Генрих Иоффе: Три рассказика

Loading

Городская окраина. Сплошь двухэтажные деревянные домишки, многие уж и скособочились. Борькина квартира — да какая квартира — комнатуха в подвале. Спустились по каменным ступенькам вниз, прошли через общую кухню, в которой горели три керосинки и не очень хорошо пахло каким-то варевом.

Три рассказика

Генрих Иоффе

ГАЗЕТЫ У МЕТРО «РЭМБО»

Каждый день, еще нет шести утра, я беру свой «стэк» и бреду к станции метро «Рэмбо» за газетами. Слева от меня — густые и как будто бы сросшиеся кроны старых деревьев парка имени президента Кеннеди Парка! Здесь каждый сквверик называют парком. В нем еще пустынно. Смутно видны только две-три темные фигуры, копошащпеся возле мусорных ящиков в поисках бутылок и банок для сдачи их и заработка.

Чтобы добраться до вестебюля «Рэмбо» мне надо пройти квартал узкой улицы «Лайзмен», подождать у светофора зеленый свет и пересечь магистраль «Ван Урн». Газеты «Ниагара» и «21» уже лежат на уличных скамьях и в вестебюле. Их можно брать самому или получить из рук газетчиков. Один — старик с седыми усами, в картузе и плаще,под котором майка с надписью: «Я родился,чтобы стать интеллектуалом, но образование погубило меня». Другая — коренастая женщина в китайской куртке малинового цвета, шароварах и стоптанных кроссовках. Старик раздавал «Ниагару», женщина — «21».

Рано. Метро только открыли. Людей еще мало. Почти у всех хмуроватые, озабоченные лица. Идут, не обращая внимания ни на старика, ни на женщину, ни на газеты. Но некоторые, не задерживась ни на секунду, не поворачивая головы, молча протягивают руку, и старик или женщина торопятся вложить в нее газету. Автоматизм… Одни суют газету в карман, другие, взглянув на ходу на первую страницу, сразу швыряют в близстоящий мусорный ящик.

В первый раз я увидел старика и женщину прошлой осенью. Старик протянул мне газету, я сказал ему «сенкс»и по-русски «спасибо». Я часто говорю тут «спасибо», потому что очень многие понмают его. Старик удивленно поднял брови и спросил:

— Рашен ? Руський ?

— Да, — ответил я. — Рашен. Из России. А вы большой шутник, майка на вас веселая. Вы здешний?

— Но, но. Айриш. Ирландия. Бэн Шэлдон, к вашим услугам. А майка — это обо мне да и о многих. Разве не так?

Он хлопнул меня по плечу, лукаво сощурился и быстро произнес :

— Пэрестройка, Карпачев, Путин. Рас, тва, тьри, чечире, пьять, высьел сайтщик погуляд!

— Точно, — сказал я. — Именно так и происходит в России. Гуляет зайчик. Серенький такой. Каждое утро.

Я тоже хлопнул его по плечу, взял «Ниагару» и направился к женщине, раздававшей «21» На вид ей было лет 40. Ее некрасивое лицо еще больше портило бельмо на глазу.

— «Боже мой, — подумалось мне. — Как же несправедлива жизнь. Вот шествует красотка на длинных ногах. Всякий винер — удачливый мистер или месье -охотно «купит» ее. Она будет жить в рокошной квартире, работать в какой-нибудь крупной фпрме у большого босса и каждую зиму ездить в теплую, солнечную Флориду. А эта? Кому она нужна?»

Я слышал как она говорила с кем-то из прохожих по-французски. На нем я мог сказать лишь несколько фраз, но мне захотелось сделать для нее что-то приятное.

— Бон жур не, мадам. — сказал я, взяв газету, — Хороший денек сегодня. Как вас зовут?

— Алина Лекавалье.

— Красивое имя. Вам,мне думается, нелегко, надо рано вставать…

— Что делать, это моя работа. Но я привыкла. Я слышала — вы из России. Многие теперь ругают русских, но я с ними не согласна. Всюду разные люди, не так ли?

Наутро другого дня я снова брел к метро «Рэмбо».за газетами. Не переходя Ван Урн завернул в магазинчик, работающий круглые сутки, и купил плитку шоколада в красивой обертке. Алина Лекавалье была на месте. Я подошел, взял газету и положил в карман ее куртки шоколад. Она с недоумением посмотрела на меня.

— Чейндж, — сказал я. — Обмен. Вы мне «21», а я вам шоколадку «О, Генри»…

Она не успела ответить. У тротуара затормозил красный «пежо» и через боковое стекло просуналась рука. Алина побежала вложить в нее газету…

Со временем, когда газетчики замечали меня, ожидающим зеленый светофор, чтобы перейти Ван Урн, они — Алина и старик — шли со своми газетами мне навстречу.

