Гальперин ехал к себе, председатель Массолита уже скользил ногой по разлитому подсолнечному маслу. Роман на секунду оторвался от книги: за окном поехала пустая, светлая станция; замелькала аркада из нержавейки, с вишневыми вспышками вставок в основаниях колонн.
Совпадение
Александр Гутов
Продолжение. Начало
Когда Гальперин был в девятом классе, их водили в Политехнический и там подвели к огромному магниту. Ребятам раздали какие-то железки, после чего экскурсовод включил магнит, и Ромку вместе с этой железкой с бешеной силой понесло прямо к магниту, в который железка со стуком врезалась: удержать ее не было никакой возможности. Через пять минут после знакомства с новой девушкой — ее звали Верой — Гальперин понял, что его к ней сильно тянет. Он старался заходить в комнату, где светился розовый свитер, оказываться рядом, шутить. Серые глаза пару раз распахнулись навстречу его шуткам, раздался звонкий переливчатый смех. Приободрило, он стал подавать салат, деловито наливал красное — его пили только девушки, пару раз качался в такт тягучей музыке, чувствуя ворс розовой шерсти и пытаясь прикоснуться к бархатистой щеке, уже четвертый раз звякал о чью-то рюмку своей стопкой с прозрачной жидкостью. Что-то стало мешаться, комната слегка заскользила. Потом порывался обнять выскальзывающую, как рыба из рук, девичью талию, слышал в ответ ее смех, смех однокурсниц, поймал удивленный взгляд Светы. Промелькнуло: ревнует. Ленка что-то шепчет Свете, косится в сторону Романа, кто-то выходит из комнаты, кажется Света и Ленка, а где Вера?
«Ее, кажется, пригласил Толик, они вместе учились, а может, и не учились?» — мысли разбегались, как гости в огромной квартире Толика. Сам Толик не появлялся.
Вышел на маленький балкончик, постоял, не чувствуя холода, втянул морозный воздух ноздрями, полегчало, вернулся — предметы обрели ясность, попали в фокус. Розовый свитер качался в углу с кем-то из ребят, кажется, высокий Грушин. Кольнуло. Вышел из темноты в освещенный прямоугольник, потыкался в разные комнаты — в одной нашел обнимающуюся в темноте пару, в другой просто полную темноту. Ноги принесли на кухню, там Толик, перед ним бутылка водки. Толик смотрел на бутылку, словно искал в ней ответ на какой-то мучающий его вопрос.
— Ты чего?
— Мне ее не сдать.
— Что, историю партии?
— Угу.
— Плюнь, завтра выучишь.
— Ее нельзя выучить, потому что ее нет. — Толик находился в философском состоянии.
— Ее нет, — учебник есть.
— Учебник есть, — согласился Толик и опрокинул стопку. Гальперин зыркнул в коридор — там кто-то собирался уходить.
— Гости уходят, — он указал на коридор протянутой рукой, как Минин на Исторический музей Пожарскому.
— Они ее знают.
— Да ладно, свалили же фольклор.
— Ее не свалишь, она кого-хочешь свалит.
Гальперин посмотрел отчужденно на полки с посудой.
— Слушай, откуда она? — тон вопроса такой, что Толик очнулся и кинул понимающий взгляд.
— Верка?
— Угу.
— У отца в редакции работает, пару месяцев, стажером, он меня с ней познакомил, я к нему на работу зашел. Ничего девочка, а?
— Ничего, у тебя с ней что-нибудь было?
— Она не такая, старик, с ней нужно красиво, цветы, пирожные, журналистка, одним словом! Я таких в редакциях у предков повидал. А ты подсуетись, может чего и выйдет.
— Может и я на что сгожусь, — процитировал привычно.
— Может и сгодишься, — Толик внимательно посмотрел на бутылку, налил, расплескав, в рюмку, залпом выпил.
— И все-таки я ее завалю.
Свет ярко горит, большая квадратная комната пуста, на столе остатки салатов, недопитые бокалы, кряжистые, темного стекла, винные бутылки и высокие, из-под шампанского, похожие на гвардейцев. Кто-то в углу, у шкафа, — поймал боковым зрением, топчутся, а на диване — каштановая головка, наклонилась над белеющими раскрытыми страницами, по белому полю — черненькие аккуратные прямоугольнички. Розовая спина дугой. По-хозяйски приподнял обложку — Гумилев, самодельная книжица. Что-то сказал из Марка Рачинского — в ответ удивление в серых озерцах, мерцающие зрачки. Через минуту она — да, люблю, мне нравится Бродский, особенно английские эссе. Это близко к провалу. Цитата из Рачинского, о хоре и трагедии. Удивление, кивок головы. Но что будет дальше? Выручил Толик, вовремя появился.
