Удивительно, какими яркими могут быть детские воспоминания. Мне тогда было всего пять лет, но и сейчас перед глазами встаёт совершенно чёткая картина: ранним утром ребята из нашего дома выбегают из подвала, служившего бомбоубежищем, и собирают на тротуаре осколки бомб. А матери загоняют их домой…
Воины моей семьи и война
Михаил Гаузнер
Семьдесят пять лет назад началась Отечественная война, унесшая десятки миллионов жизней. Её участников почти не осталось, появились три новых поколения, но до сих пор иногда приходится слышать и читать, что евреи воевали только «на ташкентском фронте». Не буду вступать в бессмысленную полемику и пытаться убедить антисемитов — они этого не достойны; просто расскажу об участии в войне мужчин моей семьи.
Отец моей жены Ефим Кельштейн имел «бронь» не только из-за болезни сердца, но и как руководитель здравоохранения бассейна реки Днестр. В первые дни войны он заявил, что хирург в эти дни должен быть на фронте, и ушёл в армию. Во время проводимой им в полевом госпитале операции начался налёт немецкой авиации. Тесть приказал ассистировавшим ему медработникам немедленно идти в укрытие, а сам продолжил операцию, так как у раненого были тяжёлые повреждения и он мог умереть от потери крови и шока. После окончания бомбёжки коллеги обнаружили хирурга мёртвым около стола, на котором под наркозом лежал живой прооперированный боец. У врача было никаких ранений — просто отказало сердце…
Старший брат отца Езекииль Гаузнер ушёл из Одессы на фронт в июле 1941 г. и вскоре погиб.
Хорошо помню моего дядю Семёна (Соломона) Шевелёва, богатыря из семьи одесских биндюжников с Молдаванки. Как большинство крупных мужчин, был добродушным, весёлым, жизнерадостным, любил шутить, знал множество анекдотов, одесских оборотов речи и артистически их применял. В молодости он в составе бригады грузчиков работал на кондитерской фабрике и легко справлялся с четырёх-пятипудовыми мешками. На обед они шли на Чумку (так называлась расположенная недалеко от фабрики рукотворная горка, под которой похоронены жертвы эпидемий чумы 1812-го, 1829-го и 1837-го годов). Там выпивали по поллитра водки, закусывали пожаренной на костре яичницей из нескольких десятков яиц на всех и по большой хале (плетёный одесский хлеб с маком) «на брата», на десерт добавляли полведра свежей халвы; все продукты им давали на фабрике, это входило в условия оплаты. Потом продолжали работать до конца рабочего дня, который порой затягивался до вечера.
Когда дядя Сеня решил поступить на рабфак, а потом в Политехнический институт, друзья с Молдаванки его отговаривали: «Тебе надо этот гембель? Кидай мешочки, грузи спину, но имей свободную голову и вольную жизнь!» Но он стал инженером и, видимо, неплохим. В 1942 г. ушёл на фронт, воевал на Волховском фронте, был тяжело ранен в ногу, после нескольких месяцев в госпитале демобилизовался инвалидом I группы. Сначала практически не ходил, терпя постоянно сильную боль, потом с трудом передвигался на костылях, а не сгибавшаяся нога была в жёстком и тяжёлом бандаже — «туторе». Без костылей, с палкой, начал ходить только через несколько лет, и при этом умудрялся работать по десять и более часов в день, со временем стал хорошим и уважаемым руководителем.
В последние годы жизни он мужественно перенёс несколько тяжёлых операций. Когда за день до смерти в больнице к нему в очередной раз подошла молодая медсестричка Мэри, он пропел ей, как обычно, отрывок песенки Л. Орловой из фильма «Цирк» «Мэри, Мэри, чудеса…» и попросил дать «мой подъёмный кран» — так он называл привязанный к спинке кровати жгут, с помощью которого, не желая утруждать других, сам садился. Превозмогая боль, шутил до самого конца, поддерживая своих родных. Такую силу воли и мужество он проявлял постоянно в годы, отведенные ему судьбой после войны, которая была причиной всех его бед…
Другой мой дядя Михаил Бердичевский стал на войне сапёром. Был контужен, долго лежал в госпиталях, на несколько месяцев полностью потерял память, даже имени и фамилии не помнил. Последствия сказывались всю жизнь.