Конец сентября, время повернуло к осени. Темновато, но горят фонари. И я вижу старика Бэна, направляющегося ко мне с газетами через свободый пока от движения Ван-Урн. Вот он подошел, протянул газеты и неожиданно горьковато сказал:

— Финиш. Сегодня встреча — последний раз. Нет больше работы. Уволили. Бай, бай.

— Как так? Не может… — удивился я.

Он не дал мне договорить: заторопился к остановившейся за газетой машине.

С той поры старика Бэна я больше не видел.

А Алина Лекавалье все еще работала. Там, на другой стороне Ван-Урн, у метро «Рэмбо». Я чаще всего попрежнему приходил туда чуть ли не первым. Спрашивал о старике Мате. Она качала головой: нет , ничего о нем не знает. Но однажды я не увидел и ее малиновую китайскую куртку. Проходила неделя за неделей — Алины не было. Я подошел к работнику, собиравшему брошенные на тротуар газеты и спросил о ней.

— Да, ее тут нет, — сказал он, — уволили и ее. А зачем она, собственно? Только лишние деньги терялись. Что старый Мат, что она. Люди сами могут взять газеты, если они им нужны. Говорят: финансовай кризис, что поделаешь…

Я взял газеты, повернул назад. Рассвета еще не наступил.

«РОДНЫЕ ВЕТРЫ ВСЛЕД ЗА НИМ ЛЕТЯТ»

Вот это был фильм! Всем фильмам фильм. Мы с моим приятелем из нашего 6А, 6О7-й школы, Борькой Горячевым смотрели его 7 раз. Точно — 7. Фильм был про летчиков. Почти все пацаны того времени мечтали стать летчиками, как нынешние хотят быть финансистами или экономистами. Тот фильм назывался «Истребители». В нем рассказывалось о друзьях — лейтенантах Сергее и Николае. Оба были влюблены в красивую девушку Варю. Все шло хорошо, но случилось несчастье. Сергей, выполняя важное задание, потерял зрение. Совсем. И он решил — Варя не может и не должна быть с ним — слепцом,ему надо навсегда уйти, а она будет с Николаем. Но Николай отверг решение друга, который попал в беду. В тяжелейших условиях,рискуя собой, он полетел за доктором, который мог сотворить чудо — сделать сложнейшую операцию и вернуть Сергею зрение. И доктор сотворил это чудо — Сергей вновь стал видеть и вновь мог летать! И счастливая Варя осталась с ним.

Лейтенанта Сергея играл молодой тогда, а в будущем кинозвезла, знаменитый Марк Бернес. Изо всех сил старались мы с Борькой хоть немного быть похожим на бернесовского Сергея. Или хотя бы на Николая. А Варя… В Варю мы «выбрали» нашу одноклассницу Иннку Корсакову, отличницу и, как мы считали, очень красивую. Когда она болела,мы навещали ее и тут Иннкина мама — коренастая тетя с ощупывающим меня и Борьку настороженным взглядом — использовала нас по полной программе. Она вручала нам объемистые хозяйственные сумки, сосредоточенно отсчитывала и вручала деньги и посылала в магазина за овощами. Каким-то образом это стало известно в классе, и над нами дружно потешались. Но ради нашей «Вари»мы были готовы терпеть все. Иннка не знала какую роль мы ей отвели, а мы не знали, да и не старались узнать кого из нас она предпочитала. и предпочитала ли вообще.

Как-то раз на уроке Борька незаметно бросил мне свернутую в трубочку записку. Я развернул ее и прочитал.

«Сегодня в ЦДКА «Истребители» Айда?»

«Истребители»! Да я готов был смотреть этот фильм не только в 8-й, но и в 21-й раз! На борькиной записке я написал: «Айда!» тоже свернул бумажку в трубочку и перекинул ему на парту. Он прочитал и кивнул головой.

К ЦДКА мы пришли за полтора часа до начала сеанса. Долго бродили. Легкий ветерок шевелил кроны деревьев старинного парка, по аллеям которого когда-то прогуливались воспитанницы Екатериненского института благородных девиц. Со стороны пруда доносились всплески воды от весел плывших лодок Из раструба радио, укрепленного на высоком столбе, лился голос знаменитого тогда певца Виноградова,

Вам возвращаю ваш портрет
И о любви вас не молю!
В моих словах упрека нет,
Я вас попрежнему люблю!

