Владимир Ковнер: Ответ Анатолию Добровичу — человеку с аллергией на Окуджаву

Loading

Страшно неприятно сводить беседу о творчестве Окуджавы к «еврейскому вопросу», который к кому, к кому, а к Булату не имеет ни малейшего отношения. Но и оставлять без ответа инсинуации Добровича нельзя.

Ответ Анатолию Добровичу — человеку с аллергией на Окуджаву

Владимир Ковнер

Данная работа — отклик на статью Анатолия Добровича «Рукава в кружевах», опубликованную в журнале «Семь Искусств», номер 3(72), март 2016. Статья Добровича, чрезвычайно противоречивая по содержанию и стилю, вызвала ряд интересных комментариев читателей и специалистов по творчеству Булата Окуджавы и подтолкнула меня к идее подробного анализа неприятия А. Добровичем песенного творчества одного из самых популярных поэтов нашего времени.

Самая высокая форма мудрости — доброта!
Талмуд

1. Вместо вступления

Драматург и поэт Александр Володин: «Должен предупредить, что я люблю Окуджаву. Но это не значит, что я буду необъективен. Потому что в нашей стране его любят почти все… В Ленинградском Доме Искусств был запланирован вечер Окуджавы. (Речь идет, видимо, о концерте в 1961 г. ВК)… Перед тем, как я должен был представить его слушателям, он попросил:

— Только не говорите, что это песни. Я поэт. Это стихи.

Видимо, он не был уверен в музыкальных достоинствах того, что он делал. А делал он поразительное по тем временам, новое для нас, но древнейшее человеческое дело.

Некогда поэтов называли певцами. Они сами сочиняли стихи и мелодии, сами пели, и сами себе аккомпанировали на цитре. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения. Затем стала не нужна мелодия, сделались необязательными даже рифма и размер, а иной раз и мысль, и чувство — сама поэзия стала служить недостойным целям, Тогда она спохватилась и велела: воссоедините меня! В нашей стране первым это сделал Окуджава.

Если бы это слово не было таким старомодным, то, соответственно французскому шансонье, Окуджаву надо бы так и назвать: певец. Но возник другой термин, который означает то же самое, но еще и что-то вдобавок, важное каждому, личное для многих. Этот новый термин — просто Булат. Так зовут его не только друзья, но все, кому он стал нужным для жизни. Каждому, кто думает, что это — про меня:

Когда мне невмочь переселить беду,
Кода подступает отчаянье…

Это — про нас:

Возьмемся за руки друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.

… Каждое слово в его песнях звучит точно и строго, не теснит рядом стоящие слова, не дребезжит попусту, но знает себе цену, и знает, что оно принадлежит поэзии, высшей, чем просто поэзия. Оно — слово песни, ему на своих небольших крыльях надо пролететь над огромной страной». 1974 г.

Писатель Юрий Нагибин: «Окуджава разорвал великое безмолвие, в котором маялись наши души при всей щедрой радиоозвученности тусклых дней… нам открылось, что в глухом дрожащем существовании выжили и нежность, и волнение встреч, что не оставили нас три сестры милосердия Вера, Надежда, Любовь, что уличная жизнь исполнена поэзии, не исчезло чудо, что мы остались людьми».

Музыковед Владимир Фрумкин, теоретик и исполнитель песен бардов, один из основоположников движения бардов в России: «До Окуджавы…государственная монополия на песню казалась незыблемой. И вдруг открылось, что сочинить песню и сделать ее известной может один человек — без Союза Композиторов с его творческими секциями и отделом пропаганды, без помощи популярных певцов, хоров и оркестров, без издательств, без радио и телевидения…без редакторов и цензоров. Оказалось, что талантливый поэт, никогда не бравший уроки композиции, пения или игры на гитаре, обладая лишь природной музыкальностью, может заставить себя слушать так, как уже давно никого не слушали в России…. Пел он о войне, о мире, о любви, о Москве, о своем современнике…Весь поэтико-музыкальный строй окуджавских песен, как небо от земли, далек от стереотипов советской песенной культуры…».

Булат Окуджава: «…Я стал петь о том, что волновало меня: о том, что война — не праздник и не парад, а страшная и нелепая необходимость, что Москва — удивительна, грустна и не всегда счастлива, а мне, московскому муравью, тоже не всегда и не во всем выпадает удача,…о том, что женщина — это прекрасно…

Долгое время у нас почти не пели о любви…Из протеста против лживости и пуританского ханжества я решился впервые за много лет воспеть на русском языке женщину, как святыню, пасть перед ней на колени. Должен сказать, что здесь мне ирония отказала. Если я и шутил, то только над собой как героем этих песен, которые изображали беспомощность и неудачи мужчин…»

2. Окуджава и Добрович

Читаю статью Добровича. Поначалу, мне было даже жалко этого немолодого человека, больше пятидесяти лет носившего в себе, вынашивавшего обиду на Окуджаву, который «с высоты своего Олимпа», «с трудом скрывая скуку, но твердо, высмеял текст исполненных патетического пафоса стихов» господина Добровича. Продолжая линию Добровича, можно было бы представить, что Булату было вдвойне скучно, так как разговор с этим человеком мешал ему мечтать в это время о будущей даче в Переделкино, где когда-нибудь будет музей его имени.

