Александр Гутов: Совпадение. Продолжение

Loading

В институте ее избрали старостой группы, она добросовестно отмечала отсутствующих, была членом бюро комсомола, а когда заканчивала ВУЗ, ее пригласили на беседу и предложили поступить в Высшую школу КГБ… Несколько лет она училась в длинном сером здании, вытянувшемся на западе столицы вдоль проспекта.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

Часть II

XVIII

Когда Роман зашел в квартиру, его встретил немного взволнованный отец и сказал, что мать уехала вчера в Одессу, а из Горького приехал философ — тот самый Борис, троюродный брат Романа, что приехал он вчера очень поздно, сейчас еще спит и пробудет у них до завтра.

— И, — отец перешел почти на шепот, — он подал заявление, тебе нужно будет на следующей неделе поехать в ОВИР.

Отцу не здоровилось, он ходил по квартире в толстой коричневой домашней куртке, все время пил чай и крутил свой транзистор. Глушили не больше обычного.

Философ закончил МГУ пять лет назад и с тех пор жил и работал в Горьком. Когда философ последний раз к ним приезжал — два года назад, едва войдя на порог, он воскликнул: «Слава Богу, здесь можно нормально поговорить!»

Часа через два философ проснулся, за завтраком был немногословен, пару раз спросил Романа об институте, а потом спешно куда-то уехал.

Куда?

— В ОВИР, — пояснил отец.

— А где этот ОВИР?

— В Хлыновском тупике, это в центре, около улицы Герцена. И тебе туда нужно будет позже пойти, Боря объяснит, что там нужно сделать.

День, как обычно и бывает после приезда домой откуда-нибудь, прошел впустую. Вечером философ вернулся, зашел в комнату Романа с большой папкой. Оказалось, что он привез с собой рукопись, просил ее спрятать и никому не показывать. Приехал он только на два дня, завтра утром должен уехать. В Москве у него было важное дело — надо было кое-с— кем встретиться. Они и встретились, и теперь у него совершенно свободен весь вечер.

Они сидели с Романом на кухне до глубокой ночи и разговаривали. Философ первым делом сказал, что ожидает лет через семь-восемь коренных перемен. Роман удивился и, естественно, спросил — почему? И тут философ изложил целую теорию.

Россия — страна особая. В ней каждый определенный этап происходит идеологическая революция. Философ стал излагать циклы, на которые делилась русская история, — выходило очень складно. Действительно, ну в какой еще стране такие коренные переломы случаются с регулярностью в семьдесят — восемьдесят лет?

Философ со смехом рассказывал, как в Киеве, когда Владимир крестил Русь, жители собрались на берегу и смотрели как плыл вниз по течению Днепра Перун, и кричали — тут философ сделал очень смешное выражение лица — «выдыбай, боже, выдыбай». Теперь на этом месте стоит Выдубицкий монастырь. А потом новых богов скинули так же, как Перуна. И мы еще увидим, как будут проклинать коммунистов и анафематствовать марксизм.

Роману казалось, что то, что он слышит, уводит у него почву из-под ног — это было невероятно. Но все в истории сходилось — сколько раз в России проклинали и анафематствовали? И все еще в церковь потянутся, в том числе пиджаки.

— Кто? — Роман задал свой первый вопрос за эту ночь.

— Райкомовские работники. Будут стоять со свечками и петь аллилуйя. Это точно. Философ с силой ударил ладонью по синей папке, лежавшей у него на коленях.

— Вот, Роман. — он почему-то всех родственников звал на»вы» — точно Марк, — подумал Рома, — я вам сейчас прочитаю тезисы своей диссертации.

Роман преисполнился чувством самоуважения.

— Жаль, — прибавил философ, — что в нашем университете нельзя поговорить так откровенно. Никто ничем не интересуется. — Так вот, — он развязал тесемки, наклоняясь своими подслеповатыми глазами в круглых двойных очках прямо к папке, вытащил пачку машинописных листков, разложил их на коленях, поправил очки и стал читать.

— «Идеология составляет родовую сущность человека. Под идеологией я понимаю не те или иные формы общественного сознания — ложные или истинные — но общественное сознание как таковое. Надеюсь, Роман, вам это понятно?» Роман не был уверен, но кивнул головой. Далее шла ссылка на Аристотеля, как первого отметившего зависимость человека от социального окружения. «Человек существо политическое. Природа государства стоит впереди природы и индивида» — спокойно, как само собой разумеющееся, изрекал философ.

