Михаил Косовский: Судьба Новожилова. Окончание

Loading

«Столько проработал с ним и не знал его. Он наверное презирает меня… как немцев. Интересно, кем бы я был, если бы не война? А кто я теперь? Жизнь пошла коту под хвост… Суетился, ругался, выжимал план, строил светлое будущее… и что? Жене за последние годы не сказал душевного слова…»

Судьба Новожилова

Михаил Косовский

Начало. Окончание

Галина Николаевна стала убирать со стола.

— Миша, ты уж слишком. Человек пришел с предложением, а ты с ним…

— Пусть знает, что не пара Оле.

— У тебя есть лучше?

— Я сказал, он не пара моей дочери!

— Ты видел, как она смотрела на него? Она его действительно любит. Я очень боюсь, как бы чего не случилось, всё-таки первая беременность. Пусть уж всё идет, как идет, он приятный молодой человек, с образованием.

— Ну как ты не понимаешь, черт возьми?! Не хватало еще в нашей семье этих розенбергов, мало кругом мельтешат.

— Ты кого имеешь в виду, своего главного? Как его, всё забываю… Пругера? Но ты сам хвалил его.

— Ну и что? Работа работой… Не родниться же с ним. Да пошли они все к чертям собачьим! Думаешь, мне легко посылать на это свою дочь?

Исполняющий обязанности главного инженера Захар Пругер несколько лет работал у Новожилова. Трест не утверждал на эту должность беспартийного, и Новожилов держал его как бы временно, но другого человека брать не хотел. Когда же началась горбачевская перестройка и партию благополучно отменили, вопрос отпал сам собой.

У Пругера было увлечение, о котором многие знали, — коллекционирование каминных часов. Года два назад он заставил тикать бронзовые немецкие часы «Густав Бекер», которые еще отец Новожилова привез с войны и которые никто не брался ремонтировать. Теперь Галина Николаевна с гордостью показывала их гостям и говорила:

— Посмотрите, какая чудная патина.

Ночью Оля почти не спала, в голову лезли разные страшные случаи, слышанные от подруг, одолевали сомнения. Были моменты, когда она решала оставить ребенка, но через минуту начинала представлять сердитое лицо отца и становилось неловко, стыдно за свой эгоизм. Вспоминались слова Игоря: «Ну и оставайся со своим папочкой!», и ей казалось, что он не любит ее, что предложил жениться только из-за ребенка. В этот момент хотелось отомстить ему, но она ничего не могла придумать, кроме аборта.

День тянулся медленно. Вечером к ней подошел отец.

— Оленька, поезжай с моим шофером по этому адресу, доктора зовут Марьям Акбаровна, ничего говорить ей не надо, она в курсе. Машина будет ждать тебя. Не волнуйся, всё будет хорошо, она очень опытный врач.

— Как, уже? Прямо сейчас?

— Да, сейчас, будь умницей.

— Я поеду с ней, — засуетилась Галина Николаевна.

— Не выдумывай, тебя многие знают, потерпи.

— Как же она там одна? — у Галины Николаевны сделались мокрые глаза, — Идем, доченька, я помогу тебе собраться.

Оля почувствовала приближение чего-то нелепого, несправедливого и жестокого, она вдруг ясно поняла, что родители ее не любят, что предали ее.

— Не надо мне помогать, отстаньте все от меня!

Это длилось долго, невыносимо долго, целую вечность. Оле казалось, что Марьям Акбаровна вырывает у нее внутренности. Уже не было сил стонать, прикусив губу, она впилась ногтями в бедра, пытаясь уменьшить боль. Потом ее посадили в машину. Шофер торопился на семейный праздник, каждый бугорок на дороге отдовался пыткой. Галина Николаевна ждала на крыльце, но Оля не видела ничего, не помнила, как ее завели домой, как уложили в постель. Бледная и обессиленная, измученная подавленная она неподвижно лежала, глядя в потолок, стараясь не стонать от вспыхивающего время от времени пожара в низу живота.

Новожилов ходил кругами по дому, наконец подошел к дочери, наклонился над ней.

Она медленно перевела на него вопросительный взгляд.

— Что, Оленька?

— А кто был, мальчик или девочка?

В полночь началось кровотечение. Галина Николаевна в ужасе бегала по дому, меняя дочери простыни.