По-моему, Добрович должен был быть благодарен Окуджаве по гроб жизни. Отказавшись благословить графоманские стишки юного Добровича (по словам автора статьи), Булат сделал для него благое дело. Вместо того, чтобы стать третьеразрядным поэтом, он стал, судя по информации на Интернете, успешным психотерапевтом, кандидатом наук, автором многих книг по специальности и похоже, успешно проработал на этом поприще всю жизнь.

На этом можно было бы и закончить ответ Добровичу. Но А.Д. (Анатолий Добрович) описал свою эпопею с Булатом таким образом, что, читая его текст, просто оторопь берет. Если ему верить, в кабинет (читай, роскошный) Окуджавы входили чуть ли не на цыпочках, целовали Булата в лоб (такая рутина!), а потом, подобострастно глядя ему в глаза, вкрадчиво излагали свои печали. Вывод А.Д. (Курсив здесь и дальше — мой, ВК):

«Не каждому дано сочинять так, чтобы и публика благоговела, и начальство снисходило. Да до такой степени снисходило, что доверяло бы даже стихами в журнале заведовать»

В 2004-2005 г. в беседе Александра Городницкого и Юлия Кима с Владимиром Фрумкиным произошел такой обмен мнений:

Ю.К. Булат абсолютно был интеллигентнейший человек…

А.Г. И мягкий…

Ю.К. … мягкий и никогда не рвался, что называется, резать правду-матку в глаза или нарываться на скандалы, проявлять непримиримую агрессию… Он был мягкий учитель русского языка и литературы, как я (смеется).

А.Г. Нет, я сказал, что он был жёсток, когда дело касалось литературных вкусов и нравственности, но это абсолютно не означает линии поведения в жизни. (Владимир Фрумкин. Певцы и Вожди. Нижний Новгород. Деком, 2005)

Это точное замечание Городницкого и объясняет реакцию Окуджавы на графоманские стихи Добровича.

3. Булат в Литературной Газете. Дмитрий Быков

Когда пишешь статью, неплохо бы ознакомиться с легко доступной информацией. Поэтому я вынужден буду приводить пространные цитаты из авторитетных источников, чтобы показать абсолютную необоснованность нападок Добровича на Окуджаву по любому поводу, подчеркнуть общечеловеческую ценность творчества Булата и интерес к этому творчеству со стороны исследователей: литературоведов, музыковедов, публицистов.

Начну с нескольких абзацев о времени работы Булата в Литгазете из фундаментальной книги Дмитрия Быкова ЖЗЛ: Булат Окуджава. Молодая гвардия, 2009. Конечно, Быков — весьма противоречивая фигура. Но как биограф и литературный критик, он проделывает свою работу чрезвычайно внимательно, тщательно, опираясь на массу документированных фактов и детально, до мелочей анализируя каждое стихотворение. И хотя я не всегда согласен с его анализом, должен признать, что, в целом, книга об Окуджаве полезна как исследователям творчества Булата, так и читателям, и написана интересно, талантливо.

Вот что пишет Быков о Булате и его работе в Литературной Газете, начиная, впрочем, с его работы в редакции «Молодой Гвардии» и выпуска его тоненькой книжки Острова.

«… Стихи эти складывались в голубую папку, лежавшую на столе его кабинета в «Молодой гвардии». В 1958 году Евтушенко забрал у него эту папку — якобы почитать, — а спустя две недели ему уже позвонили из «Советского писателя» и предложили заключить договор на книжку. Она вышла год спустя, когда он уже сменил кабинет в «Молодой гвардии» на закуток в «Литературной газете».