— Видите, Роман, Аристотель хочет сказать, что как бы ни была многогранна личность человека, она не может быть полноценной, если не нашла в себе того элемента, который связывает ее с общественным сознанием». Роман старался не упустить прихотливой нити повествования.

По мере чтения философ все больше наклонялся к своей рукописи, казалось, что он хотел извлечь что-то тайное оттуда. Изредка он поднимал на Романа свои глаза, спрятанные за двойными стеклами очков, и в зрачках у него загорался огонь какого-то особого знания.

— Очевидно, снова говорил он, уткнувшись в рукопись, — что даже в процессе интеллектуального творчества человек ограничен и связан рамками идеологии, которая оказывает — это как минимум -философ поднял глаза, — нормализующее влияние на человеческую мысль. — Он опустил глаза в текст. — Интеллектуальное творчество начинается с изучения предшествующей идейной традиции, а затем идет по линии анализа, оценки и, в конечном счете, рациональной и конструктивной критики этой традиции. Здесь больше нет загадок, — философ снова поднял глаза и улыбнулся сквозь очки, затем буквально впился в очередной листок. —

Постпозитивистская эпистемология последних лет дала нам ключ к пониманию человеческого творчества.

Роман испугался. Он не мог понять части произнесенных слов, а без них, как ему казалось, он не поймет что-то очень важное, что могло иметь отношение к его жизни.

— Но, — философ сделал паузу, — человечество распадается на совокупность мировых цивилизаций, сильно отличающихся друг от друга характером своей идеологии… Что же конкретно представляет собой общественное сознание?
Роман посмотрел на часы — половина первого.

…Идеология как бы создает сюжет, в рамках которого развивается и воображение отдельных творцов, их фантазия, и мысли простых людей. Это-то и объединяет людей в одну общность, называемую народом. Человек определенной культурной традиции словно бы заранее знает все, что может произойти и как на это реагировать. Вот почему обращение к особым мыслительным процессам, характерным для человека другой идеологической парадигмы, может не сработать при общении с человеком иной парадигмы.

Страх Романа возрос.

— О роли онтологических представлений, — все более и более увлекаясь, сообщал философ, — говорит тот факт, что именно онтология задает программу, становящуюся фундаментом, который определяет всю идеологическую деятельность человека, а значит и формы и содержание культуры.Так способ восприятия мира индусом определил и главный вопрос всей индуистской культуры: как избавиться от страданий, на которые человек обречен всем ходом жизни, фактом своего рождения. И индус решает этот вопрос при помощи сознания, психики. Он учит находить такие состояния, которые освобождают человека от отождествления себя со страдающим субъектом.

Часы показали час, но философ только приступал к своей главной теме.

— А вот в Китае человек рассматривается не как существо психическое, а как общественное. Морально-юридические нормы — вот, что занимает китайца. Государство и его законы выступают в китайской идеологии главным объектом рассмотрения. «Велико небо, велика земля, велики также и государи», — говорит Лао-цзы. Власть государя может повлиять на своевременный дождь, солнечное сияние, жару, холод, ветер.

Роман засмеялся. Философ оторвался от текста и тоже улыбнулся. Им и без слов все было ясно: «Пройдет зима, наступит лето…»

Китай разрядил обстановку. Роману стало уже интересно. Непонятные слова каким-то образом становились понятны в контексте. Роман ждал уже точных характеристик главного — родной, советской, русской идеологии, так как видел, что философ умеет давать замечательные определения.

— А вот грек в центр своей вселенной помещал природу, и человек у него становился только субъектом, способным данную природу созерцать. Человек мог изменить точку зрения на явление, но не мог помешать совершиться тому, что предопределила великая природа. Слово теория у грека обозначало возможность и способность созерцать, глядеть, всматриваться в черты видимых — телесных сущностей и в бестелесные эйдосы.

Философ столь просто и ясно излагал черты греческого мировоззрения, что Роман поражался, почему он сам не видел этого прежде. Все становилось на место — греческие мифы, пластические искусства, тема судьбы.

— Человек во всем богатстве своей психической и творческой жизни пришел в Европу с Востока, — продолжал философ, — в эпоху Христианства, в эпоху, которую мы -европейцы — стали называть новой эрой, — торжественно провозгласил он. — Рожденное в лоне еврейской религии, христианство унаследовало от нее идею о том, что человек есть существо страдающее. малое и слабое пред лицом непостижимого, непознаваемого бога. Но человек создан богом, он может всю жизнь приближаться к постижению бога и тем самым совершенствоваться в результате больших физических и нравственных усилий, которые предпринимает его народ. Эти усилия могут показаться безумными, но именно в этом стремлении за грань, сверх меры и заключена максима еврейского мышления. Грек же во всем и всегда стремился к равновесию и не ставил себе задач, превосходящих человеческое начало.