А мы предвкушали главное — наше кино «Истребители»! И пусть в нем был знаком нам каждый кадр — все равно мы готовы были смотреть его неотрывно. Ведь мы сами представляли себя лейтенантами Сергеем и Николаем…

И вот кончился сеанс. Взволнованные мы вышли на площадь, в который раз переживая увиденное. Вдруг Борька остановился,как вкопанный и хлопнул себя по лбу.

— Ну, надо же! Мамка велела после уроков сразу же домой топать, проверить закрыл ли дверь и окошки отец. Он у нас забывчивый. Сбегаем?

Пошли. Городская окраина. Сплошь двухэтажные деревянные домишки, многие уж и скособочились. Борькина квартира — да какая квартира — комнатуха в подвале. Спустились по каменным ступенькам вниз, прошли через общую кухню, в которой горели три керосинки и не очень хорошо пахло каким-то варевом. Борька слегка толкнул дверь своей комнаты, она приоткрылась.

— Точно, — сказал Борька, — ушел и дверь не запер! Ну,папанька!

Мы вошли. Около стола лежал человек, уткнувшись лицом в пол и слегка похрапывая.

— Опять напился вдребадан, — сказал Борька. — Как только мать на работу, он — за бутыльон. Ну ничего, она скоро придет, пропишет ему лекарствие. Пошли пока во двор, обождем ее. Чего тут с бухим сидеть.

Борькина мать появилась примерно через полчаса. Она выглядела усталой и равнодушной.

— Вы чего тут? — спросила она.

Борька насупился:

— Оиять папка пьяным надрызгался…

Она ругнулась, пошла к дому. Мы с Борькой двинулись за ней. «Папка» все так же лежал на полу, не изменив позы. Мать вдруг обозлилась.

— А ты где шляешься часами? — раздраженно спросила она.

Борька виновато ответил:

— Да вот мы с ним ( он кивнул в мою сторону) в кино ходили. «Истребителей» смотрели. С Бернесом.

— «Истребителей»! — сердито сказала она, — Вон он истребитель-то на полу валяется! Сколько водки истребил — не сосчитать… «Истребители». В каждом дому энтих истребителей полно, чтоб их…

Она пнула пьяного ногой. Лежавший слегка приподнял голову и что-то промычал.

Я понял, что мне лучше всего удалиться, попращался и ушел.

День был теплый, ясный. В почти безоблачном небе два самолета, казалось, крыло к крылу набирали высоту.

«Может быть, в них такие же лейтенанты, как бернесовский Сергей и Николай», — подумалось мне. — И вспомнилась песня из «Истребителей», которую пел Бернес.

В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом,зеленый сад и нежный взгляд.

Я посмотрел вокруг. Вот борькин знакомый домишко, возле него нет никакого зеленого сада. Так, несколько чахлых деревьев во дворе — и все « Нежный взгляд»… Лицо борькиной матери — недоброе, мрачное — мелькнуло, помаячило и пропало. Внутри вдруг шевельнулось тяжелое чувство, название которого я узнал много позже — тоска… А два самолета в небе уже превратились в еле видимые точки.

«Родные ветры» летели и летели за ними.

ЛАГЕРЬ «ИМЕНИ БАТЫЯ»

Несмотря на набиравшую размах войну, где-то и кто-то в школьном руководстве впал в дурь и решил, что с ней мы покончим в несколько недель и потому ребятишки пусть,как всегда, отдохнут на природе. Ехали в деревню Шатрище, находившейся неподалеку от городища Старая Рязань. Тут когда-то и был город Рязань, который разрушило войско хана Батыя. Кто-то пошутил:

— Давайте назовем наш лагерь имени этого хана, хана Батыя.

В лагере 35 человек, все — пацаны 6-7-х классов. Матерщине и начаткам «фени» многие учились в своих марьинорощинских дворах и частично в школьных сортирах. Пионервожатый — Димка Дубровицкий — 17-летний парень полуспортивного вида, лицо которого было отмечено печатью нагловатости и недоброты.

Было заметно: многих лагерных пацанов Димка немного побаивался и всячески старался им подигрывать. Основной метод в таких случаях был им, видно, уже давно опробован. Наметив какого-нибудь физического слабака, он превращал его в «козла отпущения». Остальное было делом «техники» — на «козла» по мере надобности спускалась лагерная «стая».

На сей раз « козла» определили почти сразу. Им стал я, во-первых, как еврей и во-вторых, как слабак. Звали почему-то меня Монькой. На работе в конюшне я вполне поспевал. Конюх Кузьмич — одноногий еще с 1-й мировой, относился ко мне по-доброму. Да и лошадей он любил, пожалуй, больше людей. «Лошадь, — говорил Кузьмич , — она добрая, послушная, безотказная. Никого не обидит. Сравни-ка ее с энтим вашим вожаком. Злой малый».