Младший брат моей матери Борис Вайнштейн, мобилизованный в первые дни войны, тоже был контужен и стал инвалидом. Я помню его молоденьким краснофлотцем (в 1941 г. ему было 23 года), когда он провожал нас на пароход перед эвакуацией из Одессы.
Таможенная площадь перед входом в порт была уже заполнена народом. Стояли или сидели на земле женщины, старики, к ним жались непривычно тихие дети, лежали груды чемоданов и узлов. К воротам порта стояла огромная очередь. В небе ни одного облачка, жара, хотелось пить.
Борис получил увольнительную с батареи береговой артиллерии под Одессой, где он тогда служил. Когда мы уже приблизились к заветным воротам, в небе появились немецкие самолёты. Завыли сирены, застучали зенитные пулемёты. Началась паника, крики, толпа хлынула с площади, люди толкали друг друга, сбивали с ног. Борис схватил меня на руки и забежал в подъезд какого-то дома на одном из припортовых спусков.
Самолёты улетели, мы в неразберихе с трудом нашли родных. А пароход «Ленин» ушёл без нас в свой, как потом стало известно, смертельный рейс. Через несколько дней он подорвался на мине недалеко от мыса Сарыч, затонул и унёс с собой жизни около трёх тысяч одесситов, раненых бойцов и призывников.
За один или два дня до окупации Одессы никаких самоходных плавсредств для ухода из осаждённого города уже не было. Моряки батареи, где служил Борис, вышли в море на шлюпках. Вероятность спасения была ничтожной, но другого выхода у них не было. Немецкие самолёты охотились в основном за перегруженными кораблями, которые могли стать для них лёгкой добычей, поэтому морякам на нескольких шлюпках чудом удалось из последних сил преодолеть почти двести миль и прийти в Севастополь.
Потом я увидел Бориса только после войны — повзрослевшего, сдержанного, с чуть перекошенным после контузии ртом, совсем не похожего на того молодого беззаботного довоенного паренька.
* * *
Главным мужчиной в моей жизни, авторитетом и примером был для меня мой отец Яков Давидович Гаузнер. Ему не пришлось воевать на фронте, но его вклад в достижение победы был достаточно велик, и это заслуживает подробного рассказа.
Отец окончил Одесский индустриальный институт, работал на заводах Одессы. В 1938 г. был назначен начальником механического цеха завода «Кинап».
Когда началась война, отец большую часть времени стал проводить на заводе, приходя домой только поздним вечером либо работая сутками. Большинство оборудования завода находилось в цехе, руководимом отцом. Часть коллектива вместе с наиболее нужными станками готовили к отправке в тыл, а на оставшемся оборудовании отец организовал обработку корпусов мин, необходимых для обороны Одессы.
Немецкие войска приближались к Одессе, участились налёты и бомбардировки города. Основным их объектом был, по-видимому, порт, через который шёл основной поток эвакуации. Мы жили относительно близко к нему, на Ланжероновской (тогда — ул. Ласточкина). Большой точностью бомбометания немецкие лётчики, видимо, не отличались (или не очень к этому стремились), и часть бомб попадала на наш квартал.
Удивительно, какими яркими могут быть детские воспоминания. Мне тогда было всего пять лет, но и сейчас перед глазами встаёт совершенно чёткая картина: ранним утром ребята из нашего дома выбегают из подвала, служившего бомбоубежищем, и собирают на тротуаре осколки бомб. А матери загоняют их домой, одинаково эмоционально оценивая и детей, и немцев, и всё остальное… Помню рваные края ещё тёплого осколка, который дали мне подержать старшие ребята. Он казался мне совсем не страшным.
Железная дорога была уже отрезана, и отец получил для нас посадочные талоны на пароход, на котором должны были отправить последнюю часть станков и оставшихся людей. О неудачной (а в действительности — счастливой) попытке эвакуации я уже написал выше, рассказывая о Борисе. Через несколько дней мы погрузились на пароход «Каменец-Подольский», благополучно прибыли в Мариуполь, оттуда в переполненном товарном вагоне приехали в город Йошкар-Ола. Несколько десятков людей, в том числе и мы, были размещены в зале местного музея. Зимой зал не отапливался, спали на полу, я тяжело заболел.
Отец был назначен начальником механического цеха оборонного завода № 297, изготовлявшего прицелы и дальномеры. Цех разместился в недостроенном корпусе какого-то предприятия, в котором были только стены. Станки устанавливали прямо на землю, как-то закрепляли и запускали. Одновременно делали крышу и поочерёдно — фундаменты станков. Отец работал сутками, спал урывками, домой приходил раз в несколько дней.