Европейское сознание впитало в себя как греческий рационализм и стремление к золотой середине, так и мистическую одержимость идеей безмерного, присущей евреям.РоРоман должен был себе сознаться, что слово еврей вызывает у него некоторое смущение что ли. Этого слова старались не произносить в интеллигентных домах, где ему приходилось бывать.

— Европа, с ее отсутствием централизованной власти, — говорил в это время философ, -стала некой экспериментальной площадкой, на которой испытывались те или иные формы идеологии: Восточная, Центральноазиатская и Северная, идущая из Греции. В ходе исканий Европа стала чем-то вроде плавильного котла, каким сегодня является Северная Америка.

Теперь Роману казалось, что перед ним открываются пространства и горизонты, целые столетия словно бы вывертывались наизнанку и открывали скрытые досель узелки, нити, швы, которыми была прошита история целых континентов.

— Таким образом, — продолжал философ, — важнейшим принципом европейской культуры стал принцип конкурентности различных идеологических подходов.
Философ. с его бородой, редкими волосами, энергичными жестами правой руки — в левой были листки — уже казался Роману каким-то древним пророком. Голос его окреп, в словах чувствовался жар.

Отец заглянул на кухню и напомнил, что время уже очень позднее. На часах было два часа ночи.

Философ извинился и сказал, что они скоро закончат разговор, хотя никакого разговора не было, но Роман снова ощутил прилив самоуважения.

— Да, — словно соглашаясь с самим собой и с Романом, заметил философ, когда отец ушел, — Европа признала историю ареной свободной человеческой борьбы, местом конкуренции различных форм постижения объективного мира, — он внимательно посмотрел на Романа, давая понять, что это едва ли не главный момент его своеобразной лекции, — Роман кивнул.

— Восток же, и в первую очередь в формах Византийской государственности, — видел в апокалиптических пророчествах христианства о тысячелетнем царстве божием на земле уже осуществившиеся формы — в первую очередь в империи Константина. Константиновская империя ставшая христианской государственностью, словно бы уже все завершила собой, и теперь оставалось не соревноваться за познание мира и приближение к богу, а вернуться к уже раз бывшему идеалу. Византийцы исследуют прошлое, а не настоящее, обращены к прошлому и выясняют все время насколько его формы приближены были к идеалу.

Эпоха Возрождения, воскресив принцип греческого непостижимого мира, прибавила к этому принципу очень важное новшество — субъекта, познающего эту непознаваемую до конца действительность. Европейцы увидели, что внешний мир — это отражение мира в сознании человека, а значит, можно воздействуя на человека и на его сознание, менять этот мир. А в дальнейшем стало понятно, что можно и сознание менять, воздействуя на мир. Так человек получил возможность не только познавать мир, но и воздействовать на него. Все, — сказал философ, — в дальнейшем, если удастся, мы продолжим наш замечательный разговор. Это было похоже на то, как прерывается роман на самом интересном месте, на потерю самых важных страниц в детективе. Роман словно очнулся от пребывания в каком-то особом мире.

Александр Михайлович должен был вам сказать, Рома, о моей просьбе.

Роман кивнул.

— Очень хорошо. Вам надо будет приехать туда одиннадцатого, в четверг, к шести вечера, дождаться, когда назовут вот этот номер — философ протянул Роману листок с трехзначным номером, — и ответить, что вы тут.

— И все?

— Все, они зарегистрируют, что я был и отметился. То есть, будете вы. И еще: я прошу вас спрятать мою рукопись, никому о ней не говорить, я надеюсь с ее помощью найти себе место Америке, когда-нибудь, я уверен в этом, ее можно будет напечатать, а пока пусть она останется у вас.

Роман преисполнился чувством особого самоуважения.

Он спрятал рукопись под папку с «Сыном человеческим» в нижнем ящике своего письменного стола, на всякий случай сверху положил еще огромный учебник Тронского по античке, способный своим видом отпугнуть всякого, кто решится взять его в руки. Затем Гальперин закрыл ящик, критически посмотрел на результаты своего труда и тут глянул на часы — было без четверти пять утра.

XIX

Виктор Сергеевич показал на несколько больших листов, исписанных крупным неровным почерком.

— Тут все по их поездке в Ленинград?

— Так точно, Виктор Сергеевич, весь материал, даже сверх меры.

— Алексей Петрович, в нашей работе не бывает сверх меры, бывает только недостаток материалов.

— Виноват.

