Много лет прошло с тех пор, я в Израиле, Степаныч, по слухам, жив, достроил с сыновьями дачу, но такой ухи, какую мы с ним из кастрюли черпали ложками, я в жизни никогда вкуснее не ел.

Два рассказа

Вильям Богуславский

Уха

Меня позвал на рыбалку директор вечерней школы Ткачук Василий Степанович, вне школы просто Степаныч.

— Возьмем на моей даче лодку, а оттуда двинем на Ятрань, сравнительно недалеко, километров шесть с гаком. Бутылку прихвати, а я пару бутылок своего винца, из еды кое-что.

В назначенный день мы доехали городским автобусом до последней остановки, дальше своим ходом. Шли налегке, у каждого короткая удочка, удобно ловить с лодки, и спиннинг с донной снастью.

У меня за спиной рюкзачок со спиртным и съестным. — Степаныч совсем налегке, шагает уверенно бодро, хоть ему под шестьдесят, он высокий худой, только шапка седых волос выдает. И одет по молодежному: кеды, спортивный костюм.

—Крупную рыбу вряд ли возьмем, но уклейки нахватаем. Я ее люблю ловить. И уха неплохая. Но рыбалка, ты понимаешь, может и повезет!

Говорит он спокойно, не спеша, со знанием дела—учитель.

Мы идем узкой проселочной дорогой, какие-то повороты и спуски. Вокруг зелень, из-за холма появляется солнце. День обещает быть жарким. Я иду молча, Степаныч рассказывает:

— Участок засадил одними яблонями. Какой урожай ни есть, я его пускаю на вино. У меня в подвале, как магазине на полках бутылки с этикетками. Выдержка, сроки. Выпьешь — увидишь. Кальвадос ни в какое сравнение. Не забыть бутылки.

Начинаются сады. Огороженные участки, идем узкой дорогой. Тихо и безлюдно.

— А вот и моя!

Разговоров о даче было много, но то, что предстало взгляду, могло сразить наповал. Халабуда наполовину врытая в землю. Мы вдвоем втиснулись вовнутрь, третьему было бы тесно.

— Все есть: керогаз, кастрюля. Ложки.

— Представлялось строение! — произношу я с усмешкой.

— Если бы не работал в райкоме партии, не имел бы дачу. Ты же знаешь, как тогда относились к владельцам частной собственности—враги социализма. Но мы потихоньку участки взяли.

— Да. — засмеялся я, — теперь размах другой. Как думаете?

— Жаль великую державу, но ты меня в дискуссии не втягивай, оставь для учительской. Я накопаю червей, а ты думай, как удобнее комплектоваться.

Вышли нагруженными, у меня за спиной резиновая двуместная лодка, килограммов двадцать пять, пара весел, ножной насос все на шлеях, удобно, снасти в чехле. Кроме того брезентовое складное ведерко для воды, подсак, черви, мало ли что. Степаныч несет рюкзачок с едой и спиртным, в рюкзачке еще две гантели по пять килограммов, вместо якорей, каждая аккуратно обмотана шнуром.

Мне приходилось не раз бывать в походах, и я мог примерно определять про. йденные километры. Шесть были давно позади.

— Гак у вас приличный.

— Не спорю — народная мерка.

Речка, довольно широкая, показалась впереди. В берегах камыши, но куда мы спустились, была просторная поляна и открытая вода.

Ох, вода, близость рыбалки! Тут ничего не поделаешь, тебя подхватывает волна близкого охотничьего азарта, закипает адреналин, и ты уже в мандраже, даже дух перехватывает от нетерпения. Степаныч, похоже, чувствует то же самое. Стоит надо мной:

— Качай быстрее, но не переусердствуй, я сам буду следить. Перекачаешь баллон, его на солнце разогреет, может лопнуть!

— Знаю!

Наконец лодка готова, хорошая, двухместная, в уключинах весла. Мы подтягиваем ее к воде. Укладываем снасти, я на веслах, привязываю конец шнура от гантели к корме, а гантель кладу на сидение. Степанович вторую вяжет к носу лодки. Он удобно усаживается, поставил посредине перед собой рюкзачок со спиртным и едой.

