будущих соседей или эстетических соображений. Поэтому, когда я увидел это обиталище, мне стало нехорошо. Койки и валяющиеся на них спящие и бодрствующие тела, тумбочки, несколько платяных шкафов, выставленных беспорядочно не у стен, создавали ощущение хаоса, неустроенности и человеческой нищеты. Нет, это не было похоже на помещение ночлежки с двухэтажными грязными нарами из спектакля «На дне» по Горькому, но неустроенность очень схожая. Всё это как будто, сбилось к центру, где расположились несколько больших буржуек, трубы которых, поднявшись чуть выше человеческого роста, уходили в большие церковные окна, наполовину забитые фанерой. Найти цельные стёкла на такое окно тогда было практически невозможно, да и как, не разбив, просунешь трубу. Проходы были вдоль стен, никто не хотел спать вдоль холодных стен. На верёвке, протянутой между двух столбов, сушилось чьё-то жалкое бельё. Кто-то спал тяжелым, нетрезвым сном с утробным храпом. Запахи несвежего тела, пота и какой то влажной затхлости побуждали поскорее сделать своё дело и ретироваться.

На строительстве «нового жилья»

Однажды, мне пришлось работать «на строительстве нового жилья» для нашего сотрудника. В нашей службе работал штукатур, вернувшийся из армии. Проживал он в общежитии. Потом он женился на девушке, кондукторше, и у них только что родился ребёнок. Они ходили по всем инстанциям где прося, где уже и скандаля, требуя, ведь им обещали: «Вот женитесь, дадим жильё! Вот родится ребёнок — точно!» и ничего.

Наши начальники нашли «нестандартное» решение проблемы по согласию с молодоженами. Собственностью управления считалась территория всех трамвайных путей и связанных с ними помещений, в том числе и … павильонов для ожидания трамваев. В активе управления были и не восстановленные после войны, но построенные в годы правления Бельгийской трамвайной компании маршруты. Так вот, решили приспособить под жильё такой бельгийский павильон: крыша есть, стены подведём, вставим окно и двери … («нарисуем, будем жить» — шуточная песня).

Я туда попал, когда стены уже стояли, на месте были окно и дверь. У одного столба, подпирающего крышу, сделали перегородку, отделяющую жилую комнату от кухни, она же входной тамбур, она же была временным складом. Мы стелили пол среди зимы. Второй столб оказался около кровати, хоть полог вешай, как в спальнях султанов и королей. Лаги на клиньях мы ложили прямо на асфальт, высота комнат и так небольшая. Молодая хозяйка весело кормила нас наваристым борщом, приготовленным на примусе, поставленном на стул. Потолок сделает сам хозяин — он штукатур, ему и карты в руки. А «удобства»? «Удобства» во дворе, причём чужом. Представьте себе удобство проживания на «трамвайном островке», посреди проезжей части улицы. Я пытался мысленно сопоставить это жильё с их раздельным проживанием, ещё и с ребёнком, в общежитии, чтобы понять радость хозяйки, связанную с получением такого, но всё-таки своего жилья.

Нюра

У нас в службе работала ещё одна женщина из такого же общежития, разнорабочая Нюра лет 30-40, а может и моложе. Один глаз чуть косил, взгляд туповатый, но лицо «не поганое», а фигура в ватнике и штанах, заправленных в кирзовые сапоги, как-то не угадывалась. Работала она подсобницей то у каменщиков, то у штукатуров — замешивала раствор и таскала его вёдрами, а то работала с парой стариков кровельщиков. Однажды, я как-то увидел их снизу, лежащими и свесившимися с края крыши сарая, очевидно, выпивших и, как теперь говорят, «сексуально озабоченных». На следующий день, я как-то не сдержался и спросил: «Ззачем они тебе нужны?» Я знал этих кровельщиков как грязных не только в одежде, но и в разговорах. А она мне отвечает тупо и уныло: «А разве у меня есть выбор?» Неожиданно заводясь, Нюра продолжила: «А что я могу? А что я вижу? Разве я могу прилично одеться? А … А они мне поставили пол-литра, уважили». Вдруг в её глазах зажглось что-то озорное: «Поставь мне пол-литра и тебе дам!», — я ретировался. Конечно, она не совпадала с моими представлениями о «нормальной» женщине. Проститутка? Господи, какая она проститутка? Баба, так тяжело работающая в постоянной грязи строек. Как я мог её судить, сопляк с Дерибассовской?

