Слева показался полный огнями и жизни трамвай, он загромыхал, делая полудугу по площади. Роман бросился через пути к остановке, которую приметил когда еще шел сюда… Трамвай с лязгом остановился, из него никто не вышел и в него никто не вошел — но все равно — там стояли и сидели живые люди.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

XVI

По ледяному Невскому, с сумками через плечо, шли в сторону Васильевского. Впереди светился огнями похожий на гигантский, трехгранный штык, шпиль. Роман вспомнил, что именно в этом месте учится Андрей. Решил сходить к нему, когда Толик поедет по каким-то своим делам. Было холодно, промозгло не по-московски, на площадях и на мостах через каналы ветер пронизывал люто, казалось, что сейчас с ног собьет. Поразили кони и черные фигуры на Аничковом. В темноте фигуры казались почти нереальными. До Казанского еще ноги шли, потом стала наваливаться усталость. Чувствовалась короткая бессонная ночь, большая спортивная сумка, в которой и вещей-то было всего ничего, резала плечо. Транспорт все еще не ходил.

И все-таки Роман с интересом смотрел на знаменитые строения. Его больше всего занимало то, что они на самом деле существовали. Отраженные в тысячах открыток, на обложках журналов и учебников — они были реальностью. Он всегда испытывал это чувство, когда сталкивался с чем-нибудь прославленным — какой-нибудь знаменитой рекой: Волгой. Днепром, Доном, с памятником, виденным на репродукциях, с собором где-нибудь в Загорске или Владимире. Они реальны, они существуют! Когда проходили мимо памятника Екатерине — он испытал этот чувство особенно резко. Сколько она уже стоит — кто только ее не видел, а теперь видит он, Роман Гальперин. Интересно, она это понимает? А кто ее еще увидит, когда уже ни его, Романа Гальперина, не будет, ни других, кому сейчас, может быть, лет семь-восемь? Сам Невский — тоже огромная история. Вышли на широкую площадь. Так вот он каков — Казанский, прямо как на фотографии, а вон в лесах Спас-на-крови. А дальше что-то темное, но и там, вероятно, какие-то прославленные сооружения.

— Уже недолго, — сказал Толик, перекладывая сумку с правого плеча на левое, — мост перейдем, а там минут пятнадцать.

Начало светлеть, справа темная кривая улица убегала к огромной арке, освещенной невидимыми желтыми огнями. Рома остановился — вот она, Арка!

— Ты что, передохнуть?

— Пойдем туда, — Роман кивнул в сторону арки.

— На Дворцовый хочешь?

— На площадь.

— Пошли.

При выходе из арки, с поворота он увидел перед собой огромную темную площадь, разрезанную посередине колонной, с ангелом на вершине, который, когда Роман задрал голову вверх, казалось, летел на фоне светлеющего неба и был грозен и неумолим. Прямо перед ним, в виде неясной преграды, был длинный и оказавшийся совсем невысоким дворец, во дворце, на первом этаже, кое-где оранжево горели окна. Сам дворец был темен и таинственен. На площади было всего несколько прохожих. Зимний ветер здесь задул с невероятной силой, Роман такого никогда не испытывал, было страшно холодно, недалеко чувствовалась река. Ветер вдруг ударил в спину, как будто кто-то сильный толкнул вперед. Они быстро свернули влево и, скрываясь под стенами Главного штаба, пошли в сторону моста. Императорский Петербург жил своей жизнью — Романа снова настигло это ощущение. Он еще раз оглянулся на дворец. Казалось, что во дворце спят цари, придворные, там идет своя, ночная жизнь.

Дворцовый мост был уже много оживленнее — двигались машины, прохожие. Несмотря на новые порывы холодного ветра, Роман подошел к парапету и взглянул вниз.

Нева не замерзла, казалась, она темно-болотного цвета, зло пенилась у быков, наверное, именно так, как и в прежние времена. Такой ее видели сотни давно ушедших в мир иной. Ей не было дела ни до кого — ни до тех, кто ее видел прежде, ни до нас, ни до города. В крупных реках есть какая-то тайна. Роман ее всегда чувствовал.

Огромное здание, тоже с подсветкой, с мощными колоннами виднелось впереди, а вот и Росстральные колонны, наверху горят огни. Все это было похоже на мираж — вот они, в реальности, а кажутся фантастическими.