— Извините за этот небольшой урок. Итак. Разберемся. Получается что-то слишком много совпадений.

— Что вы имеете в виду. Виктор Сергеевич?

— Вот, например, в поезде рядом с Гальпериным оказывается Вячеслав Шнейдер, фамилия как будто еврейская. Вы выяснили, кто это?

— Учится с объектом, родители подали на выезд.

— Час от часу не легче. Удовлетворили?

— Проверяем на секретность.

— Активны?

— Нет, никаких демонстраций и плакатов.

— Хорошо, здесь написано, что в поезде познакомились с девушками, — Виктор Сергеевич снова посмотрел на исписанный лист. — Что за девушки?

— Виктория Петрова, студентка Первого Медицинского вуза в Москве, ездила с подругой — Ольгой Самсоновой, студенткой того же вуза, — к себе на каникулы домой.

— Позже их маршрут пересекался с маршрутом Берберова и Гальперина?

— Нет, в вагоне обычные студенческие отношения, немного спиртного, поцелуи, объятия.

Начальник хмыкнул.

— Ленинградское управление предоставило свои материалы. Довольно подробные. Дело в том, что один из приятелей этой Петровой работает в БДТ.

— БДТ? — Виктор Сергеевич поднял глаза на помощника, — там бывают иностранцы, представители зарубежной прессы, люди из посольств.

— В том-то и дело. Они разрабатывают этого приятеля.

— Кто такой?

— Константин Цыпин, работает осветителем в театре, скупает у иностранцев вещи, фарцовка, продает иконы, золотые и серебряные изделия, запрещенные к вывозу. В ближайшее время будут брать, отсюда и подробности его маршрутов, связанные с этими девушками.

А Гальперин в театре побывал? Здесь не написано, не упустили?

— Нет, Виктор Сергеевич, их маршруты в городе не пересекались, за исключением одного места.

Виктор Сергеевич внимательно посмотрел на помощника. Затем стал читать.

— Двадцать шестого января были в Эрмитаже, затем в кафе на улице Декабристов с этими двумя приятелями, — оба местные, учились с Петровой в школе№ 32 на Московском проспекте. Вечером ходили в Мюзик-холл, с ними был Цыпин, другой в этот вечер работал. Хорошо. Чисто. А вот тут: двадцать седьмого февраля — Петрова была в здании ЛВВМУ, у нее там учится знакомый, Евгений Нефедов. И через полчаса к этому же зданию приходил Гальперин.

— Да, Виктор Сергеевич.

— Он хотел с ней встретиться?

— Нет, у него там тоже учится приятель. Эти данные сообщил дежурный. Местные хотели выяснить, и дежурный рассказал, что приходили двое — интересовались курсантами. Все-таки военное учебное заведение.

— Правильно. А Гальперин?

Возможно, чистое совпадение.

— Возможно, хотя слишком много совпадений, Алексей Петрович, это уже закономерность. Ввернемся к объекту. Двадцать шестого оба — и объект и Берберов утром были в кафе — пирожковой на Шестой линии Васильевского острова, затем посетили Эрмитаж, затем Русский музей, обедали на улице Гоголя, затем пешком направились в Александро-Невскую Лавру. Все места, где полно иностранцев.

— Контактов не обнаружено, Виктор Сергеевич.

— Хорошо, допустим. Потом поездка на станцию «Балтийская», посетили часовую мастерскую на станции, у объекта испортились часы. Двадцать седьмое января, а вот двадцать седьмого они разделились. Берберов поехал в Автово, — там старый знакомый его матери, уже на пенсии, сын знакомого — инженер Ленинградского механического завода. Гальперин посетил ЛВВМУ и находился некоторое время на КПП Военно-Морского училища. Кстати, кто этот его приятель?

— Андрей Гарпинский учился с объектом в одном классе, они изредка переписываются.

— Переписываются? Интересно. И как изредка?

— За шесть месяцев — четыре письма со стороны объекта и два со стороны Гарпинского. С Гарпинским объекту встретиться не удалось — тот находился в Кронштадте на учениях.

— Из нашего внимания выпало полдня объекта. Алексей Петрович, а что там за история в Ленинграде произошла с этим моряком Владимиром Литке? Фамилия как будто историческая? Нет?

— Так точно, дальний потомок мореплавателя Федора Петровича Литке.

— И как на него вышел Анатолий Берберов?

— Отец Берберова — вы его должны знать, Георгий Берберов, известный журналист, собирает материалы в защиту Литке — это сын его старого знакомого. Собирается писать статью в защиту. У этого капитана сейчас по службе неприятности.

— Неприятности? Какие?