— Боже мой, боже мой, сколько крови. Миша, надо что-то делать!

Наконец Новожилов вызвал «скорую». Приехали быстро. Врач пощупал пульс, посмотрел в зрачки, приподнял простынь.

— Какое варварство. Молите бога, чтобы мы довезли ее живую.

Остаток ночи родители провели в вестибюле хирургического отделения. Галина Николаевна сидела, опустив глову, ломая пальцы, беспрестанно шепча что-то, будто молясь. После часа ожидания стала ходить по коридору, каждый раз останавливалась у двери операционной и прислушивалась. Новожилов читал оставленную кем-то газету, не понимая смысла написанного, нервно тряс ногой.

В половине седьмого вышел врач с уставшим лицом, на шее еще висела марлевая маска, серо-синий застиранный халат пугал свежими пятнами крови.

— Доктор? — поднялся Новожилов.

— Жива, не волнуйтесь. Сегодня побудет в реанимации, а завтра, я думаю, ее переведут в обычную палату.

— Слава тебе господи, — выдохнула Галина Николаевна, опускаясь на стул.

— Спасибо, доктор, спасибо! — сказал Новожилов, — Ну а как она… вообще?

— Осложненное артериальное кровотечение, сделали все возможное… Считайте, что заново родилась. Сейчас спит. Рожать, к сожалению, не сможет.

Домой ехали молча. Галина Николаевна тихо плакала, промокая платком слезы. Новожилов сидел, обхватив голову ладонями, хотелось громко рыдать, но он не мог, не умел. Невидимый обруч сдавил горло, появившийся в груди камень становился тяжелее, и от этой тяжести сгибалась спина и не хватало воздуха.

Дома он ходил из угла в угол, не находя места.

«Почему, почему я заставил свою дочь пойти на это? Ведь не в разговорах дело, нет, плевать на разговоры. Тогда какого черта?»

Он знал какого черта, прекрасно понимал, что никак не мог смириться с тем, что его зятем станет человек из племени чуждых, раздражающих его людей.

«Откуда, от чего такая неприязнь? Может быть действительно это у меня в генах сидит?»

Через несколько дней Олю выписали. Она почти не изменилась, только глаза ее не блестели как прежде, да в углах рта появились жесткие складочки. Галина Николаевна заглядывала к ней в комнату и виновато спрашивала, не принести ли чаю или еще чего, потом плакала на кухне. Игорь приходил часто, но Оля уже не улыбалась ему при встрече, не провожала до двери.

Как-то мать подслушала их разговор. Он просил ее расписаться и переехать к нему, на что Оля сказала:

— Ты хороший, я знаю, но не делай это ради меня. Пожалуйста не приходи больше.

В библиотеке летом посетителей мало. Из окна Оля видит, как купаются дети в Янги-арыке, как мальчишки подныривают и хватают девочек, а те громко визжат и кричат: «Дурак ненормальный!» Иногда ей кажется, что она тоже там среди детей в красном капроновом купальнике, который когда-то привез отец из Ташкента. Как давно это было. Непреодолимая стена отделяет ее от той звонкой жизни за окном, и она знает, что будет до конца своих дней равнодушно смотреть на мир, как кошка со своего подоконника. Она больше не притронется к когда-то захватывающим любовным романам, теперь она знает, как надуманы и лживы эти истории, как похотливы героини, как эгоистичны и тупы мужчины.

Иногда в памяти возникает образ с изумленными глазами, гитара на стене, слышится голос Козина из старой дедушкиной пластинки:

«Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха, о как цвела она!
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые,
Ты в полночь лунную мне сердце отдала».

Она быстро вытирает слезу, чтобы никто не увидел и не задал ненужные вопросы.

3

Новожилов чувствовал себя неважно: тяжесть в сердце распространилась на всю грудь, болело под левой лопаткой, но на работу ходил, чтобы не оставаться наедине с женой и не видеть ее влажные глаза. Сегодня он решил вечером зайти к матери, которая давно жаловалась на недомогание.