С моста свернули влево, на набережную, пошли по ней. Холод от реки здесь ощущался по-прежнему. Наплыл мрачный торец университета — в еще не прояснившемся утре — темно-бардового цвета, с белыми наличниками окон. «Здесь родился Блок» — быстро мелькнула мысль, а Раскольников сюда ходил на лекции. Это почему-то позабавило. Роман вдруг почувствовал втрое дыхание. Идти стало легче. Знаменитые здания попадались уже на каждом шагу: кунсткамера, Меншиков дворец, академия наук — и всюду своя скрытая жизнь. Такое в городе бывает только ночью. Вот и громада Академии художеств. Они обогнули здесь полукруглую площадь, прошли еще пару резко отходящих под прямым углом улиц-линий, начинавшихся здесь, у набережной, свернули на одну из них и направились в центр Васильевского. Справа и слева стенами стояли дома начала века или конца прошлого — где-то очень высоко светлой плиткой выделялись какие-то вывески — Аптека братьев Вейсманъ или что-то в этом роде. Открылась небольшая площадь, справа аркада одноэтажного длинного строения, словно из времен Пушкина, а дальше, через сквер — церковь в лесах, и все-таки видно, что она совсем не похожа на привычные московские — какие-то граненые купола, тесно прижатые друг к другу и к главному куполу, а перед ней колокольня, но не с куполом на конце, а со шпилем.

Дом, где жила знакомая Берберовых, был совсем рядом с этой церковью, на Большом проспекте. Он напоминал дома из романов Достоевского, четыре этажа, один балкон на втором этаже, дверь деревянная, очень старая.

Вошли в подъезд, Роман увидел старую широкую лестницу, с крутыми деревянными перилами. Лифта не было. Поднялись на второй этаж, Толик опустил сумку к ногам.

— Подъезд, как у тебя, — заметил Роман, рассматривая две двери, которые только и были на этой каменной площадке.

— Да, только здесь сплошь коммуналки, — ответил Толик и направился к правой от лестницы двери. Дверь была очень большая, деревянная, с табличкой справа, прикрепленной к дверному косяку. На табличке было множество имен. Толик позвонил.

Ждали долго — было, наверное, только около шести. Роман не мог проверить. Наконец, открыла женщина в длинном розовом байковом халате, в шлепанцах на босу ногу, ахнула, увидев Толика, вспомнила, как он здесь был совсем маленьким, лет пятнадцать назад, когда Раиса Ароновна — подруга Анны Спиридоновны, — еще работала в конструкторском бюро вместе с ней, Розой Францевной, а потом перешла в НИИ кораблестроения, она тогда к нам только переехала, а до этого жила на Таврической, возле сада, знаете? Толик закивал, Рома тоже. Все это соседка рассказывала, пока вела их по длинному коридору, затем достала из кармана халата очень большой ключ и указала на белую крашеную дверь справа.

Комната оказалась квадратной, очень маленькой. Посередине стоял круглый стол, на нем приготовленные чашки, чайник, сахарница — все из сервиза, красного в белый горошек. Справа — узкая высокая кровать, на стене — репродукция Шишкина, очередная сосновая роща. Еще из мебели какой-то допотопный комод. Над комодом фотография человека в темном костюме, белой рубашке и темном галстуке. Волосы зачесаны назад, на лице выражение, которое было у людей довоенного времени. Роман всматривался в фотографию. — Это ее муж, — заметил копавшийся в своей сумке Толик, -погиб, кажется, в ополчении. Мать что-то рассказывала.

Роман посмотрел на окна — кружевные плотные белые занавесочки, за ними чуть светилось серенькое утро.

— Вполне нормальная обстановка, — отметил про себя Роман. Расположились, решили отдохнуть — все-таки рано встали. Толик занял приготовленную для него раскладушку, а Роман прилег на узкую кровать, и вдруг прямо за окном мелькнула какая-то тень, явно человеческая. Роман вскочил: казалось, что кто-то взобрался сюда, зачем-то оказался за их окнами. Мелькнула еще одна тень, кажется, женская. Роман подбежал к окну, за которым только что он видел человеческую фигуру. Толик открыл глаза.

— Черная лестница, не беспокойся, там балкон.

— Роман отодвинул плотные занавески и увидел, что прямо под окном проходит длинный балкон, уходящий куда-то влево, повернул голову — балкон тянулся с справа.

— Чистый Достоевский, — сказал Роман.