— Поснедаем и пообедаем! — весело говорит он.—Заводи!

Я туфли снял, связал шнурками и через плечо, закатал штаны и двинул лодку в воду. Когда садился, ее здорово качнуло, и у меня даже мелькнула мысль, все-таки напомнить об осторожности, но где там. Мандраж нарастал! Плывем. Гребу, огибаю стену камыша и от нее беру чуть дальше .

— Вот тут и тормози, — командует Степаныч,— самый раз!

Он бросает гантель в воду, держит в руках шнур, наклоняется посмотреть, как она уходит вниз, я держу свою, на какое-то мгновение делаю совсем нерезкое движение. И этого было достаточно. Лодку качнуло, я второпях наклоняюсь в обратную сторону, но Степаныч, видно, решает лодку выровнять и резко клонится в другую. Лодка медленно поднялась набок и мгновенно захлопнулась. Мы в воде, хватаю снасти, подплываю к нему, успеваю взять и его удочку, он поднял над головой спиннинг.

— Плывите к берегу! — кричу я.

Он слушается. Я со снастями тяну перевёрнутую лодку, она, заякоренная двумя злосчастными гантелями, тянется с трудом. Степаныч уже ждет меня на берегу, помогает вытаскивать, и тут сообразив, останавливается, со злостью выкрикивает:

— А рюкзак с едой!?

Да, рюкзачка нет, впопыхах бултыхаясь в воде, хватая снасти и, видно, понадеявшись один на другого, мы его упустили.

Я торопливо сбрасываю прилипшую к телу рубашку, брюки и назад в воду. Плыву вдоль камышей, заворачиваю к тому месту, где мы опрокинулись. Вроде здесь. Начинаю нырять. Оказывается достаточно глубоко, метра три-четыре. Муть. Ныряю еще и еще, ощупью исследую илистое дно. Нет. Скорее всего течение, хоть и слабое, его подхватило. Возвращаюсь, у кромки камышей вижу наше брезентовое ведро. Не утонуло. В нем банка с червями! Обрадовался! Держа ведро на весу, вышел на берег.

Степаныч в одних трусах сидит на перевернутой лодке , и хмуро исподлобья на меня смотрит, его худое лицо в злой гримасе.

— Ни воды. Ни еды, крутил задом, пока она не перевернулась!

— Что поделаешь, — миротворчески говорю я, — такое случилось.

— Случается у неумех! — с той же злостью произносит он.

— Степаныч, в лодке мы были вдвоем!

— А перевернул один!

— Не стоит сейчас искать виноватого, — так же спокойно говорю я, — ничего страшного не произошло.

— Виноватых всегда на надо искать и наказывать, мы без воды, без еды, а впереди целый день! Ничего не произошло!

Тон, с которым говорит мой директор, начинает меня раздражать, но я понимаю, что он все еще находится во власти пережитого и мне заводить его дальше не хочется.

— Василий Степанович,— все так же, не повышая голоса, говорю я, — Винить другого, искать виноватого, только не я — это, точно, удел неумех! Давайте решать спокойно и разумно.

— Все заболтать, только бы не нести ответственность!

— Что вы предлагаете, — уже сердито говорю я,— оплакивать то, что произошло, или про рыбалку вспомнить!? Черви не утонули!

— Испорчена рыбалка, а все ты, я знаю, я умею! Ни черта не умеешь! Брать тебя не надо было!

— Я не напрашивался, — повышая голос, говорю я, — сам удивляюсь, какого черта я с вами связался.— искупались, ну потеряли что-то, мелочь на поверку. И какая реакция!? А если бы что-то серьезное, действительно опасное, как бы вы себя повели!? Паникер вы — Василий Степанович!

— Оскорблять, меня!? Директора!? — он подскочил со своего сидения и стал передо мной, — Щенок, ты еще об этом пожалеешь!

— Я субординацию соблюдать не стану, — со злостью выкрикиваю, — могу и послать подальше!

— Тебе надо подальше! Как это ты еще не в Израиле!