Оставшиеся покинули комнату и засуетились в коридоре.
Тонкая книжка осторожно встала, как солдат в строй, на свое место в ряду таких же раритетов.
— Мне пора.
— Я провожу.
— Далеко, мне на «Спортивную».
— Так это же где наш колледж, — обрадовался.
— Только, кажется, на дворе очень сильная метель, — а серые озера так и переливаются.
— Королева, — из коридора раздался тонкий голос Толика, — располагайте нами, двумя преданными рыцарями. Но вам предстоит сделать выбор, я бы сказал, исторический выбор — кто из двух рыцарей пойдет вас провожать.
— Я уже сделала, — улыбнулась, даже как-то интимно.
— При этих словах лицо Гальперина почему-то стало гореть, а серые озера заискрились. В спортивной сумке Гальперина — толстый кирпич в коричневой плотной обложке. Сам текст читан уже два раза и каждый раз с удовольствием. Но первый раз книжечка была мягкая, гнувшаяся всеми тремястами тончайшими листиками, в белой обложке, завернутой в газету, — издательство «Посев», принес с работы отец. Потом какое-то парижское издание в зеленой, ядовитой, и только сейчас, в третий — издано в СССР.
Из боковой комнаты в коридор вываливаются двое, это Володька и ярко накрашенная девица из второй, щурятся, никак не привыкнут к яркому свету, кажется, ничего перед собой не видят. Как слепые, тычутся в вешалку, находят одежду, что-то говорят и исчезают за дверью. Они последние.
Серый толстый свитер оказался в коридоре под ворохом какой-то одежды, там же и цветной шарф. Застегнул темную зимнюю куртку, нахлобучил давно потерявшую всякий вид шапку, взглянул в огромное прямоугольное зеркало — сам себе явно не понравился, особенно шапка. А розовая спина нагнулась над молнией бардовых сапожек, выпрямилась. Ловко подал шубку, каштановый с отливом поток упал на белый мех, перелился через воротник. В зеркале отразилось круглое лицо, пальцы быстро поправляют белую шапочку, темная челка выбросилась наружу.
Каменная площадка, лифт едет с первого, громыхает, поднимается плита верха, что-то звякает, дверь открывается с лязгом, наполняющим собой спящий уже подъезд.
Первое что ощутил — сильный порыв ветра, потом в лицо ударило что-то холодное, колкое, перед глазами закрутилась белая мошкара, инстинктивно нагнул голову и сделал шаг вниз, — нога тут же по самый верх ботинка провалилась в рыхлое, намело основательно. Повернулся и поймал шагнувшую со ступеньки подъезда Веру, прижал к себе, засмеялась, а под шапочкой — намокшая челка. Во дворе со скрипом качаются одинокие качели, перед глазами крутятся белые мошки, мелькают, а у фонаря, наверху, видно, как снег идет сплошным косым потоком. Черные деревья замерли, в причудливых позах, у одних ветви-руки раскрыты, словно силятся поймать побольше снега, другие словно завернулись вокруг собственной, на них повсюду снег — во впадинах, на ветках, на корявых выбоинах стволов, у кряжистых оснований.
— К метро! — рука в темно-бардовой перчатке просунулась под локоть, впереди каре сталинских громад. Побежали, с трудом, спотыкаясь, добежали до каре, здесь ветер только в середине двора, со скрипом раскачивает одинокие качели, а у стен домов почти не ощущается.
Из-за снежной стены, черных стволов проступают очертания чего-то большого, кажется, с куполом. Оторвались от стен и помчались прямо через двор, мимо раскачивающихся качелей, за деревьями открылась освещенная мутно — желтым церковь.
Там Ордынка.
