Это были малообразованные, въедливо-желчные люди с явными признаками мании величия и старческого маразма. Они однозначно выказывали своё расположение к представителям «титульных» национальностей из рабочей среды и плохо скрываемую настороженность к людям с высшим образованием и «сомнительного» национального происхождения.

С юмором о прошлом

Григорий Галич

Родина не продается — нет покупателей

В 1998 году скромные сбережения двух школьных учителей — Семена Рабиновича и его жены, бесследно исчезли в Агропромбанке жулика Смоленского вместе с ним самим. Отчизна даже не соизволила извиниться перед ними за опекаемого ею проходимца. А на Тверской с плакатами «Рабиновичей к ответу!» околачивались черносотенцы, возглавляемые депутатами с Охотного ряда. Вывод напрашивался один — избавиться от такой родины.

Торг шел спокойно и, в общем, уважительно. Рабинович продавал Россию Америке. Перед ним в вольтеровском кресле сидел не дядя Сэм в высоком цилиндре цветов американского флага и с сигарой — образ знакомый всем по «крокодильским» карикатурам пятидесятых годов, а свободно расположилась живая статуя Свободы в белой тунике, лениво жующая резинку. «Хорошо, хоть не курит» — подумал Рабинович, который бросил эту порочную привычку год назад и не выносил табачного дыма.

— Скажите, пожалуйста, почему вы решили сбыть вашу необыкновенную страну именно мне? — визави проницательно посмотрела на него.

— Видите ли, русские профессиональные патриоты считают, что продать Россию могут только Рабиновичи и именно Америке.

— Странная точка зрения. Помню, сто тридцать один год назад один русский по имени Александр продал мне Аляску, но фамилия его была точно не Рабинович. Итак, перейдем к делу — сколько вы хотите за ваш товар? — спросила Америка.

Самое большое число, которое знал Семен Рабинович, закончивший в свое время филфак, было — тысяча миллионов и, несколько замявшись, он назвал его.

— И что же особенного есть в вашей России, если вы заламываете такую цену?

Семен буквально задохнулся от изумления:

— Вы что, серьезно? — и заученно забубнил — нефть, газ, алмазы, золото, лес, рыба!

— Давайте по порядку: нефти и газа осталось лет на 30-40, алмазы и золото почти все разворованы, да и добыча их в вечной мерзлоте невыгодна; транспортировка леса по вашим дорогам станет дороже самого леса, значит нужно еще и дороги строить; а рыбу мне и свою девать некуда. Что же остается: запущенные поля, города с коммуналками, размороженными теплосетями и гнилыми трубами водопроводов, упитанный генералитет с полуголодной армией, разложившаяся милиция, деляги-министры, братки-депутаты; я уже не говорю о ваших оголтелых патриотах-черносотенцах, на которых нападает коровье бешенство, когда они слышат мое имя. Куда мне все это?

— Извините, вы не могли бы снять корону, ее острые шипы меня раздражают? — попросил Рабинович.

— Во-первых, я ее никогда не снимаю, а во-вторых, мне тоже не очень симпатична ваша кепка с поломанным козырьком, — ответила Америка, — продолжим: а российские пьяницы? — да они меня за бутылку в металлолом сдадут. И, наконец, зачем мне головная боль с вашим Кавказом, у меня самой — Афганистан, Ирак да Иран на подходе? Русский царь, по крайней мере, продал мне кусок хоть мерзлой земли, но заселенный одними белыми медведями, с которыми у меня никогда не было проблем. Я передумала покупать вашу державу.

— «Что же мне делать? — растерялся Семен — я обещал жене принести деньги на квартиру для детей, сейчас мы вшестером в двухкомнатной «хрущевке» теснимся.

Игнорируя его жалобную интонацию, Америка сухо произнесла:

— Сочувствую, но ничем помочь не могу, а если вы твердо решили избавиться от дорогой родины, то я могу ее принять только в качестве подарка и с приплатой.

— «Но у меня нет денег! — Рабинович был совершенно обескуражен таким поворотом дела.

— Могу посоветовать вам предложить свой товар Венесуэле, Белоруссии или Северной Корее, может быть, они и возьмут в рассрочку…

— Сема, за тобой пришли, — жена, стоя над ним в полосатом халате, больно толкала его в бок.