— Здесь всюду Достоевский, — откликнулся сонным голосом Толик. Роман вернулся, лег и стал смотреть на Шишкина прямо над своей головой. В его окружении Шишкина не было принято любить, но здесь он казался вполне уместен, даже очень. Под эти мысли Роман заснул. Приснилась Вика. Она сидела над учебником и ни за что не хотела поднимать голову, сколько Роман ее ни просил, ни толкал — ни в какую. Вдруг он раскрыл глаза — комната теперь казалась совсем светлой и очень уютной. Толик спал. Роман встал, нашел свои умывальные принадлежности и вышел в коридор. Он направился в самый конец, уверенный, что там должно быть место для умывания. В конце этого очень длинного коридора действительно оказалась ванная. Роман открыл дверь и зашел в нее, тут сразу же откуда-то появилась соседка в халате, молча зажгла синий язычок газовой комфорки под цилиндрическим баком, пустила воду и дождалась, пока пошла теплая. Роме это напомнило далекие годы на Ярославской, где они когда-то, очень недолго, жили.

Когда через час они вышли из дома и пошли по Большому проспекту, Толик сразу сказал:

— Пошли в пирожковую, здесь недалеко. Отличное место.

Роман, конечно, слышал о питерских пирожковых. В Москве о них всегда говорили, как о чем-то необыкновенном, с такой задерживающей интонацией — для понимающих, говорили, как о чем-то не только не московском, но явно западном — что-то вроде бистро в Париже.

Большая стеклянная дверь. Они вошли — потолки оказались очень высокие, в зале просторно, в разных местах стойки — удобные, двухъярусные. Круглые столешницы серые с прожилками — под мрамор, довольно чисто. К прилавку стояла небольшая очередь — все вида интеллигентного, вежливые, то и дело слышалось:

— Два с рисом и яйцом.

— Один с капустой, два с мясом.

— Три с мясом, один с рыбой, два с печенью.

— Кофе два.

— Бульон один и чай.

— Кофе, чай и два бульона.

Это напоминало своеобразную словесную музыку. Толик вдруг со смехом сказал: — Помнишь, как перед ноябрьскими в пивной на «Спортивной» засели?

В пивной было душно, шумно, повернуться негде, все стояли со своими тарелками и кружками, в теплой одежде, мешая друг другу, тарелку с креветками и солеными бубликами тогда чуть не на голову себе поставили. А здесь — чистота, уют, тишина. Питерцы — народ сдержанный. Едят свои пирожки, а некоторые даже газеты читают.

Роман уже с трудом доедал четвертый с печенью. А бульон был по-настоящему хорош — в широкой чашке — что Гальперину особенно понравилось. Вышли сытые, вполне довольные жизнью и пошли к Неве. Роман тогда подумал — хорошо вот так жить в центре, в Питере, заниматься каким-нибудь творчеством и по утрам заходить в пирожковую, как настоящий завсегдатай. Европа, в полном смысле слова.

День они провели насыщенно — два музея, Александро-Невская Лавра, полгорода, кафе на Гоголя, в самом центре — в общем, шиканули.

Роман решил, что в училище, где служит Андрей, пойдет завтра, как раз Толик собирался к каким-то своим приятелям махнуть — у него везде приятели. Домой вернулись невероятно уставшие, пока согрели на огромной коммунальной кухне чай — все та же соседка им указала, где плита Раисы Ароновны, где столик Раисы Ароновны. Чай принесли комнату, пока попили чаю — за окнами стало уже совсем темно. Опять кто-то быстро пробежал по черной лестнице, кажется, заглянул сюда — в комнату. Роман еще полистал сцену встречи с Мастером, и заснул на том месте, где Иван увидел казнь на Лысой горе.

Утром, конечно, после пирожковой, договорились встретиться здесь же, в девять вечера.

Роман теперь перешел Неву по бывшему Николаевскому мосту, остановился на том месте, где когда-то стояла часовня, и Раскольников получил удар кнутом, а потом десять копеек милостыни. С этого места, если верить Федору Михайловичу, открывался совершенно холодный вид на город. Роман остановился и посмотрел в сторону Дворцового моста. Вид его поразил, он не увидел в нем ничего холодного. Под зимним солнцем совершенно разноцветные дома вытягивались, повторяя изгиб Невы. Сегодня было совсем не холодно. Роман шел по набережной и смотрел на другую сторону. Ему казалось, что так можно смотреть до бесконечности — особенно хороши были отсюда Университет, Академия и Кунсткамера, казавшиеся совсем игрушечными.