— Последний довод королей—пушки, а у антисемита — Израиль.

— Ты. Ты!? Все у вас антисемиты! Узнаешь меня! — он весь дрожал и его ощеренный рот с торчащими зубами был прямо передо мной, я когда-то увлекался боксом и, признаюсь, у меня мелькнуло желание выбросить вперед руку, но именно в этот миг я совершенно спокойно оценил создавшуюся ситуацию. Отошел от него. Кто знает, как поведет себя этот уважаемый мной и оказавшийся вдруг таким самодуром, перепуганный обстоятельствами человек. Впрочем, зацепить его посильнее надо, я с насмешкой сказал:

— Наконец мне стало понятно по каким критериями из коммунистов подбираются директора!

— Узнаешь, узнаешь!— он уже орал.

— Василий Степанович! Прощай рыбалка, я сейчас легким ходом двинусь домой, а вы сидите тут и переживайте до второго пришествия перспективу поголодать.

Я, действительно, поднял с травы свои мокрые штаны, стал их натягивать. Хуже было с пропитавшимися водой туфлями, но я один успел зашнуровать.

Видно мои решительные действия как-то подействовали на моего директора, что-то, вероятно, щелкнуло у него в голове.

— Жаль рыбалку! — вдруг совершенно изменившимся тоном произнес он, — уже б ловили.

Рядом плещется вода, и я понимаю, что бросить здесь человека с этой лодкой, с его снастями я не сумею и надетые мокрые брюки только бравада и демонстрация, кто-то должен быть разумнее. Я расшнуровываю и снимаю туфли, стягиваю штаны и голосом не терпящем возражения приказываю.

— Одежду оставим на берегу, пусть сохнет, переворачивайте лодку и к воде. Коммунисты вперед!

Да! Василий Степанович все это молча проделывает, и усаживается, как и раньше, на носу лодки. Я толкаю ее , пробираюсь к веслам, и мы плывем. Ровно на том месте, где перевернулись , заякорились гантелями, и так же молча готовим снасти.

Первую рыбешку взял Степаныч. Он снял с крючка плотвичку, торжественно поднял над собой и бросил в ведро. Пошла и у меня. Одна за другой, не успевал даже поплавок дойти до воды, а вот на донную снасть ни одной поклевки! Мы ворочались, приподнимались, двигались, но лодка хоть и качалась, но держалась устойчиво.

Вполне вдвоем можно ловить с одной лодки.

Нигде так стремительно не летит время, как на рыбалке. Полведра рыбы уже набралось, но мы продолжали ловлю, а солнце клонилось к закату.

— Хватит, — все еще командовал я, — пока соберемся, стемнеет.

На берегу оделись, все подсохло, и мы распределили груз. Степанычу досталось ведро с рыбой, остальное — мне.

Идем, стало совсем темно, и луна не появляется. Молчим, Степаныч погодя говорит:

— Я всегда удивлялся описаниям подвигов великих полководцев, громадные армии, а как их обеспечивали едой мало известно. Хану Батыю было проще, кусок конины под седло и готовый бифштекс.

— Да, — поддерживаю разговор, — как говорил Салтыков Щедрин, хороши еще перчатки, когда они долго ношены!

Хоть дорога показалась раза в два длиннее, а груз тяжелее, но, уже глухой ночью мы к даче добрались.

— Будем варить уху! — вдруг заявил Степаныч.

— Какая уха!? У вас даже свечки нету. Сплошная темень!

— Зажжём керогаз, я поставлю кастрюлю с водой, а ты чисть рыбу, я потом помогу.

— В темноте чистить!?

— Середину выдергивай, а голову оставляй. Самый смак!

В кастрюле закипала вода, а мы бросали и бросали туда рыбу. Потом сняли кастрюлю и поставили на скамейку. Круглое пламя керогаза едва освещало тесное пространство. На каких-то табуретках мы как-то уселись.

— Жаль утонуло вино, — сказал Степанович.

— А мне бутылку «Московской» не жаль!?

— Ладно, еще наверстаем. Берем ложки!