Семен вскочил и машинально поднял вверх руки. В следующий момент он увидел в дверном проеме спальной своих закадычных друзей в валенках, ушанках и брезентовых плащах, надетых поверх телогреек — Федьку Овчинникова и Витьку Миллера, с которыми вчера договаривался ехать на рыбалку.

— Эх ты, — укоризненно, почти в один голос сказали они, — а еще хвалился: по мне можно часы сверять.

— Извините, ребята, тут такое дело сорвалось, — еще не очнувшись ото сна, бубнил Рабинович, натягивая на себя в прихожей ватные штаны.

Через минуту он уже кричал жене из туалета:

— Вера, достань из холодильника мотыля, маленькую и чего-нибудь закусить, да брось в рюкзак. Ребята, я мигом!

Как меня принимали в партию

В августе 1966 года ко мне — самому молодому начальнику участка СУ-3 треста № 5 «Омскстроя», после очередной планёрки подошёл наш кадровик, он же секретарь партийной организации, поразительно похожий на Оноре де Бальзака, Иван Дмитриевич Черяпкин. Прошедший войну от звонка до звонка, открытая, искренняя натура, он, несмотря на свои, налагающие определённые щекотливые обязанности должности, оставался глубоко порядочным человеком, одинаково уважаемым и рабочими, и начальством. В Сибири Черяпкин был известен благодаря документальному фильму об «огненном трактористе» Петре Дьякове, том самом — «Прокати нас, Петруша на тракторе, до околицы нас прокати!», так как в своё время возглавлял комсомольскую ячейку в глухой тюменской деревушке, где кулаки (по официальной версии) попытались сжечь юного тракториста.

Подойдя, он спросил, когда я, комсомолец-общественник и молодой командир производства намерен вступать в партию. «Никогда» — ответил я и откровенно изложил ему веские, на мой взгляд, причины. Во-первых, линейные ИТР (так именовались инженерно-технические работники) — от мастеров до начальников участков, став членами КПСС, практически лишались возможности самостоятельно решать свою производственную судьбу, так как партия «лучше знала», на какой участок какие кадры «бросить». В Сибири этот порядок был особенно жестким. Ослушание грозило строгим партийным взысканием вплоть до исключения из партии и было чревато многими жизненными осложнениями. Во-вторых, качественный состав нашей партийной организации, как и множества других, был весьма незавидным: в ней преобладали карьеристы, блюдолизы и прикормленные демагоги из рабочей среды.

Мой ответ чрезвычайно возбудил Черяпкина, и он с раздражением стал мне выговаривать: «Вы, молодые честные трудяги не хотите вступать в партию из-за своего чистоплюйства, вот и будете по коридорам да кухням злословить и зубоскалить, а те самые придурки, о которых ты говорил, будут на партсобраниях решать судьбу страны и вашу судьбу! Я знаю, что говорю! Поэтому, если не хочешь быть праздным болтуном — вступай, рекомендацию я тебе дам».

Доводы его показались мне мудрыми и убедительными и я, посоветовавшись со своей партийной тёщей — праведной женщиной, подал заявление о приёме меня кандидатом в члены КПСС. Три необходимые для этого рекомендации дали мне — сам Черяпкин, прораб Леонтьев — бывший фронтовик, и бригадир кровельщиков Матвей Казачинин. В те времена при приёме в партию новых членов соблюдалось соотношение один к семи, т.е. при приеме одного ИТР следовало принять не менее семи рабочих. Это было непростой задачей для парторгов, потому что величина месячного партийного взноса равнялась примерно стоимости одной, а то и двух бутылок водки. И дилемма, поставленная перед рабочим — потенциальным коммунистом, почти всегда решалась им в пользу бутылки. Среди инженерной братии были такие, кто рвался в партию — в основном это были трестовские сидельцы и профсоюзные активисты без царя в голове.

Итак, в Советский (бывший Сталинский) райком КПСС г. Омска я явился в сопровождении Черяпкина и семерых рабочих — после общего партсобрания стройуправления, на котором все кандидатуры вступающих были одобрены. Нам предстояло пройти первый круг — партийную комиссию при райкоме. Она состояла (как и везде) из персональных пенсионеров, имевших или якобы имевших какое-то отношение к Октябрьской революции и становлению советской власти. Особым почётом среди них пользовались те, кто утверждали, что видели живого Ленина.