… Вообще с Окуджавой дружили либо те, кто достаточно высоко ставил себя, либо уж те, кто бесконечно высоко ставил его; либо старшие, как Павел Антокольский, — либо младшие, как Станислав Рассадин. Этот молодой критик пришел после филфака МГУ работать в «Молодую гвардию» — и резко изменил судьбу Окуджавы, пригласив его к своим друзьям в «Литературную газету», которая и стала для него последним местом работы перед уходом на вольные хлеба… «Литгазета» переживала серьезную ломку под водительством Сергея Смирнова. Прежний главный редактор Всеволод Кочетов, сталинист-ортодокс, переехавший в Москву из Ленинграда, к великой радости ленинградских литераторов, был смещен и передвинут на журнал «Октябрь», стремительно превращенный им в бастион мракобесия… На Смирнова возлагалась обязанность превратить «Литературную газету» в оазис дозволенной свободы, авангард советской журналистики, ее витрину (для Запада) и клапан выпуска лишнего пара (для своих). Смирнов взялся за дело серьезно, поменял практически всю редколлегию, а в отделе литературы собрал команду молодых критиков: Бенедикта Сарнова, Станислава Рассадина, Лазаря Лазарева, Инну Борисову, к ним же примкнул молодой археолог, ташкентский воспитанник Ахматовой и ученик Чуковского Валентин Берестов… Поэзию курировал Владимир Солоухин, оставшийся от кочетовской редколлегии.

В эту-то молодую редакцию Рассадин …привел Окуджаву — редактировать поэтическую рубрику. Лазарев вспоминает: «Он производил приятное впечатление: сдержанный, немногословный, с грустными глазами и неожиданной быстрой улыбкой. Выяснилось, что мы одногодки, он тоже фронтовик, хотя ни малейших следов армейской бывалости не обнаруживал. Спросили, чьи стихи он любит. Вкусы его вполне нас устраивали». Он обычно называл в то время Маяковского, Пастернака, Светлова, Сельвинского, Антокольского. Правда, они не очень устраивали Солоухина, и после крутого разговора на редколлегии он оставил кураторские функции. Окуджава стал подчиняться редактору напрямую. По воспоминаниям Наума Коржавина, завсегдатая литературного отдела и даже обладателя удостоверения внештатного сотрудника (оно способствовало легализации — Коржавин недавно вернулся из ссылки и временно не работал), — Окуджава начал с того, что ликвидировал процветавшую при Берестове вседозволенность. Берестов был человек мягкий, что и заставило его в конце концов попроситься на волю с поста завпоэзией: он не умел отказывать. В кабинете его вечно толпились молодые поэты, читавшие друг другу стихи, попивавшие винцо, выяснявшие отношения и совершенно не дававшие работать. Окуджава выгнал их быстро, вежливо и решительно. Несмотря на субтильность и деликатность, у него была счастливая способность — то ли фронтового, то ли дворового происхождения — убедительно ставить на место… С Коржавиным, жившим в Мытищах и часто ночевавшим у московских друзей после поэтических вечеров и кухонных посиделок, он сошелся сразу и многажды оставлял у себя на Фрунзенской, где снимал к тому времени небольшую квартирку …Но ближайшим другом Окуджавы в «Литгазете» — помимо Рассадина, к которому он относился почти по-отечески, — стал Владимир Максимов, одна из самых противоречивых и трагических личностей в его кругу… Почему их тянуло друг к другу? Молодой, еще не замкнувшийся Окуджава вообще был склонен жалеть, утешать, смягчать, — максимовское отчаяние, как открытая рана, притягивало его и требовало немедленного участия. Мы не раз еще увидим эту его стыдливую, но неизменно последовательную помощь самым несчастным: больным, одиноким, загнанным. Максимов же обожал песни Окуджавы, слышал в них отзвуки ангельского пения, голос другой реальности — той, о которой он мечтал, странствуя по зловонному дну. Кроме того, оба в конце пятидесятых верили, что в литературе происходит серьезный поворот и надо успеть его закрепить, пока реакция не переиграла все по-своему. Это был не карьеризм, а желание создать среду, в которой не стыдно было бы работать».

Люди моего поколения помнят, как в это время стали заметно меняться в либеральную сторону не только Литгазета, но и журналы Юность, Иностранная Литература и, особенно, Новый Мир. А уже в 1961 г. в Калуге вышел знаменитый сборник Тарусские Страницы, где были опубликованы повести Окуджавы Будь Здоров Школяр, Владимира Максимова Мы Обживаем Землю, глава из Книги Паустовского Золотая Роза, стихи Е.Винокурова, Н.Коржавина, Д.Самойлова, Б.Слуцкого, Марины Цветаевой, Н.Заболоцкого, Воспоминания и очерки Александра Гладкова о Мейерхольде и многое, многое другое. Добрович, видимо, ничего не помнит об этом времени.