После смерти мужа Антонина Игнатьевна Новожилова жила одна в трехкомнатной квартире, которая осталась ей, как вдове заслуженного ирригатора республики. Дверь открыла маленькая сухонькая женщина с морщинистым лицом, на левой щеке выделялась крупная волосатая бородавка. Новожилов не замечал на матери отпечатков времени; когда он думал о ней, то представлял молодую фигуристую женщину, ловко отплясывающую под гармонь и поющую частушки, начинавшиеся всегда словами «Мой миленок…»

— Как ты, мать? — спросил он с порога.

— Ох, сынок, что-то нездоровится мне, чувствую, время мое подходит.

— Не выдумывай, вызову завтра врача, если нужно, подлечим в нашем стационаре, будешь бегать как молодая. Хочешь, закипячу тебе чай? Может телевизор включить? Сейчас наверное твоя «Мария» начинается.

— Ой, да, напомнил, спасибо, что б ты был здоров.

Антонина Игнатьевна, забыв про недуг, про сына, прильнула к телевизору, чтобы вместе с красавицей-мексиканкой переживать ее любовные перипетия.

Он принес чай, варенье и сел рядом.

— Мишенька, я капли забыла принять, принеси мне, сынок, они в спальне, в тумбочке.

Несколько лет Новожилов не заходил в спальню матери, сегодня она показалась ему маленькой, темной, холодной. Мраморные слоники, выстроившиеся по росту на трюмо, кружевные салфетки на подушках, красный шелковый с бахрамой абажур, какие были в моде лет тридцать назад, — всё выглядело грустно и жалко.

Он выдвинул ящик и сразу увидел среди коробочек узкий высокий пузырек с каплями. От сотрясения дверца тумбочки открылась, с полки посыпались старые письма, выкройки из журнала «Работница», завязанная тесьмой папка с надписью: «старые документы». Новожилов потянул за тесемку: внутри лежали бумаги военных лет о награждениях отца, его паспорт и военный билет, пожелтевшее от времени свидетельство о заключении брака гражданина Новожилова Ивана Никодимовича и гражданки Полищук Антонины Игнатьевны, их фотография, полуистлевшая хлебная карточка. Под бумагами лежала еще одна фотография с обломанными углами и водяными разводами, к ней был прикреплен скрепкой свернутый вдвое листок пожелтевшей бумаги.

Со старой фотографии серьезно смотрели нарядно одетые мужчина и женщина. На руках у мужчины был годовалый мальчик в матросском костюмчике, женщина придерживала стоящую на стульчике девочку лет пяти с пышными кудрявыми волосами.

Новожилов приблизил фотографию к глазам, что-то заставило его всматриваться, кажется он где-то видел эту женщину… Осторожно развернул ветхий, просвечивающийся на сгибе листок, оказавшийся свидетельством о рождении. Машинально стал читать:

«Гражданин(ка) ….. Сойфер Мойше Исаакович родился(лась) ….. 25 II 1940 г. двадцать пятого февраля одна тысяча девятьсот сорокового года. Место рождения: город, селение….. г. Киев, район, область ….. Киевская, республика ….. Укр. ССР. Отец ….. Сойфер Исаак Абрамович, национальность ….. еврей. Мать ….. Сойфер Бася Абрамовна, национальность ….. еврейка. Место регистрации….. Отдел ЗАГС Подольского рна г. Киева. Дата выдачи ….. «…» марта 1940 г

«Метрика мальчика, — сообразил Новожилов, — но почему она здесь, зачем мать хранит ее?» — стало покалывать в сердце.

В гостинной Антонина Игнатьевна, поддавшись вперед, страдала вместе со смуглой героиней. Он дал ей капли, она машинально выпила, не отрываясь от телевизора. Сын терпеливо ждал. Когда кончилась серия, протянул ей фотографию.

— Мама, откуда у тебя это?

Старая женщина осторожно держала фотографию двумя руками, по лицу текли слезы, скапливаясь в глубоких морщинах.

— Прости меня, сынок, давно хотела рассказать тебе, очень давно, да не могла, боялась…

— Кто они? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Это родители твои, сынок, родные.

Несколько секунд Новожилов не мог думать, только слышал удары своего сердца.

— А дети?

— Это ты, а девочка — сестренка твоя, уж позабыла, как звали ее.

— И метрика моя?

— Твоя, Миша.

— Расскажи по порядку.

Антонина Игнатьевна вытерла рукой слезы.