За полукруглым зданием разом открылась площадь с всадником. С этой стороны он казался просто кавалеристом, поднявшим коня на дыбы без особых усилий. Очень хорошо был виден прямой меч на бедре и небольшая петля змея, сросшегося с хвостом. Всадник отсюда совсем не казался таким грозным, поскакать никуда, кроме небольшого, засыпанного снегом сквера, не мог. В сквере стояли скамейки и голые деревья. Но когда Роман обошел серый валун пьедестала, он ощутил, что строчки поэмы просто пропитали здесь всю местность, как бензин, когда он разливается по земле и попадает в ее поры, хотя радужная лужица видна на поверхности. Затем, следуя точно строчкам поэмы, он нашел недалеко от сквера — наискосок — большой желтый дом, с теми самыми двумя львами. Львы, когда-то бывшие белыми, посерели и местами потрескались. Это уже было настолько близко к автору поэмы, что казалось почти нереальным. Сквозь заснеженные деревья бульвара желтело и нужное Роману громадное длинное здание со знаменитым шпилем и светлым корабликом на нем. Он шел по бульвару вдоль здания, как по очередной странице текста: здесь Вера Павловна договаривалась встретиться с Лопуховым и приняла решение стать его женой, кажется, вот на этой самой скамейке, около которой гуляли с мамами несколько одетых в толстые серые шубы и меховые шапки детей.

Матрос в длинном черном пальто — бушлате с черными погонами, на которых светился якорь, в черной шапке с красной маленькой звездочкой в золотом венке с одной золотой птичкой на рукаве и алой повязкой дежурного остановил Романа.

— Гарпинский? Курсант? — не знаю. Обращайтесь к дежурному. Здесь стоять не положено. Появился офицер с погонами лейтенанта с тремя золотистыми звездочками, в шапке с небольшим якорем в окружении более крупных золотистых листьев. При появлении лейтенанта курсант вытянулся, отдал ему честь рукой в шерстяной перчатке и пояснил, в чем дело. Офицер внимательно расспросил Романа. Выяснилось, что Роман не может знать, в какой роте служит курсант второго года службы Гарпинский, для этого надо поднимать списки. Подошел офицер с одной крупной золотой звездой на погонах. При его появлении курсант вытянулся по стойке смирно, а лейтенант шагнул к подошедшему, одновременно прикладывая руку в черной перчатке к шапке: — Товарищ капитан третьего ранга, разрешите доложить: вот, приехал из Москвы, говорит — приятель у него тут.

-Как фамилия? — строго спросил капитан третьего ранга. Роман чувствовал себя совершенно не в своей тарелке.

— Моя? — спросил он.

— Вашего приятеля. Как? Курсант Гарпинский? Какой курс? Первый? Что-то сегодня часто первым курсом интересуются. Вот и девушка, кажется, час назад спрашивала.

— Так точно! — бойко произнес дежурный, и добавил.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к товарищу капитану.

— Разрешаю, обращайтесь.

— Товарищ капитан третьего ранга, — курсант держал руку в шерстяной перчатке у виска, — возможно, курсант Гарпинский сейчас в числе отправленных в Кронштадт.

— Вольно, возможно. Товарищ лейтенант, дайте список.

Роману уже очень хотелось отсюда убежать. Они не обращали на него никакого внимания, но он словно прирос к этому месту. Капитан курил, наслаждаясь сигаретой. Появились списки, лейтенант долго их листал, и наконец, радостно сообщил.

— Вот он! Точно, рота отправлена в Кронштадт на учения. Тот матрос тоже, кажется на учениях, про которого девушка спрашивала?

— Так точно! — снова отчеканил дежурный.

— Ну отправлена и отправлена, — заметил спокойно капитан, — тут он повернулся к Роману.

— Отбыл ваш приятель, на учения в Кронштадт.

— А когда он вернется? — спросил Роман, чувствуя себя уже полным дураком.

Капитан строго посмотрел на него.

— Этого сказать невозможно. Когда надо, тогда и вернется.

Это был последний удар.

Капитан повернулся к лейтенанту.

— Продолжайте нести службу, товарищ лейтенант.

— Есть! — лейтенант легко бросил ладонь в перчатке к черной шапке с офицерской кокардой. Дежурный тоже вкинул руку. Когда капитан уже скрылся из вида, дежурный продолжал держать руку у виска.