«…Кстати о карьеризме: могут подумать, что, работая в «Литературке», Окуджава решал судьбы чужих текстов и тем облегчал собственную. Никаким чиновником от литературы он не был и в стаю никого не сбивал: просматривая подшивки «Литгазеты» в смирновские, а затем в косолаповские времена (первый зам Смирнова Валерий Косолапов возглавил газету в 1960 году), прежде всего, поражаешься широте окуджавовских вкусов. Он печатает поэтов со всего Союза, следя за тем, чтобы ни одно поколение не получало преимущества; Антокольский и Тихонов, Светлов и Слуцкий, Евтушенко и Воронько — читателю распахивается вся пестрота литературной карты.

Пока же, в пятьдесят девятом, его кабинет в «Литературке» — тесный, прокуренный, с грудой рукописей на столе и гитарой ленинградского производства за шкафом — стал его первым концертным залом, куда сходились главным образом коллеги и их приятели. Впервые услышав Окуджаву, Лазарев сказал ему:

— Через год это запоет вся страна.

Окуджава смущенно улыбнулся и, кажется, не поверил. А зря…»

Проработав в Литгазете меньше четырех лет, в начале 1962 г., уже став членом Союза Писателей, Окуджава покинул ее.

4. Правительство, начальство и Окуджава

Позвольте напомнить, как в это время начальство благоволило Окуджаве.

«Новый главный редактор Литгазеты Смирнов выжил редактора русской литературы Алексеева и его заместителя Бушина, который перешел в «Литературную жизнь», но злобу затаил. Этой злобы хватило на добрую дюжину совершенно площадных по тону статей об Окуджаве…» (Д. Быков)

С начала 1962-го Булат даёт уже десятки «разрешённых» концертов, но одновременно так называемые молодёжные газеты наперебой обливают его потоками грязи, вторя своему главарю — секретарю ЦК комсомола С. Павлову, заявившему уже в середине 1961 года:

«…что касается Булата Окуджавы и иже с ним, то уж таким сподручнее делить свои лавры с такими специалистами будуарного репертуара, как Лещенко».

Первые записи песен Окуджавы появились у меня в 1959-1960 годах. В 1961 г. я был на первом в Ленинграде полуофициальном конверте Окуджавы в Пулковской Обсерватории. В 1962 г. директор Магазина Поэзии «Гренада» Геннадий Моисеевич Рахлин организовал у себя небольшой кружок страстных любителей поэзии с «ядром» из десятка молодых людей, среди которых был и я.

Булат Окуджава и Геннадий Моисеевич Рахлин, 1961-62 г.

25 июля этого года в квартире двух участников нашей группы — журналистов Михаила Балцвиника и его жены Галины Зябловой Булат дал двухчасовой концерт. Вспоминая о постоянной травле, которой он подвергался, начиная с его самых первых выступлений, среди более, чем трёх десятков прекрасных знакомых и не знакомых нам песен Булат спел «Гитару»:

Усталость ноги едва волочит,
Гитара корчится под рукой.
Надежда голову мне морочит,
А дождь сентябрьский льёт такой.

Мы из компании. Мне привычны
И дождь, и ветер, и дождь и ты.
Пускай болтают, что не типичны
В двадцатом веке твои черты.

Пусть друг недолгий в нас камень кинет,
Пусть Ардаматский своё кричит —
Моя гитара меня обнимет,
Интеллигентно она смолчит.

Тебе не первой, тебе не первой
Предъявлен веком суровый счёт.
Моя гитара, мой спутник верный,
Давай хоть дождь смахну со щёк.

Мы не знали тогда, кто такой Ардаматский, и постеснялись спросить Булата. Только много позже, уже во времена Интернета, я прочитал, что Василий Ардаматский, киносценарист и автор «шпионских» романов, удостоенный премии КГБ, был также автором печально известного антисемитского фельетона в Крокодиле «Пиня из Жмеринки», опубликованного 20 марта 1953 года, в последние дни «Дела врачей». Он же был ведущим на том самом первом концерте Булата в московском Доме Кино 4 марта 1960 г. сразу после показа фильма «Осторожно, пошлость». И когда на третьей песне Булата «Вы слышите, грохочут сапоги…» раздался крик из зала: «Осторожно, пошлость», Ардаматский, выйдя на сцену, подлил масла в огонь: вот, товарищи, посмотрели фильм, а вот иллюстрация. Короче, тип, достойный презрения. Как известно, в дальнейшем Булат заменил строчку с Ардаматским на более общую: «пускай завистник своё кричит».

Булат Окуджава в 1962 г.

Как же обстояло дело с публикациями осчастливленного начальством Булата. За двадцать лет с 1956 до 1976 года в России вышло из печати шесть тоненьких сборников стихов. Первый полноценный сборник Окуджавы, на 319 стр. Проза и Стихи вышел в 1964 году и не в России, а в Мюнхене, в издательстве Посев (т.н. тамиздат). Первая пластинка Окуджавы была издана в 1964 г. в Англии, вторая — в 1966 г. в Чикаго, третья — в 1968 г. в Париже. В том же году в Польше вышла пластинка с песнями Окуджавы в исполнении польских артистов, и одна песня «Прощание с Польшей» была в исполнении автора. А в СССР пластинки с песнями Окуджавы стали выходить только в середине 70-х годов.