Раз уж опять речь пошла о материальном положении моих сотрудников, то вспомнился ещё один интересный эпизод.

Украинец из Аргентины

В 1956 году в цеху появился маленький, худенький, жилистый и ясноглазый старичок. Оказывается, к нам в цех определили вернувшегося из Аргентины на Родину, эмигрировавшего когда-то с родителями из Западной Украины, аргентинского активиста-распространителя Советской газеты «Правда». Он там распространял с некоторым риском, как он нам прокомментировал, «разную прогрессивную литературу». Семейные обстоятельства его там прижали: сильно заболела жена; один ребёнок болел психически с рождения; старший сын кончал школу и не видел перспектив в Аргентине, поэтому глава семьи откликнулся на призыв Хрущёва возвращаться… Руководство нашего управления, действительно, постаралось помочь семье. Выделили трёхкомнатную квартиру; (вероятно город дал), жену положили на лечение в больницу; больного ребёнка в — другую — медицина бесплатная; сына взяли в мореходную школу с полным пансионом.

В первый день он вышел на работу раньше всех, разложил на выделенном ему верстаке инструмент, привезенный без ограничений из Аргентины. При виде этого инструмента мы все затаили дыхание: металлические детали из нержавеющей стали ярко сияли даже в лучах наших маломощных ламп. Деревянные ручки и детали были из красного дерева, новенький с иголочки набор. Были там и инструменты, о назначение которых мы и не догадывались.

Вообще рабочему положен шкаф, где, как минимум, он вешает свою «городскую» одежду, приходя на работу и переодеваясь в рабочую. Там же наш гость хранил и рабочий инструмент. «Оперативный» — в специальном переносном ящике, а «стратегический» развешивался на стенках. Молодым такие шкафы не выделили, в том числе и мне. Поэтому я должен был выходить в город и ездить в общественном транспорте, где уж там скроешь, в грязной одежде и обуви. Часто ловил на себе презрительные, а иногда испуганные взгляды, тем более, что в руках у меня был топор, другого инструмента у меня не было. Вообще, кроме топора плотнику, как минимум, нужны молоток, клещи, ножовка, ящик для гвоздей и фарнитуры — петель, ручек и т. д. Оставлять это где-то сверху нельзя — сразу украдут, инструмент стоил недешево, а таскать с собой слишком тяжело и не хотелось дико выглядеть. Поэтому по совету напарника я на Привозе купил дешевый, старый, ржавый топор и топорище, почистил от ржавчины и заточил на «наждаке» (вращающийся точильный камень), «закалил» и со временем ловко им владел — отрывал доски от старых полов и стен, забивал гвозди за один, два удара. При нужде я пользовался инструментом напарника. Как правило, я работал в паре с опытным плотником.

Но хватит хвастать своим топором, особенно на фоне маленького, изящного топорика-молоточка на полированной ручке из красного дерева нашего «Аргентинца», к которому пора вернуться. Наши парни заговорили с ним. Он отвечал на очень красивом, мелодичном и непривычном для нас украинском языке, непривычным и для наших украинцев, недавно приехавшим из деревень и не бывших оторванными на десятилетия от «Ненькi Украiни». Потом оказалось, что он может говорить по-русски тоже, но значительно хуже. Он был, относительно наших мастеровых, именно тот столяр, «супротив которого плотники» были существами низкого достоинства, и работал он очень тщательно и чисто. Любопытно было наблюдать, как он не торопясь, любовно выбирал точно ту отвёртку или ключ, который нужен. Начальство вынуждено было озаботиться, подыскивая мастеру соответствующую работу. Он отремонтировал всю мебель не только в нашей конторе, но и в здании управления. Если первые месяцы государство выплачивало ему какие-то подъёмные, то через несколько месяцев зарплату ему должен был «рисовать» дядя Яша. А когда наш «Аргентинец» получил даже нарисованную зарплату, его настроение очень испортилось, он практически перестал разговаривать. Однажды, меня послали помочь ему навесить изготовленные им ворота для гаража, хорошо изготовленные, из тщательно выстроганных и подогнанных планок. Подняли половинку, приставили к коробке, нужно закрепить верхнюю петлю. Я, как обычно, беру винт и бью его обухом своего топора. Он как закричит: «Что ты делаешь?». Я знал, что винты положено завинчивать. Но наши ребята, даже самые добросовестные, забивали винт на три четверти и потом уже докручивали. «Если я буду мудохаться и завинчивать каждый винт, я ничего не заработаю!» — пояснил мне наиболее разговорчивый. Остальные только матерились, когда речь шла о халтуре в работе. Чтобы собрать двойное окно нужно завинтить: 8 винтов на одну петлю, на четыре створки — в 8 раз больше, да плюс две форточки, да плюс ручки — около сотни винтов! У нас тогда не было электроотвёрток. «Аргентинец» не мог и не хотел осваивать «передовые» методы труда. Однажды, я пришел на работу, как всегда, к самому гудку-сирене — началу рабочего дня. Все рабочие стоят как-то полукругом на почтительном расстоянии от верстака «Аргентинца», а он, необычно возбуждённый, мечется возле своего верстака и ругается какими-то непривычными словами, а не привычным матом.