— Вольно, товарищ курсант, — проговорил лейтенант.

Матрос опустил руку.

Он поймал себя на мысли, что прошел некоторое расстояние, словно не совсем соображая, куда идет. Военная кафедра была снята с их курса, говорили, что планируют после окончания вуза выпускников 84 года отправить служить солдатами, а выпускников 83 еще офицерами. Снова вспомнились разговоры, Костян прислал Витьку какое-то письмо, Витек рассказывал, что Костян стал черпаком, а в духах полетал, как следует. Слова эти были из какого-то параллельного мира.

Впереди был зеленый торец дворца. Остро захотелось увидеть Вику. Может быть, они здесь? Почему? — он не мог себе дать ответа. Надо было просто найти какую-то цель и двигаться к ней. Хуже всего — ничего не делать. Он вдруг быстро пошел по направлению к дворцу. Свело-зеленый Зимний, припорошенный снегом, выглядел удивительно приветливо, да и очередь была терпимой. Но Вики в Эрмитаже не оказалось, хотя он несколько раз бросался по направлению к двум девичьим фигурам в джинсах и свитерах. Теперь он отчетливо понял, что не сумеет их найти — не было уже никакого направления поиска. Можно было пойти и туда, и сюда — с равным результатом. Свобода такого выбора не сулила в себе ничего хорошего. Роман по-привычке посмотрел на руку — часы были, но стрелка стояла там, где ее вчера остановил мастер на Витебском. Он пошел по Невскому и на башне Городской Думы увидел время — полвторого дня. До встречи с Толиком был еще целый день. Начался сильный ветер. Надо было спешно уходить с набережной. Нырнул в переулки возле Миллионной.

Потом был поиск приемлемого кафе — совсем не хотелось в какое-нибудь с намеком на фешенебельность, хотя деньги бы нашлись. Но думать, что сюда можно было пригласить Вику, и видеть все эти блюда: бульон с яйцом в чашке, бефстроганов с горошком и кружками помидора, мороженое, облитое шоколадом, — и знать, что будешь поглощать это в одиночестве, — было тоскливо. Вчера они с Толиком замечательно провели время в таком вот кафе. Роман ушел из этой части города, набережные каналов были защищены доходными домами, но при выходе на площадь Труда, он вдруг ощутил такой порыв ветра, летевший с Невы, с которым никогда до этого не сталкивался. Едва устоял на ногах и буквально побежал туда, к темной полоске домов на конце огромной площади. Вокруг бежали с открытого пространства другие прохожие. Все прятались под защиту домов, окружавших площадь с противоположной стороны. Здесь нашлась настоящая рабочая столовая, с борщом, биточками с рисом и компотом и четырьмя кусками черного хлеба.

XVII

Он вышел к Лиговке у вокзала — по карте выходило, что надо идти вон в ту сторону — начинало смеркаться, ветер стих, сделалось просто холодно и морозно, но в этой части города было все-таки заметно теплее, чем недалеко от Невы.

Что же остается от подлинной оболочки человека? Книги, стихи, — это все понятно, но только у могилы чувствуешь, что ты по-настоящему рядом с жившим человеком — вот он тут, пусть там прах — но это прах от реальной руки, написавшей «Отцов и детей» или «Письмо Гоголю». Роман еще прошлым летом прочитал огромную книгу статей Белинского, и они ему понравились, даже «Письмо Гоголю» понравилось, энергично, метко, но стоило ему заикнуться об этом в доме Марка в одном разговоре, как он услышал. Белинский не создал никакого общего мерила для прекрасного, никакого постоянного критерия для отделения в литературных произведениях хорошего от дурного. Это Розанов, молодой человек. Это было начало. Потом последовало другое. Как социалисту ему в первую очередь хотелось низложить христианство, он мечтал об атеизме. Это Достоевский о Белинском, молодой человек. Белинский был довольно немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда. Это он же о Белинском. А вот Толстой. Белинский — болтун; все у него так незрело. Правда, у него есть и хорошие места; он — способный мальчик. Но если Белинского и других русских критиков перевести на иностранные языки, то иностранцы не станут читать: так все это элементарно и скучно. А как вам вот это высказывание Белинского? Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено будет видеть Россию в 1940 году! Дружный смех покрыл последние слова говорившего.

Романа больше всего поразило, что они произносили все это, не глядя ни в какие книги.

