Какая-то странная связь, какие-то сложные для понимания ориентиры, впрочем, и жизнь — штука сложная, пока она не обрывается смертью. Что остается? Память. А память всегда с нами.
Памяти мамы Ривы Гаммер
Ефим Гаммер
Прошла ровно неделя, как я вернулся с кладбища. Из Кирьят-Гата. Мне все еще видится разверстая могила и укрытое саваном тело.
Мама Рива. 97 с половиной лет.
По календарю она пережила папу на пятнадцать лет — он умер в 87, накануне 88-го дня рождения, а по возрасту пережила папу на десять лет, хотя была его моложе на пять. Парадоксы судьбы.
Обратимся в прошлое.
В незапамятном году, когда юная Рива Вербовская закончила Одесский медицинский техникум и обзавелась дипломом, к ней на прием в поликлинику пришел за уколом знаменитый баянист Арон Гаммер, играющий на концертах и танцах в парке Шевченко. Укол был настолько удачным, что Арон Гаммер пригласил Риву Вербовскую в ЗАГС. И что? Она таки согласилась. А почему бы и впрямь не расписаться, если любовь, как поет Утесов, «нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждут».
Любовь нагрянула, они расписались, и Арон Гаммер стал не только музицировать в парке Шевченко, но и петь куплеты собственного изготовления:
В понедельник я влюбился,
Вторник я страдал.
В среду с нею объяснился,
А в четверг ответа ждал.
В пятницу пришло решенье,
А в субботу разрешенье.
В воскресенья свадьбу я сыграл.
Свадьба пела и плясала, как это принято в Одессе. В том же доме на улице Средней, где когда-то мама Ривы Вербовской выходила замуж за ее папу — Ида Гинзбург за Аврума Вербовского, героя и инвалида Первой мировой войны. На той свадьбе 1917 года, проходящей под аккомпанемент залпов «Авроры», гулял король Молдаванки Мишка Япончик.
На свадьбе Ривы, теперь уже Гаммер, гуляли другие звезды Одесского неба, больше имеющие отношение к искусству, чем к налетам. На столе было не так, чтобы очень. Но и не так, чтобы ничего. И картошечка, и селедочка, и выпить, и добавить под «горько». И… И надежды, что юношей питают. Одна из таких питательных надежд квартировала в Москве, где на студии грамзаписи предполагали издать пластинку фрейлехсов Арона Гаммера. Вторая, подобно бессонной кошке, гуляла по оцинкованной крыше Первого Артиллерийского училища. Почему? Эта загадка легко разрешима, если прикинуть, как Арон Гаммер, представляясь гостям со стороны невесты, говорил:
— Я закончил Первое Одесское артиллерийское училище.
— О! — отвечали гости на доступном разумению языке восхищения и искали на отвороте пиджака Арона петлицы, а в них лейтенантские кубари. Искали чего-то хорошего, как это принято в Одессе, и не находили, что тоже присуще городу Соньки — Золотой ручки.
Бедные на воображение, они не догадывались, что Арон — известный для них в качестве музыканта-исполнителя и сочинителя доступных понимания на Средней улице стихов, был заодно и потомственным жестянщиком — сыном великого мастера кровельных работ Фроима Гаммера. Вот в качестве кровельщика и закончил он военное училище, то бишь, в переводе с одесского на русский, закончил крыть крышу военного училища, за что и получил, помимо премиальных, и похвальную грамоту от армейского комиссара 1 ранга Яна Борисовича Гамарника (настоящее имя-отчество — Яков Пудикович).
Сильва родилась, как это принято в Одессе, через девять месяцев после свадьбы. Подсчитать это легко на пальцах. Ходили в ЗАГС 1 августа 1937 года, а в родилку 13 мая 1938. Радости было много, света прибавилось и воды в Черном море тоже. Бывалые одесситы говорят: для того, чтобы ребенок рос сытым и здоровым, горшочек из-под него с первыми писями надо опрокидывать в заветные воды, на коих некогда, согласно поверью, качался Ноев ковчег.
И опрокидывали — не ленились.