— Младший лейтенант Свечин, офицер Судна «Валерий Чкалов», в Гамбурге, находясь в увольнительной, пронес на судно два транзисторных приемника марки «Грюндик» с целью спекулятивного сбыта. Вахтенным офицером в это время был этот самый Литке, он проступок Галкина не зафиксировал.

— Не обнаружил или не зафиксировал?

— Виноват, — Алексей Петрович поправил пробор, — не обнаружил запрещенного проноса. А таможня обнаружила. Галкин втянул Литке в разбирательство, дали ход. Кажется, обычная попытка подставить перспективного офицера, за этим стоят люди из начальства морского порта.

— Статью Георгия Берберова, как можно понять из отчета, он получил, а дальше что?

— Литке принес ее к поезду. Статья находится сейчас в редакции. Она уже исправлена, но Берберова-старшего срочно отправили в Одессу, там своя аналогичная история, настоял редактор. Катя сообщила.

— Как она?

— Спасибо, Виктор Петрович, хорошо, спрашивала про вас.

— Передайте ей от меня привет. Когда этот журналист возвращается?

— Восемнадцатого февраля. Он взял билет на самолет.

— Хорошо. Значит, так. Статью после возвращения Берберова печатать, — Виктор Сергеевич снова полистал календарь, — статью печатать к первым числам марта. А вы за это время разберитесь хорошенько через ленинградских товарищей. Потомок капитана Литке должен быть восстановлен на службе, наказание самое минимальное. Получается, у нас выпало полдня из пребывания Гальперина в Ленинграде, за исключением странного пребывания на кладбище. Будем надеяться, что за это время никаких контактов у него ни с кем не случилось. Но вот дальше неприятная история, вы не находите?

— Что вы имеете в виду, Виктор Сергеевич?

— Драку на Невском, вернее, на Казанской улице, в которой принимали участие Берберов, Шнейдер и объект. Это плохо, очень плохо. Возможное задержание, фиксация данных, распространение сведений и т. д. Вы и сами должны понимать.

— Да, Виктор Сергеевич, это, конечно, прокол. Хотя драки как таковой не было.

— Кто их выручил?

— Старший лейтенант МВД Владимир Радлов, увлекается историей, собирает материалы по истории военно-морского флота. В свободное от службы время посещает места, связанные с зоной своих интересов. При личном разговоре с офицером местного управления объяснил, что видел Гальперина за три с половиной часа до этого на Волковом кладбище, юноша подозрений не вызвал, видно было, что интересовался могилами знаменитостей.

— На кладбище, вечером? — Виктор Сергеевич посмотрел на помощника. — Еще одна случайная встреча. Он контактировал с объектом?

— Виктор Сергеевич, извините, он интересовался у объекта могилой Федора Петровича Литке?

Виктор Сергеевич уже внимательно посмотрел на помощника. Тот улыбался. Виктор Сергеевич тоже улыбнулся.

— А что? — сказал начальник, продолжая улыбаться, — город морской, люди интересуются морем, историей флота. Это вполне нормально. Хотя…Значит, объект вечером на кладбище интересовался некими могилами? И даже светил фонариком? Так ведь поступают связные в самых разных странах. Шучу, конечно.

— Как понял, старший лейтенант, Гальперин интересовался могилами на Литераторских мостках, гуманитарий. Он, ведь, на филологическом учится.

— А там что, все посещают по вечерам пустые кладбища?

— Нет, конечно, но от них всякого можно ожидать.

— Вот наше дело, Алексей Петрович, чтобы всякого не было.

Помощник кивнул.

— Считаете, что нужно провести профилактику?

— Думаю, пора, Гальперин, как видно по всем накопленным у нас материалам, из сомневающихся. Такие способны натворить дел не целенаправленно, а по глупости, из солидарности, по дружбе, так сказать.

— Да, надо предупредить. Должен же он понимать, что некоторые его знакомства опасны. Даже если ни в чем не виноват.

— Не виноватых людей нет, Алексей Петрович, есть только наша недоработка, как любил говорить генерал Цаплин. Рукопись философа, возможно, у него. Занятный текст, то, что мне удалось прочитать, текст теоретический, с далеко идущими выводами, как я понял.

— Изъять?

— Зачем ее изымать, можно спугнуть этого преподавателя из Горького. Он, кстати, подал?

— Да, для этого и в Москву приезжал,

— Слежку не обнаружил?

— Он у себя под носом ничего не видит, Виктор Сергеевич.

— Такие видят другое, Алексей Петрович, они на несколько лет вперед видят. Почитаете его — увидите. Свяжитесь еще раз с Управлением в Горьком. Нужно делать доклад начальству.