В Питере вечер черней, чем в Москве. Еще на Невском была вереница огней аж до самого огромного трехгранного светящегося штыка, где он так и не встретился с Андреем, — а когда свернул на Лиговку — адрес и дорогу разузнал из своего карманного путеводителя, — света уже было совсем мало. На Лиговке было пустынно и серо, Роману казалось, что он снова идет по очередному тому классика — справа и слева доходные дома, сплошь в четыре — пять этажей, за Обводным каналом было уже совсем тихо — справа темнели какие-то строения, похожие на тюрьму или на учебное заведение тридцатых — пятидесятых годов: темно-красный кирпич, голые брандмауэры.

Роману казалось, что он шел очень долго — так бывает в незнакомом городе, когда куда-то первый раз идешь. А потом окажется, что прошел километра два, не больше. А вот и она — «Растанная», уходит вдаль, совсем в глухой район. Мимо него прогремел, сверкая всеми окнами, трамвай, свернувший с Лиговки. Надо было, наверное, поехать на трамвае — но он как-то и не подумал об этом. Растанная показалась улицей, пригодной для каких-нибудь фильмов о чекистах — сплошь строения конца прошлого века, какие-то глухие дворы, даже пустырь образовался в одном месте. А вон в конце улицы, за круглой площадью, где стоит, вероятно, только что прогремевший трамвай, невысокая арка — это, должно быть, и есть Волково кладбище. За аркой было уже совершенно черно. Глухое и какое-то грустное место.

Кладбище, конечно, было закрыто, но железные воротца, справа от арки — открыты, и почему-то Роман не сомневался, что попадет сюда.

Сразу за аркой его стали сопровождать пять или шесть местных собак. Они прямо вынырнули откуда-то. Лаять не лаяли, а шли следом. У арки был какой-то свет, а дальше — почти полная темнота. В это время сквозь тучи стал просачиваться свет луны. Собаки, вероятно, выполнив свою миссию, отстали. Гальперин ориентировался почти инстинктивно, но теперь от искрящегося под рассеянным светом невидимой луны наста шел фосфорический блеск — это помогало. У Гальперина был с собой обычный карманный фонарик. Он подходил к надгробию, светил и читал. От имен становилось как-то торжественно странно. Скорбные ангелы, урны, венки — словно застывший театр, возвышенно и печально. Роман подошел к мраморному столбу с фигурой ангела на нем. Здесь, наверное, около могилы друга бывал Александр Сергеевич.

А вот и они, те, чей прах он искал на совершенно пустом кладбище — тот, кто написал известное письмо, и здесь же, в ограде, — его наследник по прямой. Вероятно, здесь бывали студенты, гимназисты, читатели и почитатели — а сейчас полная тишина. Гальперин обошел по периметру железную ограду, постоял, несколько раз перечитывая знакомые имена.

Черногранитный бюст автора «Отцов и детей» играл световыми бликами, — луна немного выглянула из-за туч. Борода писателя выглядела очень аккуратно, видно, что мягкие волосы, даже из черного гранита, лежали красивыми волнами — писатель всегда был и остался аристократически вежливым и в этом месте. А вот и знаменитый сатирик — Роман встал перед бюстом, казалось бы, и этот автор изваян так, как автор романов, но взгляд строг и фанатичен, сюртук запахнут на левую сторону сильнее, высокий лоб открыт, скулы монгольские и борода, как у попа.

На надгробии автора косого Левши бюста не было, а буквы чуть светились в темноте — позолота поблекла — особенно выделялись еръ и ъ. Роману всегда казалось, когда он встречал такие буквы в написании известных имен, что мы, сегодняшние, что-то не совсем то понимаем в их творчестве — эти буквы явно говорили, что лежавшие здесь писатели принадлежат какой-то другой эпохе. Стоя рядом с надгробиями, Гальперин буквально ощущал, что они там, на глубине семи-восьми метров, живут, своей жизнью — он совершенно не мог представить, что их жизнь кончилась вся, полностью. Они спят, а над ними ходит он, Роман Гальперин, человек из другого века и читает их имена. И они не знают, что он прочитал их произведения, что о них думает, а они о нем ничего не знают и, главное, никогда не узнают — странное чувство. Ему словно хотелось им туда, в глубину крикнуть — вот, я пришел к вам, ваши имена не только не забыты, но вы кажетесь живее многих, кто реально живет сейчас.