Фронту требовалось всё больше прицелов, а станки размещать уже было негде. Тогда отец предложил построить что-то вроде антресоли (высота стен это позволяла) и там установить легкие станки. Это рискованное решение не соответствовало канонам и сначала было принято «в штыки». Отца предупредили, что в случае неудачи он ответит по всей строгости военного времени. Тем не менее это было выполнено, и выпуск деталей для прицелов увеличился.
Потом «узким местом» завода стал оптический цех, который изготовлял линзы. Работали там в основном шлифовщики, полировщики и другие специалисты, эвакуированные с ленинградским ГОМЗом — самым крупным и практически единственным тогда оптико-механическим заводом СССР. Эти мастера всегда были элитой и всех, не принадлежащих к их узкому кругу специалистов-оптиков, считали невеждами. При этом технологический процесс изготовления линз оставался архаичным и потому не позволял существенно увеличить их выпуск. Отцу пришлось ломать эти устоявшиеся традиции и организовывать процесс так же, как при изготовлении любых других деталей. Естественно, что такие действия «чужака-неспециалиста» вызвали противодействие многих; отцу и тут пришлось действовать решительно и бескомпромиссно.
Когда требуемый результат был достигнут и количество изготовляемых линз резко возросло без ухудшения их качества, отношение к отцу стало совсем другим, и опытные мастера-ленинградцы признали его правоту и авторитет. Конечно, в военное время такие действия отца опять могли в случае неудачи очень плохо для него закончиться — «органы», всегда щедро информируемые недоброжелателями, не дремали. Но, как и в предыдущем случае, он осознанно шёл на этот риск ради достижения цели. Во время работы в оптическом цехе он оставался и начальником механического цеха, мотаясь из одного цеха в другой на прикреплённой к нему бричке (цехи были на разных территориях завода).
После того, как производство линз было налажено, отец вернулся к своим основным обязанностям начальника механического цеха. В 1943 г., во время битвы под Сталинградом, он вступил в партию. За успешное выполнение заданий Государственного Комитета Обороны по увеличению выпуска артиллерийских, танковых и авиационных оптических приборов для фронта ряд работников завода получили правительственные награды. Отец был награждён орденом Трудового Красного Знамени.
На заводе часто бывал начальник 4-го Главка Наркомата Вооружения генерал Добровольский. Он оценил инженерные и организаторские способности отца и предложил руководству назначить его главным инженером одного из самых крупных оптико-механических предприятий Наркомата — завода № 356 в г. Свердловске. Отец был вызван в Москву на собеседование с заведующим отделом оборонной промышленности ЦК ВКП (б) Сербиным и Наркомом вооружения Д.Ф.Устиновым (который при Брежневе стал Министром Обороны). Впоследствии отец рассказывал мне об этих встречах и давал очень высокую оценку обоим руководителям.
Сербин принял отца точно в назначенное время (около 12 часов ночи) и беседовал минут сорок. Он попросил помощника принести им чай с сухариками, неторопливо говорил с отцом как бы на отвлечённые темы, интересовался его мнением по самым различным вопросам, практически не затрагивая профессиональной тематики. Видимо, Сербин был весьма опытным партийным работником высокого ранга и неплохим психологом. Отец потом говорил, что тогда его ненавязчиво как бы вывернули наизнанку. В конце беседы, прощаясь, Сербин пожелал отцу успехов, так и не сказав ничего о новом назначении. Генерал Добровольский, выслушав рассказ отца, сказал: «Значит, с ЦК согласовано. Надо идти к Устинову».
В отличие от Сербина, Д.Ф. Устинов был профессиональным машиностроителем и руководителем — производственником высокого уровня. Ему было всего около тридцати лет, когда он был назначен Наркомом Вооружения. До этого Устинов был директором знаменитого ленинградского Металлического завода, а ещё раньше — главным конструктором этого предприятия. Конечно, такой стремительной карьере способствовало уничтожение Сталиным руководящих кадров в конце тридцатых годов, освободившее места для новых назначенцев, но в данном случае выбор был, по мнению отца, удачным. Устинов схватывал суть вопроса с первых же фраз, не терпел многословия и сам был краток, чётко выражая свои мысли. Он внимательно выслушивал мнения подчинённых, позволял им возражать ему, но когда принимал решение — требовал неукоснительного его выполнения. Был жёстким, часто — резким, иногда — грубым. Жаль, что его последующая карьера в должности министра обороны оставила о нём совсем не добрую память.