Вот такие, брат, дела — кошка мышку родила.

5. Окуджава, «Моцарт», «Ваше Благородие» и еврейский вопрос

Закончив «критический» анализ положения Булата в Литгазете, А.Д., как полагается профессиональному психотерапевту, анализирует самого себя — нет ли у него зависти к более удачливому поэту, и не держит ли он зла на Окуджаву за отказ открыть А.Д. немедленную тропинку на Олимп. А.Д. быстро и естественно приходит к «неожиданному» для читателя выводу: нет и нет, ни зависти, ни зла.

Тогда, вдруг забыв на время об Окуджаве и притянув за уши свое еврейское происхождение, он замечает:

«Как это грызло меня и прежде, при чтении великолепных русских стихов, написанных евреями-современниками, которые перенесли то же, что и я, но, гляньте-ка, «притулились» (дивное украинское слово!) к не любящей евреев стране и по-хозяйски расположились на Олимпе при советском режиме».

Интересно, что А.Д. как-то стесняется привести хоть несколько презренных им имен олимпийцев — давайте попытаемся угадать. Может быть, это Самуил Маршак, Борис Заходер, Борис Слуцкий, Михаил Светлов, Илья Сельвинский, Семен Кирсанов, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Кушнер? Имена, которые мне пришли в голову первыми.

Да, суров судья Добрович. Правда, в этих его рассуждениях концы с концами не сходятся. Дело в том, что вполне русское слово «притулиться», несколько пренебрежительное, из просторечия, (начиная с Даля, оно есть во всех русских словарях) означает: устроиться, найти себе скромное или даже совсем неудобное место, приютиться. Пример: «После пожара этот заброшенный человек приютился, или, как говорят, “притулился” у садовника Митрофана». (А.Тургенев. Малиновая вода). И еще один пример: «Долго скитался я по Москве, не имея квартиры. Наконец, я притулился на Б. Левшинском переулке у Павлика Антокольского. (А. Фадеев. Письмо Луговскому. 20 марта 1942 г.)

Т.е. «притулиться» и одновременно расположиться по-хозяйски — два взаимоисключающих действия.

Но какое это имеет отношение к Окуджаве? Похоже, никакого. Кстати, в 1986 г., отвечая на вопрос, как молодые писатели и поэты могут войти в литературу, Булат Окуджава ответил: «Талант должен пробиваться. Всё через пот, кровь и труд… И это правильно!» Так заняли свое место в литературе все упомянутые выше поэты.

Покидая страну, А.Д. драматически цитирует «Моцарта»: «Моцарт отечество не выбирает, — казалось, несется мне вслед, и это воспринималось как пощечина. Так то же Моцарт, — оправдывался я перед самим собой. — Моцарт не выбирает, а ты — да», обрывая цитату на полпути и трактуя ее на свой лад.

Насколько я знаю, Булат никогда не разъяснял смысл следующих строчек:

Моцарт отечества не выбирает —
Просто играет всю жизнь напролет…

поскольку считал его абсолютно ясным — Моцарт создает музыку не только для Австрии, но для всего мира; гений его принадлежит всему миру.

Далее ход мысли А.Д. становится таким замысловатым, что, как говорили в России, без пол-литра не разберешься.

«Но страна, которая принимает любовь к себе при условии, что ты отрекся от собственной нации, ставит человека в положение двурушника. А двурушник — он тем более заслуживает презрения. Замкнутый круг.

Может, тут-то собака и зарыта?»

О ком и о чем здесь идет речь? Могу только предложить очень осторожные догадки. Говорит он то ли о себе, то ли о тех самых евреях-олимпийцах, по которым, видимо, равняет себя. Но если под страной (советской, конечно) А.Д. понимает партию и правительство, то она никогда не ставила никаких условий для принятия твоей любви. Как раз наоборот. Она требовала, чтоб без всяких условий ты любил ее, точнее партию и правительство, и показывал это своим творчеством. А вот если ты осмеливался показывать, что не любишь ее, или недостаточно ярко выражаешь свою любовь, вот тогда на тебя могли навесить ярлык, по крайней мере, в сталинские времена, «двурушника» или «гнусного космополита». Это могло иметь страшные последствия. Конечно, в разные годы по-разному. И уж точно ни от кого не требовали отказа от своей нации. Партии и правительству всегда нужны были потенциальные козлы отпущения.