Так что Сильвочка росла не по дням, а по часам, словно предчувствуя, что вскоре разразится война, которая не даст ей, кроме голода и холода, никаких достойных приобретений.
Бомбежки. Одесса на колесах. Эвакуация. Бесконечные перегоны. Южный Урал.
В первый класс Сильвочка пошла в Чкалове, так назывался в ту пору Оренбург — родина «Капитанской дочки» А.С. Пушкина. Портфель ее разбухал от пятерок, переполнявших тетради по чистописанию, и мама Рива смотрела на малюсенькую дочку с удовольствием, полагая, что Сильвочка тоже поступит в медицинский техникум и станет дипломированной медсестрой, а то и врачом. Лично ей, по вине обстоятельств, пришлось отказаться от продвижения по медицинской стези. Война шла не только на фронте, но и в тылу, и для разгрома врага страна потребовала переквалифицироваться из медсестер в жестянщики, что Рива Гаммер и успешно сделала. Благо под боком — в прямом и переносном смысле — находился ее муж Арон Гаммер. В данный исторический момент он возглавлял бригаду жестянщиков, которая вкалывала в три смены на 245-ом авиационном заводе, изготовляя подогревы для бомбардировщиков дальнего следования, утюживших крыши Берлина.
Подогревы были личным изобретением Арона Гаммера, и это радовало Риву, так как мужу полагался в заводской столовой «стахановский суп», где «крупинка крупинку догоняла, не давая сдохнуть с голода».
Арон Гаммер ел, давясь, а его бригада из Ривы Гаммер и ее младшей сестры Бебы Гросман, окунали на пробу свою ложку в «стахановский суп» и слизывали с нее неиспарившиеся калории. Словом, набирались сил для трудовых рекордов. И что? Думаете, не ставили их? Ставили, и еще как, выполняя чуть не ли не на триста процентов производственные нормы.
Рива при этом успела и забеременеть. Раз, потом второй раз.
Сначала она родила Эммочку. Но Эммочка, так и не дождавшись, когда ее отлучат от груди, чтобы жить впроголодь на «хлебных карточках», умерла от воспаления легких. И тем самым выправила для меня вакансию. Я не задержался — и появился на свет в ночь начала штурма Берлина — 16 апреля 1945 года, ровно в 4.00, когда вспыхнула хорошая сотня прожекторов и началась атака, в ритме которой я и живу до сих пор.
Самое удивительное со мной было в том, что я не плакал. Родился без плача, и дальше — все первые дни не подавал ни звука. Наверное, ждал, чем окончится битва за Берлин. Мама Рива бегала по врачам, спрашивала:
— Что же будет? Он ни слова не говорит ни на каком языке. Будто не из Одессы.
— Мы тут все не из Одессы, — отвечали врачи.
— Но вы ведь говорите, — донимала их мама.
— Говорим, потому что вы нас спрашиваете.
Мама поняла и спросила меня:
— Фимочка! Ты уже будешь один раз говорить?
Я сказал:
— Угу! — и с тех пор рот не затыкаю.
Мама была счастлива: Фимочка говорит!
Папа был счастлив: Фимочка говорит еще нечленораздельно, никто его слов не извратит и не напишет донос.
Дедушка Аврум, папа моей мамы Ривы, был тоже счастлив: ему было теперь с кем поговорить по душам.
Только что его, инвалида Первой мировой войны, попросившегося добровольцем на фронт, освободили из ГУЛАГа, куда он попал, как и многие, ничего преступного не совершив — просто по оговору.
В лагере, когда он ковал Победу подручными средствами — пилой и топором, уголовники обрушили на него подрубленное дерево, сломали ногу, и теперь он едва ковылял. Но все же был рад: ковылял ведь на свободе, а не за колючей проволокой. И охотно вышел бы на парад Победы, если бы его пригласили.
Но дедушку на парад не пригласили, вместо этого его направили вохровцем на охрану 245-го авиационного завода, в слесарном цеху которого работала вся наша семья. И он вместе со всеми нами, под расписку о неразглашении тайны о передислокации военных предприятий, отбыл в Ригу, где 245-й авиационный завод был переименован в 85-й ГВФ и разместился в корпусах бывшего винно-водочного предприятия, адрес: ул. Анри Барбюса, 9.