Оказывается, у него пропали несколько инструментов, из привезенных им «из-за бугра», из заграничной нержавейки и красного дерева, которые здесь нигде и не купишь. И тут я вспомнил, что один из моих рекомендателей в комсомол, который уже стал членом комитета комсомола всего Управления, несколько дней назад спрашивал меня: «Не хочешь ли ты заиметь хороший рубанок?», — ведь у меня не было ничего. Я выразил желание, но сдержанно, я уже тогда догадывался, что «бесплатный сыр — только в мышеловке», но, конечно, не в такой изящной формулировке. Поэтому на намёк, что его надо будет «стырить», я отмахнулся, не надо, мне таких работ не дают. По-видимому, наши хлопцы вскрыли после работы его шкафчик и поделили его инструменты, повязав всех круговой порукой. Я не увидел ни грамма сочувствия на лицах моих сотрудников. Когда чуть позже, накоротке, я спросил своего рекомендателя, как это случилось. Он мне сквозь зубы бросил: «А он подал заяву на возвращение в свою Аргентину». У меня почему-то вместо осуждения «предателя» жутко испортилось настроение. Я примерил на себя это событие. И ещё я понял, что кража была санкционирована «сверху», иначе кража у нашего зарубежного друга потянула бы на серьёзный срок, а ребята чувствовали себя спокойно, уверенные в своей безнаказанности.

Слободчане

Где-то осенью в цеху появились трое мальчишек, принятых на работу в ученики, как и я. Их выгнали из школы за какую-то коллективную «шкоду» из девятого класса. Да и, судя по их поведению, стремление к образованию у них отсутствовало, хотя, выталкивая их, школьное начальство устраивало изгнанных на учебу в ближайшую вечернюю школу. Жили они на Слободке, сельской окраине города, и добирались до работы и с работы с приключениями более 1,5 часов в один конец, «с приключениями» потому, что их конечный трамвай номер 20 «ходил» скверно. Поэтому задерживаться на работе, особенно зимой, они не могли. Руки у них были загоревшие и огрубевшие от домашних работ, жили они в сельских частных домах. Очень скоро для них и окружающих определилась их реальная задача — как-то «перекантоваться» год до ухода в армию. Сначала они пытались заниматься, и я им немного помогал, на этой почве мы поладили. Но когда они «вошли в работу» и поняли, в чем состоит работа окружающих, то пришли к выводу, что школьные науки для их работы ни к чему. Вообще, они были очень разные. Старший, Витька Бондаренко, белобрысый и курносый, самый серьёзный из них, действительно, хотел научиться чему-то в специальности — у него была повреждена нога, товарищи его поддевали, мол, тебя «комиссуют» и не возьмут в армию. Второй, Шурка Полищук, самый «живой», красавец с голубыми глазами, вьющимися каштановыми кудрями, но сильно огрубевшими от солнца и редкого мытья руками и лицом, был еще просто отчаянный мальчишка. Третий, его звали Валерка был очень вредный, буду называть его «Шкода». Он имел более утонченные черты лица, зато занозистый и шкодливый характер. Он постоянно дразнил, поддевал других, за что получал толчки и затрещины от «друзей», так как был слабее и трусливее. Между прочим, «шкода», за которую их всех выгнали, была спровоцирована им, а они не очень зло попрекали его за это. К этому времени относится и следующий эпизод.