— Слушаюсь, Виктор Сергеевич.

— Да, слишком много совпадений во всей этой истории. Вот и возвращались Гальперин с Берберовым в Москву в том же вагоне, что и приехали, и с теми же двумя девушками — Викторией Петровой и Ольгой Самсоновой. Да, тут впору засмеяться, или заплакать, от зависти. Вот как надо работать, Алексей Петрович, все учтено.

— А кто учел, Виктор Сергеевич?

— Небесная канцелярия, — как говорят наши идейные противники. Ладно, когда будете проводить мероприятие?

— Думаю, числа восемнадцатого, в понедельник.

— И последнее, принесите мне копию личного дела этого Гарпинского. Может быть перспективный вариант. Надо посоветовать товарищам в Ленинграде.

— Слушаюсь.

XX

Катя Воробьева всегда умела класть в своей памяти прошедшие факты в определенные ячейки и доставать их по мере надобности. Прошлые события, лица, голоса, эпизоды лежали там годами и могли не тревожить Катю, но когда было необходимо, она оживляла их и заставляла служить.

В один из январских дней, вернувшись с работы в своей газете, где она занимала пост заместителя редактора общественно-политического отдела, она увидела на столе мужа фотографию — иногда он не считал нужным скрывать часть своей деятельности, потому что одно дело делаем — на которой были засняты несколько человек, она заинтересовалась юношей в черной куртке с худым лицом и большой шапкой волос. Он показался ей знакомым — а память подсказала: да, ты видела его где-то три — четыре года назад, он изменился, но не сильно.

Всю жизнь Катя Воробьева делала то, что от нее требовали: хорошо училась, была примерной пионеркой, стала секретарем комсомольской организации школы, получила аттестат с одними пятерками и поступила в Педагогический институт на романо-германское отделение.

В институте ее избрали старостой группы, она добросовестно отмечала отсутствующих, была членом бюро комсомола, а когда заканчивала ВУЗ, ее пригласили на беседу и предложили поступить в Высшую школу Комитета Безопасности. Катя согласилась. Несколько лет она училась в длинном сером здании, вытянувшемся на западе столицы вдоль проспекта. Изучила и стенографию. И там же, в один из обычных дней, повстречала свою любовь. Алеша был направлен в институт после срочной в погранвойсках в Забайкалье.

Смешно получилось. Он сидел в библиотеке перед ней и что-то писал, пару раз оглянулся, а потом встал, проходя мимо ее столика, задел его, словно нечаянно полой своего кителя, уронил ее тетрадь, поднял, бросился все поправлять. Это было нарушение правил, но обошлось.

Катя сразу поняла, что Алеша не так просто уронил тетрадь.

— Ну, и что ты обо мне узнал из моей тетради? — спросила она его, когда с ведома ее куратора, они стали встречаться.

— А как ты догадалась?

— Очень просто, ты губами шептал, когда фотографировал глазами мою страницу. Так что же ты узнал?

— Что ты не очень экономна, справа оставляешь немного места, можешь себе позволить загрустить, «в» и «с» пишешь с легким наклоном вперед, то есть торопишься решать вопросы, бываешь чуть-чуть, не больше, ленива. А в остальном, что у тебя характер нордический, стойкий, порочащих тебя связей не имела, ответственна.

— Шутишь?

— Говорю истинную правду.

После этого разговора Катя задумалась и решила, что нужно избавляться от слабостей, на которые ей указал Алеша.

После института ей присвоили звание прапорщика и направили в двенадцатый отдел заниматься фиксацией и расшифровкой сигналов, поступавших на специальный пост в ходе мероприятий, осуществлявшихся техническим управлением.

Вскоре после института они поженились.

Алеша начинал службу младшим оперативным работником в одном из районов столицы, и прослужил там пять лет, прежде, чем его переревели в центральный аппарат пятого управления с присвоением звания старшего лейтенанта.

А Катю направили в так называемый отдел работы «по писателям». Вскоре ей должны были дать новое задание — поступить на работу в одну из очень известных газет, но перед этим поручили год поработать в малотиражке секретного завода, соединенного с НИИ, с целью обеспечения слежки за инженерно-техническим персоналом. Она была все время на связи с сотрудниками подразделения, осуществлявшего контрразведывательное обеспечение предприятия, в числе ее обязанностей была и перлюстрация писем, адресованных его работникам.

Это было в самом начале 77 года.