Здесь в районе концлагеря смерти Саласпилса и на товарной станции Ошкалны прибывшие с Урала рабочие разбирали штабеля дров, с вмерзшими между бревен трупами людей, тех, кого фашисты не успели сжечь перед бегством из Риги.
Здесь, в большой нашей одесской семье, уже имевшей в моем лице урожденного уральца с голубыми, как небо Оренбурга, глазами, появился и первый рижанин. Им, к собственному недоумению, оказался Леня Гросман, весь из себя чернявый, как смуглянка-молдаванка, которому пристало появиться на свет скорей у Самого Черного моря.
Очевидно, в память о Черном море его и сотворили на берегах Балтийского.
Мы с ним представляли разительную пару — я блондин, он брюнет, мои глаза — пронзительно голубые, его — отборный чернослив. Не похожи, но братья — не разлей-вода. Куда я, туда он. Я был старше Лени на один год, но когда пошел в первый класс, он — шести лет отроду — увязался за мной. И что? Таки — да, тоже поступил в 67-ую мужскую семилетнюю школу и сидел со мной на одной парте, не отлучаясь. Впрочем, эта привязанность объяснима. Он мне не только по родству двоюродный брат, он мне и брат молочный. Ленина мама Беба Гросман умерла в Риге в феврале 1947 года, и моя мама Рива, ее старшая сестра, отлучив уральского молодца от груди, выкормила рижского младенца своим одесским молоком, чтобы он был здоровым.
А, выкормив, стала следить, чтобы в учебе он не отступал от меня. Он и не отступал. Учился, учился и выучился в инженеры. У нас все выучились. Причем стахановскими методами, досрочно. Я, допустим, на один год раньше положенного срока закончил Латвийский государственный университет, отделение журналистики, установив своеобразный рекорд нашего высшего учебного заведения: за один день однажды сдал восемь экзаменов и зачетов. Вы спросите: к чему такая спешка? Отвечу: в моих ушах с первого класса стояли мамины слова:
— Пока ты донесешь до меня свою пятерку, я уже умру от ожидания.
Теперь понятно, почему я спешил? Я не мог с самого раннего детства допустить, чтобы моя мама умерла. Такого просто никогда не могло произойти.
А теперь представьте себе: я заболел скарлатиной. Эта неприятность произошла в неполных пять лет, когда ребенок практически безоружен для великовозрастных пацанов, с кем его поместили лежать в одной палате.
Воспитанники улиц и прочих закоулков бросались на меня с криками, что я другого рода-племени, и мне приходилось героически отбиваться от их численного преимущества, кусаясь и царапаясь, на подобии киплинговского звереныша Маугли.
Исходя из этого, мое лечение шло с переменным успехом, прибавляя к высокой температуре многочисленные синяки и ушибы. Но тут младший братик Боря, следуя примеру Лени, который захворал, собираясь ко мне на выручку, тоже подхватил скарлатину. В результате мама Рива, настойчиво демонстрируя докторам-специалистам болезни грудного Бори и четырехлетнего Лени, добилась разрешения лечь ко мне в больницу. И тем самым закрыла амбразуру хулиганского дзота, проделанную драчливыми кулаками мелких антисемитов.
При зачислении в больницу активную помощь маме оказала моя старшая сестра Сильва. Она тоже успешно затемпературила, но настолько странным образом, что ее исцеление могло произойти только под музыку. Такой диагноз поставили лечащие врачи. Почему? Никто этого не знает. Но догадаться легко.
Когда белые халаты проведали, что Сильва — аккорденистка, виртуозного мастерства, владеющая маленьким «Хоннером», как своими пальцами, то быстро смекнули: на носу новогодние праздники, и без столь выгодного больного, умеющего создать настроение, их прочие пациенты помрут от скуки, если их не доконают другие заразные болезни.