Топор

Через несколько месяцев после появления «слободчан» у нас появился ещё один школьный изгнанник — Яшка, веснушчатый, лопоухий, долговязый и неловкий, как молодой щенок крупной собаки, к тому же еврей. Его выгнали из седьмого или восьмого класса. Я, как узнал это, сморщился как от зубной боли. В душе я был сердит на него — ну надо же быть таким дураком, чтоб угодить сюда. Я то здесь по необходимости. Он почувствовал это, но неправильно истолковал. Хотя осознаю сейчас, что выбора то у него особенного не было, злиться на него было не за что, и к нам его приняли тоже «по блату». Над самыми малыми и слабыми всегда находились желающие поиздеваться, покуражиться, тем более над таким. Очень скоро «Валерка-Шкода» принялся за Яшку на потеху своим товарищам. Я, как можно нейтральнее, заметил: мол чего вы издеваетесь над малолеткой. Они оставили его в покое, но не из проснувшегося благородства. Они решили наказать заступника и, предварительно сговорившись, через несколько дней занялись мной.

Взаимное заступничество это один из обычных, преследуемых криминалов для евреев. Обычное обвинение — “Они всегда тянут своих”. Они банально, стали рассуждать про «Абрама и Сару», еврейскую курочку. Особенно изголялся, играя на публику, «Шкода». Я весь подобрался, сжался, а на стороже я был там всегда, и вообще опасался их, ведь это была настоящая, хорошо что молодая и сельская, не очень изощрённая «шпана».

Дело шло к драке. Мой старший рыжий брат, чьи школьные годы в Свердловске, да и позже, были битком набиты драками, дал мне несколько уроков бокса, которым он занялся сразу после приезда в Одессу, у знаменитого тренера Фурмана. Кроме боевой стойки и правильных проведений «апперкотов», «хуков» и «прямых» он снабдил меня стратегическими наставлениями: становись к стенке, чтоб никто не зашел сзади, «не бойся» и «не ложись» — затопчут! Он сам следовал этим заповедям, не важно сколько было противников.

Эти ребята объективно все были крупнее, сильнее и более готовые к драке, хоть и моложе меня. Регулярной темой их разговоров были драки — главное развлечение в жизни. Рассуждали и о последствиях: тому-то дали в ухо так он плохо слышит, дубина, а тому-то вмазали кирпичом по голове, так он, вообще, ходит «чокнутый». И эти ребята теперь провоцировали меня на драку, безнадёжную для меня — втроем они меня запросто изуродуют и скажут, что я сам затеял драку. Видят, что я закипаю всё больше и больше, они тоже напряглись, в их глазах засветились хищные охотничьи огоньки. Шурка стал дергать меня издевательски за рукав: «Ну, выступи уже!!», присоединяясь уже активно к «Шкоде». «Дальше терпеть уже нельзя — будь, что будет, убьют, так не даром!» — мелькнуло у меня в голове. Я резко метнулся мимо стоявшего рядом Шурки и схватил свой топор, далее прыжок мимо Шурки за «Шкодой». Они — врассыпную. «Шкода» всегда был готов удирать, и его, как ветром, выдуло из цеха. Следующим прыжком я оказался на пороге цеха, а в голове уже отрезвляющие мысли: «Стоп, лезвием бить нельзя, да и обухом убью!…— тоскливые мысли — и что дальше?». Я остановился, задержался на пороге, в горле пересохло, сплюнул, жестко выматерился и пошел назад в цех.

Меня перестали трогать и стали сторониться. Я не стал выяснять с ними отношения, подумав: «плевать, для меня главное — наступающая сессия». Через несколько дней я ушел в отпуск на зимнюю экзаменационную сессию.