Во время первой встречи с отцом Устинов беседовал с ним более получаса, что для наркома было не характерно, особенно в то напряжённое время, и подробно изложил своё понимание роли и функций главного инженера крупного завода. Он сказал, что текущими вопросами выполнения плана должен руководить начальник производства под контролем директора завода. Дело главного инженера — руководство подготовкой и осуществлением технических решений на всех этапах, от конструкторского бюро и экспериментально-исследовательских лабораторий до технологических и ремонтных служб, и внедрением этих решений в действующее производство. Главное — видеть перспективу и готовить её осуществление. И это говорилось в 1944 году, в разгар войны, когда, казалось бы, «не до жиру — быть бы живу»! В конце беседы Устинов поздравил отца с высоким назначением, пожелал успеха и разрешил при необходимости обращаться к нему, если возникнут серьёзные проблемы.
Впоследствии отцу несколько раз пришлось этим воспользоваться, когда на уровне Главка вопрос нельзя было решить, нужен был выход на армию, правительство или ГКО, и Устинов активно помогал. К отцу он относился очень хорошо. Принимая отца в Наркомате, он при хорошем настроении называл его по имени и «на ты», хотя сам был на пару лет младше. В те годы это воспринималось как должное и на фронте, и в тылу — ведь отец был подполковником, а Устинов — генерал-полковником. При этом он мог позвонить на завод по «вертушке» ночью; не застав отца, приказать дежурному по заводу соединить его с отцом, лишь недавно пришедшим домой, и требовательно спросить, почему тот не на заводе. Однажды в ответ на несмелое напоминание отца о том, что сейчас 2 часа ночи, Устинов вспылил и раздражённо сказал: «У тебя сейчас 2 часа, в Красноярске — 4, в Хабаровске — 7. Что, я должен к вам всем приспосабливаться? У меня сейчас 12 часов, Наркомат работает, и извольте все быть на месте!». Так что кротостью права Устинов, как и все руководители военных лет, не отличался. Но главные его качества тогда безусловно заслуживали уважения.
Когда отец прибыл на завод, там шла подготовка к освоению аэрофотоаппаратов новой конструкции, которые должны были поставить на штурмовики и бомбардировщики взамен «цейссовских» ещё устаревшей довоенной конструкции.
Освоение аппаратов задерживалось, возникали проблемы на всех его этапах. Видимо, потому и понадобилось заменить на заводе главного инженера.
Отец несколько дней просто ходил по службам и цехам завода, не вмешиваясь ни во что, — знакомился с людьми, с существующими порядками. Помню его рассказ о начальнике одного из цехов, который буквально влетел к отцу в кабинет и стал кричать: «Я их всех, гадов, отправлю в лагерь, если будут продолжать саботировать!»
Оказалось, что незадолго до этого начальник цеха получил «похоронку» на брата, погибшего на фронте, а возмутили его немцы-военнопленные, работавшие в его цехе (пленных специалистов-станочников направляли на завод вместо лесоповала, где они умирали от холода, как мухи). «Эти фашисты в начале смены подолгу возятся, ничего не делают, а наши рабочие уже успевают за это время кучу деталей обработать!»
Отец, старший брат которого тоже погиб на фронте в первый год войны, возмутился, но потом решил сам проверить. На следующий день в начале смены он пришёл в этот цех и со стороны понаблюдал за немцами. Действительно, они достаточно долго раскладывали в определённом, удобном им порядке инструмент, чертежи, заготовки, не начиная обрабатывать детали. Но зато потом, не делая лишних движений, вроде бы не торопясь, они методично делали работу. К обеду выяснилось, что немцы изготовили в среднем в полтора раза больше деталей, чем наши рабочие, трудившиеся быстро и безостановочно, но без немецкой систематичности. Больше претензий к немцам у начальника цеха не было.
Ознакомившись с заводом, отец с присущей ему энергией взялся за дело. Видимо, его руководство было эффективным, т.к. в требуемые сроки аппараты были освоены и на испытаниях в боевых условиях показали прекрасные результаты.
При этом произошёл интересный случай, о котором отцу рассказал генерал Добровольский. О нём я написал рассказ…
Окончание