Опять же, какое эти сентенции Дубровича имеют отношение к Окуджаве, и где и какая собака здесь зарыта, для меня остается тайной.

По моим понятиям, так же, как Моцарт просто играл (сочинял музыку) всю жизнь напролет, так и Булат просто писал стихи, песни, прозу всю жизнь напролет. Ему могли «серьезно указать», как всем советским поэтам и писателям, но никто не мог диктовать ему, как писать.

По словам А.Е. Крылова, одного из самых серьезных исследователей творчества Окуджавы, Булат гордился тем, что написал «статью в песне» о психологии творчества. Имеется в виду его замечательная песня «Я пишу исторический роман»:

Каждый пишет, что он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить.

Так природа захотела,
Почему,
Не наше дело,
Для чего,
Не нам судить.

Строкой «Как он дышит, так и пишет» Булат Окуджава выражает мысль, что «творчество писателя и поэта органично, естественно, как его дыхание».

Я уверен, что Окуджава никогда не думал, для кого, для какой аудитории он пишет, если, конечно, он не писал песню специфически для кого-то кинофильма, как например, Ваше Благородие, Госпожа Разлука. И я надеюсь, что, по крайней мере, к концу жизни, он понимал и имел возможность убедиться, что его творчество принадлежит не только России, но всему миру. Его стихи, песни и проза переведены на многие языки мира. Я счастлив, что в этом есть и мой скромный вклад. В середине прошлого года в Вермонте вышло из печати русско-английское издание Okudzhava Bilingual, в серии Чтения/Readings, составленное моей коллегой, замечательной американской переводчицей Лидией Разран Стоун и мной. Около двадцати стихотворений и песен, и серия рассказов в этом сборнике были нами же и переведены на английский язык; один рассказ был переведен на английский Наталией Гоголицыной. К настоящему времени мы перевели на английский уже тридцать песен Булата и так, что они поются. Мы продемонстрировали это в 2011 г. в Бостоне, на конференции Ассоциации Американских Переводчиков, где делали доклад о проблемах перевода песен Окуджавы на английский язык. Помог нам наш нью-йоркский коллега, певец и гитарист Даниил Векслер, исполнивший песни Булата на двух языках. Переведены стихи Булата и на иврит замечательной переводчицей и исполнительницей Ларисой Герштейн, с которой Булат был дружен и навещал ее в Израиле. Я всем рекомендую написанную по этому поводу статью “Читать, смотреть, слушать, рыдать», напечатанную на вебсайте Русский дом.

Вернемся к Добровичу. Читаю следующую фразу:

«Но, с другой стороны, разве не было у меня среди московских друзей этнических русских, которые, как и я, воспринимали Окуджаву неоднозначно?»

Удивительно! Неужели он всерьез думает, что реакция читателей и слушателей поэзии (или слушателей музыки) того или иного автора зависит от их национальной принадлежности? Тогда любители музыки-евреи не ходили бы на концерты, а евреи-музыканты не играли бы произведения известных антисемитов Шопена, Листа и, уж конечно, самого бешеного из них, Вагнера. Но даже сам Вагнер, признавая гений Мендельсона, дирижировал концертами его музыки, правда, в перчатках, чтоб не касаться его арийскими руками дирижерской палочки, но… дирижировал.

Я уже упоминал о группе молодых ленинградцев, любителей поэзии, которые собирались вокруг Г.М. Рахлина. Рахлин, бывший директор магазина Союза писателей, в январе 1949 г. был арестован как «пособник английских шпионов». С 1949 по 1955 год он отсидел по так называемому «Ленинградскому делу», по которому была арестована и расстреляна большая часть ленинградского городского и партийного руководства. После реабилитации он стал директором Магазина Поэзии. Несмотря на трагическую судьбу, человек он был добрейший и обожал Окуджаву. Когда кому-то из нас удавалось достать новые записи Булата, или когда он сам появлялся у нас, два магнитофона, мой и Славы Попова, были всегда наготове. Мы делились друг с другом записями, распечатывали тексты, обсуждали каждое стихотворение или песню, и все одинаково были счастливы каждой находке. Позже, то же самое происходило при появлении у нас актеров Театра на Таганке, всегда с Высоцким, Смеховым и Золотухиным. И никогда, НИКОГДА, нам не мешали наши разные национальности. Даже в голову не приходило. В 1965 г. КГБ «взяло нас по всему полю» по т.н. делу «Колокола» за распространение самиздата, обыскивали наши квартиры и таскали по нескольку раз в «Большой Дом». А потом журналистов Михаила Балцвиника, Галину Зяблову и Вячеслава Попова выгнали с работы из разных газет, а меня — из Технологического Института Текстильной Промышленности, где я преподавал в то время. Как видите, было «все поровну, все справедливо». Кстати, мои магнитофонные записи Окуджавы, Галича, Высоцкого, Кима, Анчарова, Новеллы Матвеевой… трижды попадали в КГБ, и каждый раз были возвращены. Брежнев затягивал гайки, но все же это был не 53 год. Прошу прощения, однако, что несколько отвлекся.