— Видать судьба такая, сынок, узнать тебе правду, да и мне легче станет. Родился ты у Сойферов, у евреев, в еврейской семье значит. Жили они на одной улице с нами, почти соседи были, правда, не знались мы с ними. Когда война началась, мужа моего сразу забрали, а Исаака, родного отца твоего, не взяли, хромой он был, у него и прозвище было «Хромой Исаак». Потом немцы пришли. Евреям приказали выходить с вещами, якобы переезжать в другое место. Силой выгоняли на улицу, а кто не шел, застреливали прямо в доме. Я из окна смотрела, боялась на улицу высунуться. Гляжу Бася с детьми идет и знаки мне показывает. Открыла я дверь, впустила их, она плачет и говорит: «Нюта, богом прошу, возьмите детей, не знаю, куда нас погонят, а за них сердце спокойно будет». И сует мне деньги и колечко золотое. На содержание, говорит, пока мы не вернемся. И еще дала документы и карточку эту, сказала, на всякий случай.

Потом я узнала, что погнали их всех на Куреневку к большому оврагу. Люди рассказывали, пять дней их немцы расстреливали без отдыха из пулеметов и в овраг сбрасывали, а склоны взрывали динамитом, чтобы землей всех засыпало.

Так ты и остался у меня. Потом, когда Ваня мой вернулся, сделали тебе новые метрики и стал ты, сынок, Мишей, а день и год рождения оставили подлинные.

— А девочка?

— Осталась с Басей, уцепилась за материну юбку и ни в какую, не хочу, говорит, к ней.

Потрясенный Новожилов неподвижно сидел, бессмысленно уставившись в телевизор. Ему казалось, что маленький еврейский мальчик переселился к нему в грудь, и от этого болит сердце и давит в желудке. Машинально плеснул капли в стакан и выпил, во рту стало противно.

— Как ты пьешь эту гадость?

Мелочная досада на мать поднялась в нем.

Хотелось разорвать в клочья фотографию, метрику, будто этим он мог восстановить всё, как было, освободиться от пугающей тяжести в груди и начавшейся одышки.

— Зачем ты хранила столько лет эти бумажки?

— Думала уничтожить, но не могла, ведь это семья твоя, сынок, всё, что осталось от нее.

Новожилов почувствовал, что надо выйти на воздух и успокоиться. «Собственно, — убеждал он себя, — ничего страшного не произошло, я тот же, кем был».

— Я пойду, мать. Гале пока не говори, сам скажу… Как-нибудь потом.

Дома, не переодеваясь, лег на диван. Галина Николаевна, увидав, что мужу нехорошо, испугалась, вызвала «скорую». Молодой узбек в белом халате послушал сердце, измерил давление, что-то записал, и, как бы вспомнив про хозяйку, сказал:

— Будем госпитализировать.

В больнице Новожилов узнал, что у него инфаркт, но отнесся к этому спокойно, необходимость лежать длительное время тоже не огорчила его. Внутри что-то надломилось, умерло, он не волновался, как они там в управлении без него, исчезло привычное состояние куда-то стремиться, что-то решать, кого-то подгонять. Через неплотно закрытую дверь в коридор было слышно, как врач говорил Галине Николаевне, что нужно везти больного в Ташкент, но в таком состоянии нельзя.

«Ну и черт с ним», — подумал Новожилов.

Жена ночевала у него в палате. Утром, часов в десять, пришла мать, принесла пакет с курагой.

— Это, сынок, очень полезно для сердца. На базаре купила, самую дорогую.

К вечеру зачастили сотрудники и говорили одно и то же: «Что ж это вы, Михал Иваныч, разболелись? Нехорошо». Пругер принес бумаги на подпись, говорил о работе. Новожилов, слушая его, думал: «За что я не любил этого человека? Что он мне сделал плохого?»

Оля не приходила. Он чувствовал, знал, что она никогда не простит его, что не будет ему покоя. Снова возникало ее бледное лицо с черными кругами вокруг глаз, и начиналась одышка, и не хватало воздуха, и болело сердце.

Пришла толстая медсестра, сказала: «Как мы себя чувствуем, больной?» и всадила укол. Он задремал, ему снился маленький мальчик в матросском костюмчике бегущий по улице, за ним гонятся немцы, женщина с фотографии кричит: «Миша, Миша», машет руками и плачет, а мальчик — это он, Новожилов, никак не может добежать до нее, не слушаются ноги. Открыл глаза и увидел испуганное лицо наклонившейся над ним жены.