В метро прижимались друг к другу, что-то шептала, смеялась, слов было не разобрать, только искорки в сером омуте. Смеялся сам, рядом ехал кто-то такой серьезный, что смех просто распирал, мелькали станции, а кирпич в коричневой обложке оставался нетронутым. Обычно расстояние от станции до станции отмечал количеством прочитанных страниц, а тут все смешалось — бронзовая собака с пограничниками и матрос с неизменным наганом, скорее угадываемые, чем виденные сейчас реально, светлый зал с распущенными, словно гигантские цветы, колоннами, «Кропоткинской», тесный «Парк культуры», параболические белые сталактиты на коричневых пьедесталах родной «Фрунзенской».
На улице метель уже утихла, идти оказалось всего нечего. Прямо на углу Большой Пироговки и площади встретилась Ястребова-крендель. Она узнала Романа, хотя он поспешил с Верой пройти мимо знатока цитат из Пирина и Комыхина.
— Здравствуйте, Гальперин, — услышал он тонкий высокий голос.
— Здравствуйте, Галина Павловна, — Роман постарался вложить в свою интонацию максимум елейности. Крендель зыркнула на спутницу Романа и прошла дальше.
Большой дом на площади казался недостроенной высоткой, словно лишенной шпиля.
— Я здесь живу.
Трудно было представить, что человек может реально жить в высотке, пусть и недостроенной. Слева, за площадью, чернели громады Новодевичьего, угадывалась башня колокольни.
Обошли дом и подошли к подъезду, больше напоминавшему церковный портал. Расстались как-то скомканно, обменялись одной-двумя репликами. На прощание хотел обнять, но она мягко отстранилась, из-под шапочки свесилась намокшая прядь, сверкнули огоньки, глаза стали совсем светлыми.
— Все, мне пора — шепнула и исчезла за дверью подъезда.
— Молодой человек, остановитесь! — группа в темном быстро окружила Романа под фонарем, на самом выходе с Большой Пироговки.
— Гальперин? А что ты тут делаешь? — Валера в куртке, лыжной шапочке, с повязкой дружинника на рукаве с интересом смотрел на Романа, — ты не из Новодевичьего, случаем?
Роман узнал ребят с Исторического, все после армии.
— Из Новодевичьего? Почему?
— Да так, сегодня же двадцать четвертое.
— И что? — на лице Романа отразилось искреннее недоумение.
— Что? Рождество! — торжествующе сказал Валера, — вот мы и смотрим, кто у нас любители ходить в церковь на праздники. А тут ты.
— Я по личным делам здесь.
— По личным? Какие же это личные дела? — Валера с недоверием покачал головой.
Роман кинул взгляд на громады Новодевичьего, грозно вырисовывавшиеся на фоне снежного неба. «Не поверят, — решил он, — ну и пусть». Говорить о Вере не хотелось.
— Я не был в монастыре, — сказал он, глядя Валере в глаза, — я даже и про праздник-то от вас узнал, я только что от метро, не хотите, не верьте.
— Чем докажешь? — колюче глянув на Гальперина, спросил Лысаков, длинный, вечно прокуренный парень, непонятно что делавший в институте.
Вдруг Романа осенило.
— Я сейчас, пять минут назад был у метро и видел там Кренделя.
Валера хмыкнул.
— Не врешь?
— С чего?
Валера снова хмыкнул.
— А она тебя видела?
— Видела, вот в понедельник найди ее и спроси.
— Да уж ладно, — усмехнулся Валера.
Расчет удался. Кто же с Кренделем сам, по своей воле, встречается? Пирин, Комыхин и Тутошкин многим уже во снах являлись.
— Заметано, мужики, — Валера похлопах Романа по плечу, — пошли дальше. Этот не при делах. — Валера махнул рукой, и вся группа удалилась в сторону Новодевичьего.
На обратном пути иностранец настойчиво предлагал Ивану папиросы «Наша марка».
IX
Вера. Надо все-таки узнать у Толика подробней, кто она, как он с ней познакомился, что он о ней еще знает.
В квартире Толика звучали долгие гудки, как будто из неведомого пространства. Может быть, у кого-нибудь из ребят? Позвонил Грушину. В ответ — длинные гудки, наверное, уехал на спортивные соревнования, во всяком случае, вчера собирался.
Маленький, чернявый Славка Шнейдер, кажется, вчера напился дурацкого китайского коньяка. По квартире шаталась его неуклюжая тень, потом она пропала окончательно, и Славку уже весь вечер не видел.
— Кто говорит? — прошамкал старушечий голос, — а? Не слышу!