Вышла полная луна — это уже была сцена из романа. Казалось, что еще немного и бюсты оживут — черный гранит теперь поблескивал особенно выразительно, буквы на памятнике создатели Левши осветились тусклым золотом,

Какой контраст с Лаврой, где они были вчера с Толиком — там Достоевский, сжатый соседями, чуть ли не в упор глядел на Карамзина и Крылова, а рядом еще примостился Жуковский, — места нет, прогуляться негде. Чайковский неотрывно смотрел на Рубинштейна, и оба, казалось, были обижены тем, что их задвинули в угол.

Здесь же не было углов или центра, более престижных мест или менее престижных.

Роман не мог понять, сколько прошло времени — наверное, уже было пора уходить. Он просто забыл о времени. Когда он вышел к церкви, освещенной одним фонарем, его снова встретили собаки.

И вдруг откуда-то из темноты навстречу вышел человек — обычного вида, невысокий, в пальто, в спортивной шапочке, невысокого роста. Роман все это сразу учел — мало ли что, и немного напрягся. Сторож? Придется извиняться — не очень-то и большой грех — зайти не вовремя на кладбище. Человек внимательно посмотрел на ближайшую к нему могилу, попытался прочитать имя, а потом подошел к Роману и спросил, как будто это был самый обычный вопрос:

— Вы не знаете, где могила Федора Петровича Литке?

Это было так странно, человек спрашивал Романа на совершенно пустом кладбище о могиле Федора Петровича Литке. Не о Тургеневе, Лескове, Белинском, — все это мгновенно пронеслось в сознании Романа. Город подтверждал свою загадочность. Он взглянул в лицо спрашивавшего.

— Кого, Литке?

— Федора Петровича, я ищу могилу Литке, вы знаете, кто это такой? — Из памяти снова выплыли строчки из страницы учебника восьмого класса.

— Кажется, это был такой мореплаватель.

— Точно, — обрадовался этот человек, — мореплаватель, очень известный. Мне очень нужно.

— А он точно на Волковом?

— Точно, он на Волковом, кажется, на Лютеранском.

— Это, наверное, не здесь, — теперь Роман попытался внимательно посмотреть на человека — в нем не было ничего примечательного, — здесь писатели, актеры, — добавил он. — Хотя в этой части, у ворот, могут быть и мореплаватели. Я могу посветить фонариком, у меня есть.

— Давайте!

Они минут пятнадцать светили на незнакомые могилы — попадались статские советники, какие-то бароны, купцы и купчихи, почетные граждане и безвестные могилы. Литке не было.

— Да, наверное, в другом месте, жаль, спросить не у кого, — сказал человек и пошел в темноту. Несколько собак двинулись за ним. А две остались рядом с Романом.

Гальперин вышел из ворот Волкова кладбища и сразу инстинктивно обернулся — его сопровождающие смотрели вслед. Слева показался полный огнями и жизни трамвай, он загромыхал, делая полудугу по площади. Роман бросился через пути к остановке, которую приметил когда еще шел сюда, — это было, казалось так недавно, а казалось, что он пришел теперь сюда совсем из другого мира. Трамвай с лязгом остановился, из него никто не вышел и в него никто не вошел — но все равно — там стояли и сидели живые люди.

Расстояние, которое он прошел не без труда к Расстанной и дальше, трамвай покрыл за какие-то восемь — десять минут. Гальперин решил дойти до Васильевского пешком — они должны были встретиться с Толиком около девяти вечера.

А питерцы казались Роману людьми из какой-то другой вселенной. Вот и в метро он не решился зайти — лучше уж пешком.

На башне Думы на Невском часы показывали без десяти восемь. Вечерний город жил своей жизнью, а Роман своей — и эти жизни сегодня явно не пересекались. Он физически ощущал, что жизнь горожан, их заботы, дела, какая-то вечная спешка — проходит мимо, как далекие виды за окном вагона.

Через полчаса он уже был рядом с Большим проспектом. Вышел к аркаде бывшего Андреевского рынка — и сразу увидел у ограды церкви Толика с каким-то человеком. Толик был хорошо освещен, так как стоял под фонарем. И хотя расстояние было приличное — это был он, его коричневая куртка со светлыми отворотами с капюшоном, а рядом с ним стоял моряк. Черная круглая шапка — такие он сегодня уже видел, черное пальто, а главное — борода, она была отлично видна в профиль. В руках у моряка был модный кейс, на руках черные перчатки. Он был очень высок, представителен.

— Вы не знаете, где могила Федора Петровича Литке?

Продолжение