Всадники в длинных серых шинелях с длинными пиками в руках равномерно поднимались и опускались в седлах, и так же равномерно поднимались и опускались древки с красными флажками. На головах всадников были серые буденовки. Кавалеристы по пять человек в ряду скакали по мокрой от дождя мостовой, обгоняя экскурсионный автобус, шедший параллельным с ними курсом по главной улице знаменитого города. Сеял мелкий дождь, окна автобуса были залиты водой, но, несмотря на это, мальчишки и девчонки, приехавшие полчаса назад на вокзал прославленного города, прильнули к окнам и с нескрываемым удивлением и восхищением смотрели на красную кавалерию, шедшую с только что завершившегося парада, посвященного шестидесятилетию революции.

Ноябрь был сырой и туманный. Автобус свернул в сторону великой реки и вскоре уже шел по длинному мосту, проложенному над гидроэлектростанцией.

В руках Кати Воробьевой был список из двадцати двух человек. Она все время проверяла по этому списку ребят, делала пометки. Особенно ее беспокоили трое мальчишек — в поезде они резались до глубокой ночи в карты в купе у девчонок, явно что-то затевали, стояли в стороне от группы, хихикали, где не нужно, крутили головами по сторонам и уже один раз бегали куда-то в магазин на вокзале. Один высокий, в белой шапке в расстегнутой куртке и свитере, выглядел так, как будто прямо сейчас задумал куда-то бежать, принести что-то неразрешенное, кажется, у него есть папиросы. Другой, в шапке набекрень, худой, с волосами, падающими на лоб, глаза — черные маслины, смотрит изучающе, третий невысокий, в лыжной шапочке, синей куртке и серых брюках, явно тянулся за двумя другими.

Катя привыкла во всем следовать инструкции. Второй сопровождающий группу от НИИ, где она редактировала малотиражную газету, был флегматичный мужчина пятидесяти лет. Он ни во что не вмешивался, ничем не интересовался, спать лег сразу, как только погасили свет, и на Катю пала главная обязанность караулить этих шебутных ребят. То они гуляли в городке, где разместилась группа, допоздна, орали песни, слушали громко включенный магнитофон, а на обратном пути отчебучили такое…

Но больше всего Катю тогда заинтересовала одна девочка. Она была молчалива, лицо почти белое, как говорят, без кровиночки, а волосы черные, гладкие, зачесаны назад. Глаза у девочки были просто пронзительные, черные. Ей было пятнадцать — шестнадцать лет. Катя повидала немало различных людей, в том числе и таких, которые умели взглядом заставить повиноваться человека, и должна была себе признаться, что в Ире было что-то необыкновенное. Ее, как выяснилось, раньше никто не знал. Ира сидела в отведенном ей и подружкам купе и гадала на черных лакированных картах, с красивым изображением дам, королей и валетов. Ира называла карты гадальными, хотя это были игральные карты с рисунками палехских мастеров — это Катя увидела сразу. Красное на черном смотрелось очень эффектно, и это, вероятно, производило впечатление на тех, кто заходил в купе, где сидела юная гадалка. Заходили, замолкали и внимательно смотрели, как тонкие пальцы девочки быстро извлекают из колоды очередную карту. Катя зашла к девочкам в купе и должна была себе признаться, что голос Иры, ее проницательные глаза и какие-то необыкновенно точные движения пальцев оставляют тревожное впечатление. Катя заметила, что девушка называет привычные всем изображения по-своему: рыцари, пажи. Когда кто-то из девочек попросил у нее колоду для игры, Ира ответила с исключительной серьезностью: в гадальные карты играть нельзя. Еще в школе Катя привыкла не верить во всякую мистическую чепуху, потом ее отношение к подобным вещам изменилось. Ей приходилось видеть довольно необычные явления, о которых говорили преимущественно вполголоса, и что-то в этой Ире было необыкновенное. Разложив на столике свои черные карты, Ира буквально колдовала над ними. Одной девочке она сказала, что у нее должен скоро родиться братик, а через год умрет кто-то из родственников. Девочка была обескуражена — как выяснилось, она не знала до этого Иру, а мама ее действительно была беременна. Другой девочке она обещала через приблизительно два месяца встречу с давним знакомым, и даже описала знакомого — смуглого парня, с которым та познакомилась год назад где-то на юге. Изумленная девочка сказала, что действительно год назад была в Адлере и познакомилась там с мальчиком, который на зимние каникулы обещал приехать в Москву. После этого девчонки повалили к Ире в купе. Зашли в купе к Ире и те трое мальчишек. В это время Ира гадала рыжей Лариске — та все время смеялась, ее окружали мальчишки, с которыми она шутила. Лариска была не очень красива — большой рот ее немножко портил, но очень милая девочка, живая, на месте не посидит. Лариске Ира нагадала друга далеко от дома, который ее ждет, а потом долго смотрела на вытянутую Лариской шестерку пик и тихо сказала.