Но на полевых работах я безнадежно проваливался. Когда ребята, закончив работу, уже сидели вокруг Димки и под его руководством распевали какую-нибудь песенную похабень, я все еще мудохался почти посередке отведенной ему грядки.

Как-то Димка на лагерном сборе, ухмыльнувшись, спросил :

— И до каких пор этот Монька нам трудовую картинку портить будет? Мы бы уж давно в передовых ходили. Глядишь ,премию поимели бы какую-никакую. Гнать этого Моню из лагеря что ли?

Ко мне подошел Валька Душкин — один из наиболее крепких ребят и самых преданных димкиных холуев:

— Ну вот что, Моня, — сказал он, взяв меня за ворот рубахи, — вали отсюда на …, так, чтоб мы твой чесночный запах здесь больше не нюхали. Понял, нет?

Я высвободился из валькиных рук, повернулся и пошел в сторону. Пацаны заложили пальцы в рот, раздался свист, полетели камни. Пришлось побежать. Недалеко за поворотом был глубокий овраг, и я знал, что спрыгнув в него, стану недосягаем ни для свиста, ни для камней. Глубина оврага и высокая трава, растущая там, надежно укроют меня от Димки, Вальки, лагерной братвы, вообще от людей…

Вот он — край обрыва. Я прыгнул вниз, и в тот же момент ощутил сильный удар по голове. Сел, приложил ладонь к затылку и посмотрел на нее. Ладонь была в крови.

Немного успокоившись, побрел в конюшню. Кузьмич подорожниками залепил ему ранку на голове и последними словами ругал Дубровицкого.

— И чего он такой злобный к тебе, этот ваш комсомолец? Евреев не терпит, они у него все — жиды. А я вот когда в Карпатах в 15-м годе воевал. У нас в роте два еврея служили. Я, брат, мужиков такой смелости не видывал! В рукопашные ходили. Ты хоть в кино рукопашную видел? Кровь стынет… Сам начальник дивизии, генерал Корнилов прибыл, лично «георгиев» приколол, кажного обнял. «Спасибо, — говорит, — братцы». Вишь как назвал: «братцы»! Ну что делать, потерпи. Сколь веревочке не виться, все равно укоротят.

К концу августа лагерь стали расформировывать. Пребывавшие в дури начальники, наконец, скумекали, что впереди долгая и страшная война. Из школы прислали учительницу русского языка и литературы по прозвищу Мармынка. Часть ребят она забрала с собой. За другими, еще остававшимися с Дубровицким, приезжали родители. За мной приехал отец. Он не стал расспрашивать о лагерной жизни — по— видимому все понял сам. Домой плыли по Оке на барже, а навстречу двигались теплоходы, грузоые платформы, баржи, переполненные покидавшими столицу людьми. Немцкие танки рвались на восток.

… Война шла к концу. Я учился уже в 10-м классе . Как-то прямо с урока меня вызвали к директору. В кабинете сидела незнакомая пожилая женщина.

-Вы знали такого — Диму Дубровицкого ? –спросила она.

Я усмехнулся, кивнул головой.

— Я его тетя, мама Димы недавно умерла. Не так давно я получила от Димы письмо с фронта, а вслед за тем вскоре похоронку. Письмо это, думается, не столько мне, сколько вам. Вернее, о вас. Я прочту.

Она развернула солдатский «треугольничек» и стала читать.

«Как и почему я попал в штрфбат — писать не буду. Так уж случилось. Ты сама можешь понять в каких тяжелых боях мы бываем. Мне пришлось много пережить и испытать. Я однажды кое-чем поделился с приятелем-солдатом. И знаешь, что он меня спросил?

— А ты на гражданке, сам-то никого понапрасну не обижал, не травил?

Я говорю: было.

— Вот то-то и оно, — сказал, — бог не фраер, с ним не скорешишься. Полной мерой воздаст.

Тетя Аня, я вспомнил паренька. Забыл как его звали. Он был в лагере под Рязанью, в котором я пионервожатил. По моему наушению его травили чуть ли не всем лагерем. Тетечка Аня через школу найди этого парня, скажи ему, мол, Димка Дубровицкий прощения просит…»

Она заплакала. Я встал, подошел к женщине, погладил ее руку и, не прощаясь, вышел из директорского кабинета.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Генрих Иоффе: Три рассказика

  1. Не тяжёлые но грустные «рассказики», которые побуждают задуматься о смысле жизни.
    Спасибо.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.