В связи с этим эпизодом у меня произошёл психический сдвиг. Я, что называется, «сорвал нормальную резьбу». Хватаясь за топор, я осознал, что это чревато смертью, и моей смертью. Я думаю, что именно ярость, решительность и готовность к смерти разогнали слободских. После этого я стал легче заводиться до состояния слепого бешенства и равнодушия к своей дальнейшей судьбе, готовности биться на смерть. У меня потом в жизни случались конфликты на улицах, в транспорте. По-видимому, «прочитав» отчаянную решительность, мои «оппоненты» оставляли меня в покое.

Старший брат настраивал меня на участие в драках, чтоб отстаивать себя, побеждать в драках. Но мой личный горький опыт того времени, которому мы всегда доверяем больше, подсказывал другое решение: лучше всего ничья! Можно, конечно, и проиграть немножко. Стыдно? Позорно? Унизительно? Но ведь наша и моя в частности повседневная школьная, жизнь была полна маленьких и больших унижений! Одним меньше, одним больше, какая разница! А выигрыш в драке ведёт к следующей драке, кроме этого напрягаются отношения со всей «вражеской командой», что ведёт ко многим мелким неприятностям.

Но, оказывается, что я понял позже, поражения не проходят безнаказанно! Человека приучают к мысли, что он — не «первый сорт» и должен знать своё место, не шибко почётное место. Это прививает человеку чувство собственной незначительности.

Это схватка повернула какой-то рычаг во мне. Оказывается, просыпающееся чувство собственного достоинства придаёт уверенность в себе и смелость во всех направлениях, в том числе и в учебе, и в творчестве, и многих других областях.

Совсем недавно я посмотрел фильм Познера и Урганта «Еврейское Счастье». В конце фильма, рассуждая о израильских евреях, Вспоминая о постоянной покорности европейских евреев, без сопротивления надеввавших желтые звёзды и без сопротивления шедших к расстрельным рвам и газовым камерам, Познер приходит к выводу, что израильтяне — другие евреи. Несмотря на жестокие террористические атаки с взрывающимися автобусами, в стране не царит страх. Он говорит в фильме, что именно Холокост стал причиной изменения поведения и характера евреев.

Он приводит яркую аналогию евреям: Графит — мягкий углерод, а деформированный под большим давлением углерод называется алмазом.

Но с появлением Израиля эти изменения произошли с евреями во всём мире. В частности в Советском Союзе. В частности, вероятно, и со мной.

Немного о последствиях

Сессия в институте была тяжелая, затягивалась. У меня набралось куражу, чтобы просить о пересдаче и пересдать «на пятёрку» математику. И, вообще, я тогда занимался отчаянно и хорошо сдавал сессии. Я позвонил на работу с просьбой об отпуске за свой счёт. Мне его почему-то сразу дали, но, когда после почти месячного отпуска я вышел на работу начальник службы как-то виновато объявил, что меня переводят в столярный цех вагоноремонтного завода, и что так надо. Переводят, так переводят, я не очень дорожил своей работой в службе.

Однако, через некоторое время, я почувствовал, что моё положение стало хуже. Цех был расположен в металлическом корпусе павильона трамвайного депо, где вместо пола — мостовая и ещё не убранные рельсы. Шум от станков ощущался меньше, уж очень большое и высокое помещение, зато прогреть зимой его было невозможно и всё время чувствовалась сырость, трудно было даже хорошо проветрить. Теперь я работал один, и работа оказалась менее интересная: заготовка досок, брусков, пойти поменять поручень в вагоне, планки на спинке сидения в трамвае. Соседи по рабочему месту на контакт не шли, работу мне давали невыгодную, заработок паршивый, но это меня не очень смущало и происходило как будто не со мной, а за толстым стеклом: через три с половиной месяца решающая сессия, и я либо иду в армию, либо перевожусь на «стационар», «дневное», «очное» обучение!