— Кого? Славочку? А кто его спрашивает? А? Не слышу! Какой Роман? Из института? А? Не слышу. Нет его, час назад ушел куда-то. Куда? Не знаю. Что передать? А? Не слышу.
Бросил трубку со стуком. Чем телефон-то виноват? Вера. Верин телефон он, похоже, сунул в джинсы, вот этот листочек, весь измялся, а цифры какие-то настороженные. Это потому что номер совсем не похож на наш. Совсем другие цифры. Слово вера почему-то написано с маленькой буквы. Спешил, очень радовался, что дала телефон, не ожидал.
Резкий звук. Что это? Телефон! Кто?
Схватил трубку.
— Да, слушаю, — даже дыхание перехватило.
— Роман, вы? Очень хорошо, что я вас застал, вчера звонил вам весь вечер, вас, наверное, не было дома. — Это, конечно, Марк.
— Я был в гостях в одном доме.
— Конечно, конечно, — понизил голос, кажется, отдалился очень далеко. Наверное, прикрывает трубку ладонью, как он обычно делает, словно бы хочет обмануть кого-то невидимого, способного присоединиться к разговору.
— Роман, седьмого…, — и замолчал.
— Да, — Роман напрягся так, как будто хотел прямо сейчас оказаться в невидимом проводе и услышать почти шепот Марка.
— Седьмого, понимаете Рома?
— Не очень, — это была формула, которая всегда звучала в их разговорах, когда Гальперин ничего не понимал.
— «Дыханье поднималось от соломы,
Играл на скрипке призрачный январь,
И сквозь пургу, неведомым влекомы,
Шли люди, как отцы, когда-то встарь» — Марк буквально пел в трубку. Это было его, Марка, собственное стихотворение. Да, Марк, конечно, рассчитывает, что Роман вспомнит, обязательно вспомнит.
— Теперь понимаете?
— Кажется, начинаю улавливать.
— «Волхвы пришли, — тихо произносит Марк, — Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода. Холодный ветер снег в сугроб сгребал. Шуршал песок.
— Костер трещал у входа! — радостно продолжает Гальперин.
— Точно, теперь поняли?
— Да!
— Седьмого, в девять вечера, на выходе из Третьяковской, слева от лестницы.
-Хорошо.
— А насчет двадцатого вы не забыли? Там, где мы б…и с в…и в конце ап..е..я, — и уже громче добавил, — ну, вы меня, конечно, поняли?
— Да, да, конечно, понял, — поспешил ответить Гальперин.
— Очень хорошо.
С Лариской они были знакомы с пионерского лагеря. Рыженькая, она всегда приходила к Роме на дни рождения, и они, мальчишки младших классов, все время над ней издевались. Отец Ромки — Александр Михайлович, работал с Семеном Марковичем — отцом Лариски, в одном НИИ. Да, Лариска была не очень красива, на вкус Ромки Гальперина, немножко на Буратино похожа, но что-то приятное в ней было. Веселая, шустрая, она всегда принимала участие во всех играх, и тогда еще, в лагере, в нее один немосковский, влюбился, Василек. Василек был настоящий парень из Долгопы — — чубчик, пухлые губы, взгляд с прищуром, ловко плевал сквозь зубы и свистел в четыре пальца, свистел так, как Ромка никак не мог научиться — у него получалось только в два. И вот этот Василек в нее «втюрился», как они говорили. Московские девчонки смеялись и шушукались, а Василек очень серьезно к ней относился, танцевал только с ней, если кто-то приглашал другой, мог и в лоб дать, приносил ей из деревни неспелые яблоки — у него всюду были приятели. А потом они после лагеря переписывались — Лариска всем об этом рассказывала. И вот он с ней до сих пор переписывается! Что она в нем нашла? Семен Маркович и Татьяна Михайловна — мать Лариски, посмеивались над этой страстью, но в душе очень тревожились. Лариска была непредсказуема. Рыжая, круглолицая, вечно она улыбается.
В четверг день рождения Бориса Львовича — еще одного знакомого отца по работе. Борис Львович всегда шумный, общительный, с большим животом, говорит громко. В прошлом году поехали смотреть на окраину города в какой-то клуб «В четверг и больше никогда», шли по какой-то улице, и Борис Львович на всю улицу рассказывал анекдот.
Американец говорит русскому: я могу выйти к Белому Дому и крикнуть — долой Картера!