К этому моменту в статье мне стало ясно, что Окуджава глубоко чужд Добровичу. Тут и окуджавская благость, что я позже попытаюсь проанализировать. Тут и «советскость» Окуджавы: под Окуджаву впадали все в ту же советчину, да еще и в советский коллективизм, да и вообще не всякий пишущий имел шанс стать советским поэтом. И самое невероятное — Окуджава, оказывается, чужд евреям, в лице Добровича уж точно.

Пытаясь в очередной раз атаковать, уколоть, зацепить Окуджаву, А.Д. никогда не цитирует его стихи, во всяком случае, в нормальном понимании цитирования. На самом деле, он и не пытается анализировать песни Окуджавы. В его фокусе, как правило, находится он сам -Добрович, а строчки из песен Булата служат ему только фоном, чтобы рассказать что-то о себе, о своем понимании жизни. Для этого, время от времени он просто выдергивает строчку или даже слово из строчки Булата и прицепляет ее к чему-то, что к используемой песне не имеет ни малейшего отношения. Вот так А.Д. распорядился «Моцартом», о чем я писал выше. А вот еще пара примеров такого же типа.

«Многим людям в той стране хотелось — и снова хочется — видеть жизнь вовсе не так, как я. Иными глазами. Гордиться удалью, одаренностью, терпеливостью, силой и… этим самым… духовностью. Не везет мне в смерти, а везет в любви. Я же и к народу такому принадлежу, которому всё больше в смерти и «везло».

Ни к селу, ни к городу вставлена в эту мешанину слов строчка из песни, написанной для пьяного таможенника в пустыне, песни, замечательно спетой и сыгранной прекрасным актером Луспекаевым, песни к месту в прекрасном фильме «Белое солнце пустыне». А музыка к фильму написана, конечно же, Исааком Шварцем, единственным композитором, которому доверял Булат свои стихи. Но…помните полублатную песенку: «…Но и тут я не промазал, да нигде промаху не дал, да не дал…». А.Д. и здесь умудряется к строчке из припева, слегка им перепутанной, «Не везет мне в смерти, повезет в любви» прилепить без всякой связи все ту же навязчивую идею, почему по-добровически евреи не могут или не должны (?) любить Окуджаву. Ну, как Булат посмел написать фразу (не важно, от чьего лица): не везет мне в смерти, когда Добрович к народу такому принадлежит, которому всё больше в смерти и «везло». Но даже если следовать его «привязкам», Добровичу, живущему в Израиле, должно быть ясно не хуже других, что именно евреи, несмотря на преследования во все века, погромы и Холокост, сумели не просто выжить, а еще и создать в наше время на святой земле процветающее государство. По словам Игоря Губермана, форпост цивилизации на Востоке.
Страшно неприятно сводить беседу о творчестве Окуджавы к «еврейскому вопросу», который к кому, к кому, а к Булату не имеет ни малейшего отношения. Но и оставлять без ответа инсинуации Добровича нельзя.

Процитирую Окуджаву:

Под крики толпы угрожающей,
хрипящей и стонущей вслед,
последний еврей уезжающий
погасит на станции свет.

Потоки проклятий и ругани
худою рукою стряхнет,
и медленно профиль испуганный
за темным стеклом проплывет.

Как будто из недр человечества
глядит на минувшее он…
И катится мимо отечества
последний зеленый вагон.

Весь мир, наши судьбы тасующий,
гудит средь лесов и морей…
Еврей, о России тоскующий,
на совести горькой моей.

1989

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

8 комментариев для “Владимир Ковнер: Ответ Анатолию Добровичу — человеку с аллергией на Окуджаву