Много лет прошло с тех пор, я в Израиле, Степаныч, по слухам, жив, достроил с сыновьями дачу, но такой ухи, какую мы с ним из кастрюли черпали ложками, я в жизни никогда вкуснее не ел.

Боль из прошлого

Мама меня просила написать о Нюре Гольдберг, но рука не поднималась. Окунаться в то мрачное время, еще раз пережить жуть бесчеловечья, нет сил…

Мама моя заведовала библиотекой в небольшом городе на Украине, где мы жили до войны. Понятно, общение у нее было обширное, но подруга одна — Нюра, дочка детского врача Гольдберга — местного светила.

Его дом, а по тем временам, солидный особняк с широким крыльцом, высокими входными дверями, палисадником и дорожкой вокруг выделялся на улице Красноармейской, недалеко от нашего, но более скромного и незаметного. Наверное, все дети городка побывали у доктора Гольдберга, да и он сам полнеющий, лысый, в очках, с палочкой, таким он мне мальчишке запомнился, шел кого-то навещать.

У доктора рано умерла жена, и Нюру он воспитывал сам. Она окончила школу вместе с моей мамой, потом почти одновременно они вышли замуж. Мой папа — учитель истории в еврейской школе, но к тому времени преподавать еврейский язык запретили и он работал в какой-то портняжной артели. Муж Нюры — архитектор — ленинградец, она к нему уехала. В Ленинграде училась, тоже стала архитектором. Каждое лето со своим сыном Петей, моим ровесником, Нюра приезжала к отцу. И тут она с мамой наговориться не могла, часами пропадала в библиотеке. Сохранилась фотография, мама с ней на фоне книжных полок. Она улыбается — карие чуть навыкате глаза, пышные до плеч черные волосы. Теперь бы я определил ее просто — яркая еврейская брюнетка.

Приезд тети Нюры для меня тоже был важным событием, появлялся Петя — столичный мальчик. И одет он был не по-нашему. В последний приезд в коротких синих штанишках с одной шлейкой наискосок. Был он говорлив, держался с достоинством, рассказывал о скульпторах и художниках, об Эрмитаже. Мы — провинциалы слушали его раскрыв рты. Ему нравилось нами верховодить и быть в роли признанного авторитета.

По соседству через два дома от докторского особняка в небольшом домике жил дворник Степан, убиравший нашу улицу. У него было двое ребят Вася и Коля, старше нас. Мы вместе бегали, играли в мальчишечьи игры. Дворника этого я хорошо запомнил, ходил он с метлой, усатый, в переднике какого-то слюдяного блеска, а держак метлы был толстый и невероятно длинный.

Особенно тщательно он убирал возле дома доктора Гольдберга.

В то лето сорок первого года мне исполнилось десять лет.

На «выгоне», так назывался некошеный участок поля вдали от улицы, мы играли в футбол. Я стоял на воротах, два камня их отмечали. И тут я услышал крик, сверху к нам бежала женщина. Это была тетя Нюра. Среди ее возгласов я различил «Война!» и впервые «Эвакуация!» Это слово, как веха обозначило начало другой жизни: все, что было до войны я помню сравнительно смутно, но дальнейшие события так врезались в память, что, казалось, я мог бы их восстановить по дням.

Улица Красноармейская, центральная, широкая брусчатка с канавами по сторонам, заросшими бурьяном. И по этой улице с начала войны сплошным потоком отступали наши войска.

К нам на квартиру временно поселили военного. Не знаю, какое он имел звание, но была портупея и бинокль на груди. Я прямо прикипел к этому биноклю.

— Можно посмотреть? — попросил я.

— Смотри.

Я бинокль схватил и быстро на крышу нашего дома. Уселся на гребне и стал рассматривать все вокруг. И тогда я впервые увидел, как ведут бомбежку немецкие самолеты. Их было три. Один за другим, наклоняя крылья, они пикировали и снова заходили на круг.

Разрывов не было слышно.

Мама впоследствии очень часто вспоминала этого военного. По ее словам, он был в невероятной растерянности и тревоге, сочувственно по секрету предупреждал:

— Бегите, против евреев у них доктрина, государственная задача всех уничтожить. То, что я вам говорю, не афишируют. Но поверьте мне — любыми способами бегите, бегите!