А русский отвечает: и я могу выйти и крикнуть — долой Картера!
Смех потряс окрестности где-то в районе Речного вокзала.
Дома у Бориса Львовича полно самых различных диковинок — статуэтки индийских божеств, настоящий кинжал в ножнах — серебряная чернь из Кубачей, полное собрание Конан Дойля, книжка с карикатурами Херлуфа Бидструпа, два Тома Жана Эфеля и многое другое. Все это можно рассматривать, сидя в кресле под уютным торшером.
Роман бывал в этом доме всегда с удовольствием, а тут решил немного отдохнуть от бесконечного чтения учебников по зарубежке, по фольклору, по языкознанию.
В гостях были знакомые. Обыкновенно приходил и Семен Маркович с Татьяной Михайловной и Лариской, но сейчас Семен Маркович был где-то в командировке, Татьяна Михайловна готовилась дома к приезду дочки, так как Лариска вот-вот должна была вернуться из турне по заграницам — ездила в Венгрию. Поездка сама по себе была необыкновенной, и все ждали информации от первого лица. Сидели, как водится, за столом, уже выпили раза три за что-то, когда раздался звонок в дверь, — хозяйка дома, Алевтина Михайловна, тоже инженер в каком-то ящике, пошла открывать, и в комнату влетает Лариска, в зеленой шубке, вся в снегу, в белой шапочке, из-под которой выбивается вечная рыжая прядка. Настоящая снегурочка.
Длинное А-А-А! — восклицает хозяин дома, — прямо из Европы и сразу к нам — молодец!
-Да, — Лариска гордо приосанивается, у нее это неплохо получается, -прямо из Европы. А что? Не похоже?
-Похоже, похоже, — улыбается Алевтина Михайловна.
Лариска быстро сбрасывает шубку и шапочку.
— Ну что? Что у вас говорят об А..? Введут наши туда войска?
Все с недоумением смотрят на ее.
— О каком А…? — с удивлением спрашивает Алевтина Михайловна,— мы ничего не знаем.
— Как? — Лариска бухается в кресло и хватает первую попавшуюся газету, кажется, «Литературку», — да во всей Европе только об этом и разговору: введут ли Советы войска в А…?
— Войска? — Борис Львович вскидывает густые брови, — я что-то слышал на работе, но, кажется, о войсках и речи нет.
— Ну, вы даете! — Лариска качает головой, — да в Будапеште только об этом и говорят, куда ни придешь, — узнают, что из Союза — сразу: введут ваши войска в А…?
— Ты когда прилетела-то? — Борис Львович кладет в рот кусочек сырокопченной..
— Вчера, двадцать седьмого, утром…
Гальперин ехал к себе, председатель Массолита уже скользил ногой по разлитому подсолнечному маслу. Роман на секунду оторвался от книги: за окном поехала пустая, светлая станция; замелькала аркада из нержавейки, с вишневыми вспышками вставок в основаниях колонн.
X
Очень небольшой зальчик притаился в недрах громадного здания песочного цвета. Что может находиться в таком зальчике? Пять-шесть рядов стульев, низкий потолок, на стене, за шторками, экран. Во втором ряду сидит человек. Видна его серебряная седина, белая полоска воротника над темным пятном костюма словно взрезала темноту зальчика. Очень широкие плечи. Рядом с ним молодой человек, он тоже в темном костюме, чуть светятся его волосы, он немного склонился к соседу. Шторки разъехались, раздался стрекот аппарата, и на экран упал конус белого луча. Луч превратился в черно-белое изображение, оно задвигалось, на экране появились люди в куртках, пальто, в руках у многих портфели, видны спортивные сумки, многие без шапок или держат шапки в руках.
Камера выхватила, вероятно, какое-то старинное изображение — белая борода, нечеткий круг над головой, белые наплечники в виде светлых полотенец, на плечах черные кресты, книга в руках; камера поехала дальше — снова множество людей, высокий человек в роговых очках, нездешнее выражение лица, другой — маленький, дубленка распахнута, длинные белые волосы, вокруг него молодые юноши и девушки, о чем-то говорят, куда-то смотрят, когда он им показывает. В камеру никто не смотрит, возможно, ее не видят.
— Это в Елоховском, Виктор Сергеевич, вот они все: Станислав Вульфович со своими студентами, Парамонов, этот сидел по 70 ст. Не унялся, проходит по делу оперативной разработки,
— А что, проверка уже закончена?