Сильву вместе с аккордеоном зачислили на койку в общую для пополняющейся семьи палату, где, в ожидании ее репетиций, держали под мышкой градусники Боря и Леня.
Как тут не вспомнить Ив Монтана?
«И сокращаются большие расстоянья, когда поет далекий друг».
Вот это я и почувствовал, вот это я и оценил, когда услышал сквозь стенку, как пароль, что «в лесу родилась елочка, в лесу она росла».
Сильва? А если здесь Сильва, значит, помощь близка.
— Когда моя мама придет? — закричал вопросительно, делая ударение на личном местоимении — «моя», и поднялся над кроватью. Левой рукой я держался за ее металлическую спинку, а правой размахивал, как Чапаев саблей. Но не саблей, разумеется, а полотенцем в пупырышках, связанном на конце в узел, так называемый «кулак».
Драчливые придурки, наускиваемые дядей Витей с соседней, у окна койки, бросились в атаку на человека «не того рода-племени». И я, обороняясь, лупил смастеренным за ночь оружием по их головам, плечам и груди.
— Когда моя мама придет?
Этот, отнюдь не победный клич, извлек из-за двери санитара приличных даже для сумасшедшего дома габаритов. Он схватил меня в охапку и потащил — брыкающегося, вопящего — по коридору. Куда-то туда, где призывно росла елочка, известная детворе тем, что зимой и летом стройная, зеленая была.
На Новый, 1950-й год Сильва давала концерт. Под елочкой, украшенной игрушками. Перед больными вполне излечимой скарлатиной и неизлечимым антисемитизмом. А затем, когда дошло до выписки, аккордеону, моему спасителю, придумали устроить карантин. Мол, выпусти такого наружу, глядишь, он и заразит микробами проходящую мимо публику.
«Как же так, — возмутилась во весь свой подростковый, уже неподконтрольный возраст Сильва. — Меня можно выпускать на улицу, а «Хоннер» нельзя? Никого он не заразит, я ручаюсь. Аккордеон, он даже дышать на людей не умеет, тем более кашлять с брызгами слюны».
Но врачи не поверили моей сестре. И, посовещавшись в «мертвом покое», приняли решение: устроить музыкальному инструменту если уже не карантин, так «чистку мозгов», то бишь дезинфекцию. И устроили. С помощью марганцовки, йода и медицинского спирта. Да настолько результативно, что аккордеон качественного немецкого производства, привыкший к другому обхождению, на выходе из «мертвого покоя» охрип и сипло исполнил: «Шумел камыш, деревья гнулись. А ночка темная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».
Под эту музыку мы — Сильва, я, Леня и грудной Боря, еще не умеющий ходить, но активно двигающий ножками на руках у мамы, чтобы поскорей добраться до дома, — покидали гостеприимную больницу с диким желанием никогда больше не хворать. Желание подкреплялось убежденностью, что мама у нас правильная — по образованию и специальности медицинский работник: отсюда и надежды, что юношей питают вместо вирусов. И хорошо делают, что питают. Иначе каюк. Почему? Да потому, что каюк! Что тут непонятного? Каждому такую маму!
4 декабря 2015 года ей исполнилось 97 лет. Где? Не так далеко от Черного моря. На берегу не менее известного — Средиземного. В Израильском городе Кирьят-Гате. Это, конечно, не Одесса, но тоже кое-что. Казалось, еще чуть-чуть, и доживет до ста. Но не судьба. 22 июня — внезапное воспаление легких, больница, и 23-го ее не стало. Вечная память!
Ее папа, мой дедушка, Аврум Вербовский, умер 9 мая 1961 года в Риге. Мой папа, ее муж, Арон Гаммер умер ровно через сорок 9 мая 2001 года в Кирьят-Гате. Оба в День Победы. А мама скончалась через 15 лет после папы, когда исполнилось 75 лет с начала войны с фашистами.
Какая-то странная связь, какие-то сложные для понимания ориентиры, впрочем, и жизнь — штука сложная, пока она не обрывается смертью. Что остается? Память. А память всегда с нами. Со мной, с моей сестрой Сильвой, моим братом Борей, со всеми нами, живущими на этом свете.