В массе своей это были малообразованные, въедливо-желчные люди с явными признаками мании величия и старческого маразма. Они однозначно выказывали своё расположение к кандидатам — представителям «титульных» национальностей из рабочей среды и плохо скрываемую настороженность к людям с высшим образованием и «сомнительного» национального происхождения. Хорошо зная эту публику и мою невоздержанность, Иван Дмитриевич по-свойски предупредил: «Не вздумай вступать в полемику со старыми дураками. Слушай, о чём они спросят, и коротко отвечай!»

Вызывали попарно. Настала наша с бригадиром монтажников Величко очередь. Начали с него. Первый вопрос: «Где сейчас находится Леонид Ильич?» остался без ответа. «В Индии» — мысленно отметил я. Ответ же Величко на второй вопрос: «Кто является генеральным секретарем компартии США?» — «Поль Робсон» — поверг комиссию в смятение. Наконец третий вопрос — о демократическом централизме — окончательно смутил видавшего виды бригадира. Он покраснел и покрылся испариной. Тут и старики поняли, что хватили через край. Осознав неловкость ситуации, наш парторг сказал, что весной Величко, как лучший бригадир треста, был награждён орденом «Знак Почёта». Ветераны обрадованно загалдели и единогласно проголосовали «за». Пришёл мой черед. Подготовился я к вступлению не хуже, чем к экзамену по сопромату, к тому же имел почётный знак ЦК ВЛКСМ «За освоение целинных земель», был ударником коммунистического труда, председателем «Комсомольского прожектора» СУ и заместителем секретаря комсомольской организации треста. Всем этим достоинствам имелся существенный противовес — пятый пункт моей анкеты. И немалый в этом смысле мой жизненный опыт заставлял держаться настороженно. На первый вопрос я ответил без запинки, бойко перечислив все двадцать три партийных съезда, места их проведения и повестки дня. Так же чётко я отбарабанил Устав КПСС и «Моральный кодекс стоителя коммунизма». Придраться было не к чему, но это только раззадорило комиссию. Взял азарт и меня: «Ни хрена у вас не выйдет, всё равно примете!»

И тут председатель комиссии — коренастый, мордатый старикан, упёршись в меня рентгеновским взглядом, спрсил: «А почему у вас двойная фамилия?». Вот оно! От неожиданности я смутился и стал объяснять, что мой отец Матвей Абросимов, участник Первой мировой и Гражданской войн, военный музыкант-кларнетист, в 1919 году после службы в Пятой армии Тухачевского, при поступлении в Сибирский драматический театр в качестве актера, взял себе псевдоним «Галич», как это было принято у людей искусства и политиков, В подтверждение своих слов я стал перечислять: «Немирович-Данченко, Сергеев-Ценский, Петров-Водкин». По реакции стариков и по тому, как напрягся Черяпкин, я понял, что примеры оказались не самыми удачными. Тогда я привёл наиболее, на мой взгляд, веский: «Ульянов-Ленин». Комиссия оцепенела. Первым опомнился тощий ветеран с орденом «Октябрьской революции» на лацкане залоснившегося пиджака. «В этом пиджаке он, наверное, с Лениным бревно нёс» — успел подумать я.

«Как вы можете своего отца сравнивать с Владимиром Ильичом?» — едва не задохнувшись от праведного возмущения, просипел он. «А для меня Ленин и отец — понятия однозначные» — с достоинством ответил я. Мой Иван Дмитриевич стал пунцовым и изменился в лице. Зато лица членов комиссии неожиданно подобрели, а некоторые старики даже заулыбались. Вопросов больше не последовало, и я был принят пятью голосами при двух воздержавшихся.

На высоком райкомовском крыльце Черяпкин выговаривал мне: «Я ведь тебя, #удака, просил не выкаблучиваться, у меня же давление и сердце больное. Ну да ладно, в общем ты держался молодцом, поздравляю!» Неделей позже после утверждения моей кандидатуры на бюро райкома я стал полноправным членом резерва КПСС.

P.S. Партийное чутье не обмануло двух воздержавшихся ветеранов: в 1990 году мы — критично мыслящая часть членов партии во главе с Александром Николаевичем Яковлевым и профессорами Академии общественных наук при ЦК КПСС В.Липицким и Г.Водолазовым на своем учредительном съезде в Москве создали внутрипартийное движение «За демократию», и через два года казавшийся несокрушимым монстр нашими стараниями был отправлен в небытие. Нынешний зюгановский «огарок» — КПРФ — это скорее персонаж анекдотов.