— Миша, ты так стонешь, напугал меня.

— Дурацкий сон… Галя, принеси завтра часы, которые на комоде стоят, немецкие. Не забудь. Хочу Пругеру подарить, увольняется он, в Израиль собрался.

Новожилову хотелось сделать что-то приятное своему главному инженеру, смягчить накопившуюся за годы отчужденность, оставить о себе хорошее воспоминание.

На следующий день Пругер принес заявление.

Прищурившись, чтобы лучше видеть без очков, Новожилов написал размашистым директорским почерком: «Уволить по собственному желанию в связи с выездом за границу на постоянное место жительства».

— Ну счастливо тебе, Захар Аркадьевич, не поминай плохо, если было что не так… Успехов тебе на новом месте. А язык ихний знаешь?

— Начал учить, но идет туго, в одно ухо влетает, из другого вылетает. Первое время думаю часы ремонтировать, для этого язык не нужен, а потом посмотрим.

— Кстати, я тут тебе подарок приготовил, на память. Галя, дай.

Галина Николаевна достала из тумбочки завернутые в газету часы и холодно протянула Пругеру.

— Разверни, — сказал Новожилов.

Пругер развернул сверток, лицо осветилось детской счастливой улыбкой. Осторожно держа часы двумя руками, он с восхищением рассматривал их со всех сторон, будто видел впервые, послушал ход, зачем-то сверил время со своими часами, потом бережно поставил на тумбочку.

— Спасибо, но я не возьму их.

— Бери, бери не стесняйся.

— Я не стесняюсь, не в этом дело, не коллекционирую немецкие.

— Какая разница? Они же тебе нравятся.

— Да, редкая работа… Но вы извините, немецкие не собираю… принципиально. — Он встал, взял папку с бумагами, — Ну я пойду, мне еще в промбанк заскочить надо, выздоравливайте, Михал Иваныч.

Когда Пругер вышел, Галина Николаевна, стараясь скрыть радость, сказала:

— Не понимаю я коллекционеров, странный народ.

Новожилов закрыл глаза, чтобы жена не обращалась к нему, и думал: «Столько проработал с ним и не знал его. Он наверное презирает меня… как немцев. Интересно, кем бы я был, если бы не война? А кто я теперь? Жизнь пошла коту под хвост… Суетился, ругался, выжимал план, строил светлое будущее… и что? Жене за последние годы не сказал душевного слова, своими руками поломал жизнь дочери».

Стало жечь затылок, нестерпимо захотелось курить, прислонился лбом к прохладной стене, голову немного отпустило. На темно-красном фоне закрытых век возникла пышноволосая девочка с фотографии, он стал всматриваться в нее, но увидел лицо дочери с жалобными впалыми глазами, бледные губы беззвучно спрашивали: «А кто был, мальчик или девочка?» И не было больше сил видеть эти глаза, это мертвенно-синее лицо, безжизненные руки на простыне.

Отчаянно пытаясь отогнать видение, резко повернулся на спину; острая боль полоснула грудь, стало трудно дышать. «Конец», — пронеслось в сознании. Панический животный страх холодом пробежал по спине, скрутил спазмами живот, но где-то в глубинах души заблестел светлячок избавления. Новожилов крепко схватился за края кровати, стиснул зубы и изо всех сил старался не подавать вида, чтобы не заметила жена и не позвала медсестру.

За окном заходящее солнце на секунду ослепило его прощальным ореолом и исчезло за кромкой крыши. Он знал, что навсегда.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Михаил Косовский: Судьба Новожилова. Окончание

  1. Читал, читал с удовольствием, и вдруг — «рояль в кустах». До странного обнаружения еврейства г-на Новожилова все было стройно и логично, вполне добротно. И вдруг он находит документ, что оказывается он еврей! И в этот момент «рояль в кустах» начинает играть фальшиво. Герой преображается, теперь он понимает, у него открываются глаза… И он вдруг по другому начинает смотреть на зама еврея.
    Ну что сказать, это возможно, но это не правда, а искусственное построение. Жаль, испорчен рассказ.

Добавить комментарий для Янкелевич Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.