Надо сказать, что к этому времени мой папа со своим приятелем уже приобрели пару лошадей и были в поисках телеги.

За два дня до нашего отъезда к нам вечером пришли доктор Гольдберг и тетя Нюра. Я хорошо помню, как они вошли, как им предложили стулья, и они сели посреди комнаты. Стол с наваленными на него книгами был отодвинут. Мне кажется, я понимал суть разговора, но скорее всего потому, что мама впоследствии об этом посещении неоднократно вспоминала и речи доктора и Нюры воспроизводила.

— Такая возможность — уйти от Советов, от этой дикой непредсказуемой власти, — возбужденно говорил Гольдберг, — Немцы — образованнейшие люди, в 14 году они здесь были, и все знают их культурное обхождение. Куда бежать, зачем бежать! Чтобы о них не говорили — лживая пропаганда! От коммунистов надо бежать!

— Папа прав! — сказала Нюра, — Великая нация! Бетховен, Гете, Гейне, кстати, еврей, знаменитые философы Гегель и Маркс еврей, тоже оттуда! Немцы — я с восторгом их ожидаю!..

— Разговор не ко времени, «ныт кын цайт», — по еврейски сказал мой папа, — телега во дворе!

Мы выехали из города 25 июня, и что такое эвакуация испытали на себе. Голод, страх, даже встречу с немцами. На второй день пути в стороне от дороги, на мостике стоял немецкий танк с крестом на башне. Два танкиста показывали на нас пальцами и смеялись… Попадали мы дважды под бомбежку, особенно опасную при переправе через Днепр!?.Бомба разорвалась совсем рядом, меня засыпало землей…

И все же мы с мамой добрались в глубокий тыл, в Чувашию. Отец уже воевал, был на фронте. Нам приходилось нелегко, но чтобы мы не пережили, нас не постигла участь миллионов евреев…

Уже после войны мы узнали, что произошло в нашем городе. немцы вошли в него 30 июня. Их встречали хлебом-солью, и организатором встречи был доктор Гольдберг. Они вместе с дворником Степаном готовили это действо. Отобрали четыре девушки в национальной одежде, заказали большущую буханку белого хлеба. На площади перед зданием райкома партии дождались какой-то группы немецких офицеров во главе с генералом. Девушка держала на полотенце «рушныке» хлеб. Генерал отломил кусочек, поднес к губам, а Гольдберг, стоящий рядом произнес на немецком несколько приветственных фраз. Генерал даже доверительно похлопал его по плечу. Степан тоже был рядом…

Дальше события в городе пошли по накатанному известному пути. Приказ — собраться всем евреям с вещами в одном месте, за невыполнение или укрытие — расстрел.

По той брусчатке в окружении немцев и местных добровольцев повели колонну евреев за город и дальше в лес, .где были выкопаны неглубокие траншеи, людей толкали туда , крики и стоны перекрывали грохот автоматных очередей и выстрелы винтовок. Говорят, земля над этими траншеями дышала несколько дней.

Доктора Гольдберга какое-то время не трогали. Дочь Нюру и внука Петю он запрятал в одной из комнат своего дома. Причем очень изобретательно, вход в комнату проходил через подвал, и наружно дверей не было. Всю эту систему знал дворник Степан. И в один из дней он в сопровождении двух добровольцев и нескольких немцев вошли в дом Гольдберга. Степан повел их в тайную комнату. Доктор Гольдберг пытался их остановить ,умолял Степана, падал на колени, но тот его отбросил ногой. Нюра была не одета, в нижней рубахе ее выволокли из дома и всех погнали по улице. Петя в испуге кричал, хватался за маму, за деда. Их били прикладами, а Степан держаком своей метлы наносил и наносил удары по окровавленным головам…

Их гнали по той же дороге в лес и там расстреляли…

Все эти события далеко в прошлом. Я в Израиле. Нет в живых моих родителей, но мамину просьбу рассказать о гибели ее подруги Нюры, я все время помнил, попытался выполнить…