— Да, факты собраны, задокументированы,
— Сколько проверяли?
— Как положено, полгода.
— Предупреждали?
— Этот не из таких, кто понимает. Уже и предупреждали, и грозили.
— Что намерены предпринять?
— Будем возбуждать.
— Материалов достаточно?
— На десять томов хватит.
— Хорошо, надо заручиться поддержкой в управлении. А вот это кто?
— Вон тот, высокий, почти лысый — Коротких, тоже семидесятая. Проходит пока только по делу оперативной проверки. Подпольные концерты, распространение запрещенной литературы, общение с иностранной прессой.
— Да это уже на целое дело хватит.
— Учтем. Вот опять Парамонов. Это Роберт Шарп, атташе по культуре, рядом с ним, Элизбет Нейсе, аккредитована от New York Times. Андрющенко передает Шарпу свою статью о гонениях на церковь на Западной Украине. Это опять Нейсе, беседует с журналистом из Нового русского слова Азиным, он из НТС.
— Содержание беседы?
— Судьба Шойхета.
— Это который устроил сидячую демонстрацию? Отказник?
— Он самый.
— Что они задумали?
— Традиционный набор: статья в Нью-Йорк Таймс, демонстрация у Советского посольства в Вашингтоне, у здания ООН, вопросы на пресс-конференции нашего атташе по культуре при открытии выставки в Париже.
— Восьмой отдел в курсе?
— Все материалы переданы в срок, Виктор Сергеевич.
— По Андрющенко достаточно материалов?
— Вполне, все формальности соблюдены, можно возбуждать.
— Что у них запланировано на ближайшее время?
— В воскресенье у Коротких дома его собственный концерт, лекция антисоветского содержания.
— У вас есть список приглашенных?
— Только в общих чертах.
— Направьте туда участкового. Пусть всех перепишут и установят личности. Какое там отделение милиции?
— Виктор Сергеевич, с тамошним отделением милиции вышел прокол. На последнем концерте они просто закрыли дверь и не впустили участкового.
— И что?
— Участковый так и не смог войти.
— Алексей Петрович, на этот счет имеется целый ряд соответствующих мероприятий, поручите это старшему лейтенанту Рябцеву, он толковый работник, только в младших операх засиделся, надо повысить. Вот выполнит, и пойдет на повышение. Отключите им воду, пришлите водопроводчиков, залейте, в конце-концов, квартиру.
— Хорошо, Виктор Сергеевич. Все сделаем.
— Кто информатор в этой группе?
Помощник назвал фамилию, прибавил: «псевдоним Сава».
— Почему один?
— Очень непростой контингент, Виктор Сергеевич.
Коротко стриженый человек хмыкнул, со спины было видно только светящееся пятно седины, приказал остановить пленку.
— Зажечь свет, Виктор Сергеевич?
— Зажгите.
Лампы медленно засветились. У молодого человека светлые волосы оказались разделены идеальным пробором, темный костюм окрасился в коричневый цвет, почти полностью слился с обивкой кресла. Костюм седого человека оказался темно-синим в полоску. Он повернулся в сторону помощника. Сильно вылепленное лицо, прокаленное сибирскими морозами — пятнадцать лет службы за полярным кругом — орлиные брови, глаза смотрят очень внимательно и пристально, резкий вырез ноздрей, складки у рта. Он достал вечное золотое перо, быстро почеркал в своей записной книжке.
— Виктор Сергеевич, — осторожно продолжил молодой человек в коричневом костюме, — третий отдел сообщает, наш информатор из МГУ, выезжает в командировку в Италию в составе группы. Просят дать разрешение.
— На сколько, какова цель поездки?
— Две недели, выезд через полтора месяца, посещение известных архитектурных объектов. Равенна. Милан, Флоренция.
— Хорошо, но пусть и за ним там все-таки внимательно смотрят, мало ли чего.
— Хорошо, Виктор Сергеевич.
— Продолжайте, — подполковник убрал записную книжку во внутренний карман.
Помощник понял, что эти слова относятся к фильму. Свет медленно погас.
На экране снова начли двигаться замершие фигуры, появился молодой человек с мягкими волосами, в расстегнутой куртке, отороченной мехом, на его лице застыла радостная улыбка, глаза светились, он что-то говорил юноше, который его очень внимательно слушал, а потом юноша стал крутить головой, словно хотел что-то немедленно увидеть. Камера фиксирует молодого человека с мягкими волосами еще несколько секунд.
