Книга и оформлена заморски-диковинно, обложка художника Ирины Френкель погружает нас в босхов прозрачный пузырь, загадочный хрустальный шар — будто смотришь в иллюминатор батискафа кафкианского, подводной колесницы-джаггернаутилуса…
Морская ель
Михаил Юдсон
(Вера Зубарева, «Тень города, или Эм цэ в круге» — Калифорния, 2016, 204 стр., ISBN 978-1-88445-77-4)
«Невесело, запущенно и дико мой дом произрастает из земли…» Это про нас, понял я, скитальцев от Нечерноземья до Святой — и принялся читать эти «стихотворения и поэмы разных лет», собранные под обложку и изданные в серии «Литература русского безрубежья». Интересное начинание, между прочим — уже даже серую ностальгию надеждой окрашивает… Лебяжья пуховина поэзии — связующая, так сказать, пуповина с многоцветной языковой метрополией. Мне, дряхлому мцыри, обитателю глиняно-ракушечных тель-авивских трущоб, пыльной Безрублевки с чахлыми пальмами и сумбуром скрипичной ламца-дрицы взамен галутной трёхрядной гармонии, тоже хочется ощущать принадлежность к заснеженным пастернаковским просторам и левитановским пейзажам. Этакое заединство огромных корней с суффиксонами. Духовные скрепы спектра!
«И лёгкие не приходили вести, / И всё темнили вдоль и поперёк / То комнату мою, то снег тетради, / Пугая сон оборванностью строк / И буквами — подобиями впадин…» Грустный ритм снов Веры Зубаревой, завораживающий зов слов, сложенных дружно и расставленных ладно — и при этом сохраняющих смолистый запах, лесную свежесрубленность… Стихи для меня похожи на растения — есть декоративные, комнатные, оранжерейные, но ближе и милей дикорастущие под боком.
Вот и стихи Зубаревой — как новогодняя ель, они прекрасно-праздничные и чуть печальные, ведь время-то течёт и Хронос тот ещё жук, «чьё шумное сыпучее старанье» бьёт по ушам не хуже курантов. Ветвистые лапы страниц — здесь развешаны пряничные убранства, зеркальные шары, в которых отражается мишура реальности… И озонная, хвойная аура моря свойственна этим стихам. Книга сия — морская ель. Не мель, что по Ожегову «неглубокое место в море», но несомненная ель — глыбь, высь, стать!.. Стихия со множеством степеней свободы, вселенское древо: «К морским глубинам тянется душа. / Там всё знакомо — кривизна пространства, / И копошенье — эхо вечных странствий, / И тьма, откуда жизнь произошла».
Книжные же координаты сборника Веры Зубаревой, вертикаль с горизонталью, раскидистость с раскинутостью — это Город и Море. Да и вступительная строфа-самоэпиграф, поэма с ноготок, задаёт звук: «Город отразился на щите заката / Призраком Пилата». Авторский мегаполис — то ли условный Нью-Йорк, а порой разросшийся Гель-Гью, полный «огрызков и медуз, разваленных и мутных, составивших прибрежный натюрморт», в нём «кварталы метастазируют заколоченными апартаментами», «в кельях раковин кто-то молится», «фонари с добавками галлюциногенов» чуть позже «быстро мигают, меркнут и тухнут» и «прыгают пьяные блики с галеры», там «жёлтых такси обозлённые осы несутся, сигналя пронзительным жалом» и «яблоко солнца с червяком самолета в срезе плавит мобильники у шизофреников в голове».
Такой вот железный Теньгород, порождение жёлтого дьявола, как горько говаривали классики, не имея в виду такси. Местами Город даже добрый, тянется к свету — истинный Пилат-филосемит, но чаще тень, отбрасываемая им, мрачней и хлеще чащи. Одно отрадно: «Город спит на краю океана, / Недоступных его музеев, / Полноводных его ресторанов / Из моллюсков, рыбёх-ротозеев, / Водолазных универсамов, / Ателье первородных клеток». Тут уж и сам чудо-юдо Город-кит китежно уходит на дно, слегка ионизируя иронию — город-садко, рыба-пилат…
Водный мир книги притягателен и зовёт к исправлению ошибок, корректировке записи судеб: «Встрепенулась чайка, / Покачнула свод, / Словно опечатка / В рукописи вод», а вообще-то «штормит моя тетрадь» и влекут читателя «Свечи неровный свет, / Как маяка далёкого сигналы, / Весло пера и паузы в письме, / Где скрытых смыслов поджидают скалы».
Кстати, скрытых смыслов в тексте немало, основные же символы — сон, луна, солнце, море, город, свет, тень. Свита света и мытари тьмы бредут по страницам, и сочетание их примет — светотень книги. «Тьма равняется эм цэ в круге. Всего их — девять». Сразу у меня ассоциации разбегаются как зайцы — первым делом ещё Эйнштейн вывел исходную формулу: наша энергия (Е) равна маце в квадрате. А во-вторых, скачет «свечкой», что эм цэ — это инициалы, Марина Цветаева в ледяных кругах безнадёги-елабуги. Тут очень к месту-времени замечательные зубаревские «Стихи о волке»: «И я сутулюсь посреди дорог, / Озвученных той литургией волчьей. / И в руки, плечи с каждой новой ночью / Врастает серый подранный платок». Платок-подранок — оборотень одиночества…
Читая книгу, словно попадаешь в «пространство из льдинного времени» и «летишь вместе с городом под разрывы оставшихся связей со скоростью темени» — Пилатируемый аппарат!
Врезается в темя, вспыхивает в памяти «Свеча» — поминальная поэма-молитва о трагических второмайских событиях в Одессе: «Чёрное море / Чёрное небо / Шепчут молитвы / Священник и ребе» — как бы авторский маяк затеплен в тумане смутного хронотопа. И здесь тоже Город неразрывен с морем: «И пусть это будет мерилом истины, / И пусть не будет ясней аллегории, / Чтобы, отхлынув туда, где немыслимое, / Всегда возвращалось к Городу море.»
Очень многое из сборника Веры Зубаревой запоминается и проборматывается потом невольно: «Сломан день, и подтёк небосклон кое-где, / Замыкание краткое в старой звезде, / Отключило кусочек вселенной», или такое: «И снова тени памятных страниц / На многомирье расщепляют время, / И нелинейный странник — мысль-Улисс — / Судьбы-мигрантки множит направленья».
Эвереттова лучина, разветвление измерений судьбы — ведь, к примеру, можно по-ксерксовски высечь море (кнутом), а можно попросить по-хорошему (пряником): «Я имею выйти», — прямо объяснил Моисей Посейдону.
Книга и оформлена заморски-диковинно, обложка художника Ирины Френкель погружает нас в босхов прозрачный пузырь, загадочный хрустальный шар — будто смотришь в иллюминатор батискафа кафкианского, подводной колесницы-джаггернаутилуса…
«Ёлка в заворожённой комнате. / Блики фольги и стеклянных игрушек / Плывут и дрожат меж ветвей неуклюжих / Сусальной вселенной в ёлочном омуте». И чудится мне, мнится, начитавшись, что не скучный сухой куб комнаты кругом, а хвойный омут, эм цэ, Морское Царство — и ель вздымается из волн до неба… Такова Зубарева в пересказе — дальше вы своими глазами.