  1. Как это принято в цивилизованном обществе, Редактор предоставляет мне возможность объясниться.
    По правде сказать, мне это понравилось: сведущие люди встрепенулись, решив, что кто-то посягает на их ценности, их кумиры. Мне импонирует готовность этих людей обнажить шпаги или, там, занести над инсинуатором бейсбольные биты. Уважаю.
    Но, обращаясь к непредвзятому свидетелю этой перепалки, должен заметить: я вовсе не претендовал на исследование творчества Булата Окуджавы. Это было самоисследование – в связи с возникшим у меня вопросом: почему не однозначно мое отношение к большому Поэту и уникальному Барду? Вероятно, потому, подумалось мне, что определенные аспекты его творчества воспринимались – и, свидетельствую, не мной одним – в контексте советского менталитета с его нормативным коллективизмом и оптимизмом, с его раздражающим контрастом между апелляцией к лучшим побуждениям в человеке — и узаконенной беззащитностью этого человека перед произволом властей. Именно в таком контексте благородство, мудрость и доброта могли показаться прекраснодушием, маскирующим неприглядную реальность. Я заподозрил также, что мое тогдашнее неприятие комиссаров, будь они в пыльных шлемах или в каракулевых папахах, отчасти связано с моей принадлежностью к вредной нации, которая подрывает роевой менталитет любой природы.
    Итак, речь шла скорее о времени и обществе, чем о самом Поэте. Было бы глупостью упрекать Окуджаву за то, что он оставался самим собой, то есть лириком, а не превратился в В. Шаламова, А. Галича или И. Бродского, бросавших вызов Системе. Если я дал повод обвинять меня в подобной глупости, — это досадно. Должен, однако, констатировать, что учиненный мне разнос стилистически напоминает советский публичный донос, за которым обычно следовали санкции: от лишения заработка до отправки далеко на восток (вариант – на запад). При свисте этого ювеналова бича трудно не улыбнутся. Здоровья вам, земляки!

    1. > Хочу только дать для наших читателей ссылку на статью г. Добровича

      Спасибо, уважаемый Ефим Левертов, за заботу о читателях. Без всякой иронии, искреннее спасибо. Но чтоб не быть без вины виноватым, скажу, что ссылки и на критикуемую статью, и на авторскую страницу г-на Добровича, где указаны другие его публикации, и на оглавление номера журнала «Семь искусств» — все эти ссылки в тексте присутствуют. В первом же предложении. Мы свою работу делаем исправно. 🙂

      1. Спасибо и Вам, г-н Редактор, без всякой иронии, спасибо! Как сказано, запоминается последнее слово.

  2. Действительно, прав Юрий. Мало было в советской истории таких чистых, талантливых и, вместе с тем, не поднимающих в психозе «однобрямса» руки в едином порыве, людей, как Булат Окуджава. Спасибо, Владимир.

  3. Казалось бы, кому какое дело до ушедшего в прошлое Б.Окуджавы – кумира шестидесятников, наивных «совков» навыворот. Немало тех, кто его уже сегодня и не упомнит. Бронтозавры, цепляющиеся за фальшивых героев, сидящие на игле хрестоматийной литературы, дебильной советской романтики «пыльных шлемов», штатные и нештатные сотрудники КГБ, неизбежно будут отправлены на свалку истории, скорее всего вместе с самой «историей». Недавний президент одного маленького, но беспокойного государства, лауреат нобелевской премии мира, многократно заявлял, что, будь его воля, он запретил бы изучение истории в школе.
    В институтах Всемирного Министерства Правды уже извлекли из- под спуда «запретную правду» и пишут «новую историю».
    На мой взгляд одно из самых страшных событий ХХ века это не та самая ужасная за всю жизнь человечества война, даже не тот липкий «как обойный клей» Холокост, а то, что на переходе из этого века в век XXI усилиями самих людей рвется связь времен. Чистая память новых поколений заполняется из открытых ящиков Пандоры волнами зависти, удовлетворения ранее вынужденно скрытых комплексов, самовозвышения за счет ниспровержения, отчетов о соревновании карликов, «кто дальше плюнет».
    Огромное спасибо Вам, Владимир Ковнер, за то, что хватило духа, не пройти мимо статьи А.Добровича. Пожалуйста « не оставляйте стараний, Маэстро, не убирайте ладоней со лба»

  4. Прекрасная работа. Б.Ш. не нуждается в адвокатах, но всё же он был бы рад этому доброму и благодарному слову в его защиту. Добавлю к свидетельским показаниям: году, видимо, в 63-м мне удалось побывать на выступлении поэта в Ботаническом институте АН СССР; зал был полнёхонек и совершенно счастлив. Эта поэзия утверждала конец недавней тогда, но памятной ещё и теперь эпохи повсеместных и несмолкающих песен о «мудром, родном и любимом».
    Приятно было увидеть и имя Галины Зябловой — работая в отделе учащейся молодёжи ленинградской газеты «Смена», она с готовностью поставила на целую газетную полосу мою статью о Ханне Тумаринсон — работнице школы на ул. Мира, на Петроградской стороне; её не отвратило от этого шага звучание имени, в отличие от главного редактора, который изъял статью, не читая, из газеты, готовой уже к выпуску.
    Сердечная благодарность Владимиру Ковнеру.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.