Вот подошла сессия, мне нужно сдать в отдел кадров запрос из института, моё заявление с просьбой о предоставлении отпуска для сдачи сессии и получить справку о том, где и кем я работаю. Меня отправляют к начальнику отдела кадров нашего цеха, о существовании которого я и не подозревал. Его кабинет оказался под самой крышей цеха, куда надо было карабкаться по крутой и хлипкой от времени металлической лестнице. «Если бы я не работал до этого на крышах, то подъём по такой лестнице, наверное, испугал бы меня», — усмехнулся я про себя и над собой, «таким уже смелым». Взбираюсь, залезаю, нагнувшись, в маленькую комнатку под самой крышей нашего трамвайного депо-павильона. Это, по-видимому, бывшее помещение инструментальной кладовой. В этом тесном помещении не было окон. Вдоль стен стояли стеллажи, уставленными какими-то деталями и коробками. За столом, освещенном яркой настольной лампой, сидел маленький человечек в линялой военной гимнастёрке без погон, но с оставшимися пуговицами для их пристёгивания, подпоясанной широким офицерским поясом. Я поздоровался, положил на стол мои бумаги и сел на стул в ожидании: мол понимаю человек занят, а он даже не ответил на моё «здрасте». Наконец, он обратил внимание на моё заявление. Оно неожиданно вызвало вспышку ярости этого человечка, уродливо исказившей и без того некрасивое, бледное, крысиное лицо. «Всюду они пролезают, втираются … деньги им подавай … всегда они выкрутятся», — продолжал он, как будто ведя диалог с собой.

Неожиданная атака всегда шокирует. Я никогда прежде не видел этого человечка. На очередное какое-то оскорбление в голове мелькнула крамольная мысль «врезать» ему изо всех сил. «Но, что ты? Это будет большая беда!». А он ещё более распалялся, изобличая меня, точнее “их”, но недвусмысленно подразумевая мою «подноготно жидовскую суть». Он ещё сыпал какими-то клеветническими обвинениями, в том числе и о каких-то кражах инструментов, что я испугался, что вот он сейчас вызовет милицию или ещё кого-то и меня арестуют.

Я вжался в стул и сижу, потеряв дар речи, ощущая нутром, что отвечать нельзя. Наконец, он кадровик бессильно опустился на стул, тупо уставив взгляд мимо меня в бумаги. По-видимому, этот карлик устал исходить злобой, возможно, его бесила невозможность действительно вызвать конвой за этим жидёнком, да и вызвонить кого-либо у него не было возможности — телефон ему не поставили. После длительной паузы я, поняв, что продолжения нет и ждать мне его не надо, тихо встал, протиснулся к двери, открыл их и осторожно вылез за порог. Меня всего трясло. Стоп, беря себя в руки, думаю я, «мне только не хватает от волнения скатиться вниз по этой металлической лестнице, костей не соберу!». Не впадая в детали, впервые я рассказал о своих неприятностях на работе отцу.

Папа когда-то работал вместе с нашим легендарным управляющим Золотухиным ещё в довоенные времёна. Отец позвонил кому-то, а мне велел идти в отдел кадров управления. Я вновь собрал все бумаги, понёс в Управление, получил необходимую справку и с огромным облегчением выскочил на улицу, впереди сессия и всё уже зависит только от меня.

Как я теперь понимаю, этот «кадровик» был одним из уволенных особистов расформированных лагерей и сокращённых после смерти Сталина штатов КГБ. Его направили к нам для трудоустройства, и он не зря оказался в инструментальной кладовой. Гражданские начальники их опасались и тихо ненавидели. Эти люди, вкусившие яд почти абсолютной власти над жизнью и смертью «зэков», считали себя голубой кровью режима, впадали в своего рода снобизм — только мы знаем, что правильно. Для них физически невыносимы были вольности гражданских служащих. Он был одним из тех, кто люто ненавидел всех, и кого тихо ненавидели все. По-видимому моя лихая шпана пожаловалась на меня, хотя я считал, что им жаловаться «западло», сам никогда не жаловался. Их жалоба пошла по каналам «первого отдела». Он, вероятно, захотел меня спровоцирвать на вспышку гнева, драку, ведь прецендент уже был. Не удалось.

Я больше не вернулся в Трамвайно-Троллейбусное Управление, да и, по-видимому, не мог уже вернуться. Моя рабочая карьера закончилась провалом, но в человеческом плане успешно! Я вырос, окреп, получил незаменимый опыт в общении с людьми низкого социального статуса, выпрямился и уже с приподнятой головой вступал в новую, студенческую, жизнь.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Борис Замиховский: Уроки автобиографии. Часть V. Окончание

  1. «трамвай номер 20 на Слободке, сельской окраине города», либо трамвай не номер 20,либо не Слободка, которая никак не сельская окраина города,

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.