— Ты его потеряешь. Но еще не скоро, года через три — четыре.

— Как потеряю? — живо среагировала Лариска.

— Не знаю, — карты говорят, что ваши дороги разойдутся.

— Это туз об этом говорит? — не унималась Лариска.

— Нет,— сказала Ира и больше не прибавила ни слова. Лариска дернула плечами. Кто-то из мальчишек присвистнул. Катя понаблюдала еще немного и вышла. Зайдя через некоторое время в купе, в котором уже никого не было, кроме самой гадалки, — всех увлек магнитофон одного из парней, — Катя услышала.

— А хотите я вам погадаю.

— Ну, погадай мне, — улыбнулась Катя и присела за столик. Внимательно посмотрев на двадцатисемилетнюю молодую женщину, Ира своими точными движениями перетасовала колоду, и предложила вытащить первую — но не открывать.

Катя взяла одну из карт рубашкой вверх и протянула девочке. Девочка взяла карту, посмотрела и снова стала тасовать колоду, потом сняла, переложила верхнюю вниз, затем разложила пять карт рубашками вверх и предложила вытащить одну из них. Катя вытащила еще одну карту и дала девочке. Та еще раз посмотрела на Катю и сказала.

— Вы уверенный в себе человек, стараетесь не допускать ошибок, сейчас вы темная шатенка, но настоящий цвет ваших волос светлый, вы покрасили волосы первый раз в шестнадцать лет; когда вы учились, ваши волосы имели естественный цвет, потом вы стали носить немного темнее.

Это начало озадачило Катю, она действительно первый раз покрасила волосы в десятом классе, до этого ей это было категорически запрещено.

— Предположим, ты могла понять по цвету моих волос, что они крашеные, — сказала Катя, и внимательно посмотрела прямо в зрачки девочки — в зрачках мерцал огонек. — Но откуда ты узнала про шестнадцать лет?

Девочка показала Кате даму червей, которую Катя вытащила из расклада, а затем вторую карту — семерку треф. Затем снова смешала колоду.

— Вытащите, пожалуйста, еще одну карту, — попросила девочка.

Катя вытащила вторую карту и протянула девочке. Девочка снова мешала карты, раскладывала их по пять и предложила снова вытащить карту. Катя выполнила все, что просила Ира и с интересом и некоторым волнением ждала продолжения. Глядя на две карты, Ира сказала.

— Вы привыкли скрывать от других очень многое, есть несколько человек, с которыми вы откровенны, — продолжала девочка своим ровным голосом, — привычка что-то скрывать в вас укоренилась. Многие принимают вас не за того человека, которым вы являетесь.

Катя быстро взглянула в лицо девочки, но та выдержала этот взгляд спокойно.

— Человек, с которым вы хорошо знакомы, блондин, очень волевой, постоянно думает о своей работе, сейчас он находится далеко от вас, вы должны с ним встретиться через два месяца, нет, через три, он очень близок вам, возможно, муж.

Катя на секунду отвернулась, чтобы скрыть свое замешательство, но быстро справилась с собой.

— Какие же карты я вытащила?

Ира повернула валета червей и девятку бубен. Катя ничего не поняла в фигурах и мастях, но решила, что вернувшись, обязательно разберется в этом вопросе.

— А ты мне можешь объяснить, как ты это делаешь?

— Меня бабушка научила, — сказала Ира, — она всю жизнь в деревне прожила, ее даже ведьмой называли.

— И как она тебя научила?

Она клала передо мной свои карты, совсем необыкновенные, не такие как у меня, и объясняла, что какая фигура значит. А я запоминала. Я много времени в деревне у нее проводила, каждое лето.

— А где теперь те необыкновенные карты?

— Их украли, а после этого бабушка умерла.

В это время раздался какой-то шум — в купе вбежала рыжая Лариска.

— Катерина Петровна, мальчишки подрались, Касатонов, Хлопин и Гальперин.

Катя поспешила навести порядок.

После поездки Катя рассказала мужу о способностях необыкновенной девочки, Алеша сообщил начальству, и девочкой заинтересовался специальный отдел.

А на черно-белой фотографии на столе мужа был один их тех мальчишек — Рома Гальперин, у которого были черные как маслины глаза. Даже на этой фотографии, снятой скрытой камерой, были видны эти черные точки его глаз.

— Что же он мог сделать такое, что Алеша принес домой его фотографию?

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.