— А это кто?
— Марк Рачинский, работает в известном книжном магазине на Горького, в отделе художественной литературы, закончил библиотечный техникум. Интересы — православная литература, философия, особенно Владимир Соловьев, Бердяев, Федотов. Поэзия — Гумилев, Мандельштам, Ходасевич, распространяет Бродского. Часто бывает в Загорске, в Абрамцево, в Новой Деревне.
— В разработке?
— Заведено дело оперативной проверки. Настроен скорее созерцательно, неагрессивен, но явно проскальзывают антисоветские высказывания.
— А этот, рядом с ним?
— Гальперин Роман, на момент съемки — выпускник московской школы, сейчас на первом курсе филологического, МГПИ, ведомый, своих сформировавшихся взглядов еще нет, увлекается литературой, как большинство среди студентов этого факультета, особенно поэзией, пишет.
— В разработке?
-До сегодняшнего дня не было оснований.
— А что изменилось сегодня?
— Тут вот какое дело, Виктор Сергеевич, в Горьком живет родственник этого самого Гальперина.
— В Горьком? Остановите фильм. И пусть включат свет.
Аппарат перестал стрекотать, в небольшом зале зажегся свет.
— Так вы говорите, Алексей Петрович, что родственник живет в Горьком?
— В том-то и дело, Виктор Сергеевич, в Горьком. И в числе его близких связей Польнер, проходящий по оперативной проверке. Этот родственник подал на отъезд, есть информация, что написал теоретическую работу явно провокационного содержания.
— Документы будет подавать в Москве?
— Да, и остановиться у Гальпериных, он так всегда делает.
— Более подробная характеристика на этого родственника имеется?
— Собирают на местах.
— Кто там начальник Управления, Ястребов?
— Так точно.
— Позвоните ему, попросите переслать досье на этого теоретика.
— Хорошо, Виктор Сергеевич.
— А что из себя представляют Гальперины в целом?
— Обычная семья, инженеры. В разработку не попадали.
— Соберите материалы по этому студенту. Все, что касается Горького — на особый контроль.
— Так точно.
— Кстати, этот Гальперин из того самого института, где несколько лет назад произошла неприятная история?
— Да, отчисление части преподавательского состава и студентов за создание подпольного кружка. Но он к этой истории отношения не имеет, поступил недавно.
— А последователи этих преподавателей? Вы думаете, их не осталось?
— Учтем.
— Кто у нас по вузам куратор?
— Старший лейтенант третьего отдела Тетерин.
— На пять часов мне его пригласите, пожалуйста, и пусть возьмет с собой список информаторов по этому ВУЗУ и их личные дела.
— Слушаюсь, Виктор Сергеевич. И тут вот какое дело. В прошлом году, в самом конце весны, кажется, числа двадцать седьмого, я уточню, отделением милиции в Плотниковом был задержан один молодой человек, обычное дело — фарцовка, скупка у иностранцев вещей с целью сбыта, спекуляция. Я с ребятами заранее договорился — будет подходящий субъект — чтоб отзвонились. Вербовка прошла удачно, а теперь он как раз в этом самом ВУЗе, передан в третий отдел.
— Ну что ж, замечательно. Я думаю, у старшего лейтенанта найдется для него хорошее задание.
Он легко встал из кресел. Его помощник тоже поднялся, поправил пробор.
— Жду материалы к пятому января, Алексей Петрович.
В пять часов вечера оперуполномоченный, курировавший вузы, старший лейтенант Тетерин, невысокий плотный человек в коричневом костюме, вошел в кабинет, держа папку с нужными материалами под мышкой. Среди листов со списками информаторов лежал лист с прикрепленной в уголке фотографией юноши.
В Ноябре, в праздники, в Сокольниках в сквере уже лежит плотный наст. В прихожей — ворохом — много зимней одежды, на вешалке — царственно — светло-коричневая дубленка с белым мехом. Гальперин видел такую в апреле, в Елоховке.
— А, Рома, очень хорошо, что пришли, здесь сам Станислав Андреевич со своими учениками.
В прихожую выходит худой юноша с усиками, высокая импозантная блондинка, в брюках и темно-синем батнике.
Продолжение
