Александр Гутов: Совпадение. Окончание

Loading

Он приехал в Москву на побывку в жесткой и натиравшей шею шинели, в шапке-ушанке с гнутой кокардой, стуча подковками, шагал по переходам метро, показывал удостоверение патрулю, а дома никак не мог привыкнуть к тому, что есть можно вилкой и брать сколько хочешь кислой капусты.

Совпадение

Александр Гутов

Окончание. Начало

XXVII

— Толик, помнишь, я тебе давал одну вещь, когда был у тебя в последний раз.

— Конечно, старик, а что?

— Она на месте?

— Естественно, можешь в любое время ее взять. Хочешь приехать сейчас?

— Нет, позже.

Позавчера Роман был на свадьбе у соседа Генки. Сосед недавно пришел из армии, служил в ПВО, в Подмосковье, пришел — и сразу женился. Напились все, песни пели. Романа заинтересовал один гость, мужчина лет тридцати, в темном, коричневом в полоску костюме, пиджак застегнут, рубашка темная, галстук тоже темный, лицо обычное, круглое, косая челка, стрижка короткая, как у борца. А на пиджаке орден Красной звезды. Вышли с ним на балкон, гость закурил, о том сем поговорили, и этот человек сказал.

— Видишь орден? За речкой получил. Там, брат такая каша начинается, добром не кончится. — Больше ничего не сказал. Роман не понял, за какой речкой молодой человек мог получить орден Красной Звезды, а через неделю на побывку приехал из армии Костян Соткин, в шинели, в ушанке с кокардой, сержантские погоны, коричневый дипломат в руке. Встретились во дворе, и Костян, рассказывая о порядках в армии, усмехнулся.

— У нас из роты пятерых за речку отправили, сперва учебка в Душанбе, а затем прямиком туда.

— За речку?

— В Афган, меня тоже должны были, да я дизентерией заболел, в больничке месяц провалялся. Повезло.

Он сплюнул окурок и зашагал к своему подъезду.

XXVIII

— Марк, где мы встречаемся?

— На Ярославском, у пригородных касс, знаете это место, Рома? Да, в восемь сорок.

Двадцать восьмого февраля они действительно встретились около касс Ярославского вокзала — там, где обычно все и встречаются — и скоро уже ехали в электричке. Марк, в коричневом очень коротком пальто, с неизменным потертым черным портфелем, извлек из него завернутую в газету маленькую синенькую книжечку

— Парижское издание — подмигнул он Роману. — Анна Андреевна, «Реквием».

Он начал читать, как только они заняли свои места, Марк читал с восторгом, вызывая косые взгляды соседей и не замечая этого. Он стал рассказывать об Ахматовой, говорил все время о каком-то Леве, о котором Роман ничего не слышал, а спросить было неудобно, вокруг были люди. Гальперину все хотелось попросить его говорить потише. Марк снова стал цитировать. Роман уже не следил за стихами, а Марк так увлекся, что стал читать очень громко. На них уже оглядывались с давних рядов, теперь Роман чуть не сгорал от стыда, ему казалось стыдным все — декламация Марка, сам факт того, что он читает стихи, борода Марка и их, в общем-то, интеллигентский вид среди людей, ехавших по каким-то явно своим делам — сумки, рюкзаки, какие-то баулы, притихшие дети.

Чтение и пояснения продолжались почти всю дорогу.

От станции они дошли быстро, несмотря на снег, лежавший ровным белым пластом, блестевшим под солнцем на чистых местах. Глаза Марка горели.

— Рома, вы же знаете, Нестеров именно здесь писал своего отрока Варфоломея.

Марк даже остановился и посмотрел вдаль, в сторону замерзшей речки. Роман факта написания именно здесь отрока Варфоломея не знал, да и на картину эту раньше не обращал особенного внимания, она ему казалось какой-то сказочной.

Они нагнали группку, идущую явно в ту же сторону. Затем уже их нагнала такая же группка. Марк узнавал своих знакомых. Опять раздавались возгласы.

При входе в усадьбу Марка радостно приветствовал мужчина в тулупе и теплой шапке со спущенными ушами, в руках которого была широкая лопата для уборки снега.

— Алеша! Я рад. — Марк трижды поцеловался со старым приятелем. Голова Алеши была перевязана белым бинтом, на лице пластырь, глаз немного затек. Роман вспомнил, что Алешу недавно избили.

— Ну как ты, проходит?

— С божией помощью, — улыбнулся Алеша. — А Дашенька здесь, Марк она в мастерских, очень хочет Вас видеть.

— Непременно ее навестим, не правда ли Рома? — глаза Марка излучали чистый свет.

Роман покраснел, вспомнил сцену в Елоховке, как он посмотрит на Дашу, а помнит ли она его?

Программа началась с экскурсии, которую вел один из сотрудников музея — как оказалось позже, москвич, это был, художник, конечно, с бородой, но еще не член Мосха. О Мосхе москвич говорил с презрением, все время упоминал Большую Грузинскую и какого Иллариона и Петю.

В старом одноэтажном доме, в который все вошли, предварительно надев мягкие тапочки, было очень мало пространства.

— Вот за этим самым столом, вы это, конечно, знаете, Серов писал дочку Саввы Ивановича Вареньку. Савва Иванович был настоящим русским меценатом, предпринимателем, это ведь он построил железную дорогу до Архангельска, большевики такую дорогу построить так и не смогли. А какие мосты — им еще долго износу не будет. Да, умели строить до, — москвич сделал паузу — до революции.

— Мужа этой самой Вареньки Мамонтовой расстреляли на Соловках, — раздался резкий голос.

Все оглянулись. Говорил высокий худой мужчина с ястребиным носом и маленькими черными усиками. Он смотрел на всех с какой-то враждебностью, как будто это именно они, собравшиеся здесь, и были повинны в гибели мужа Вареньки Мамонтовой. Кто он и откуда, кажется, никто не знал.

— Да, сказал, — экскурсовод, — было много несправедливости.

— И сейчас ее очень много, — снова резко сказал высокий.

От его слов все находившимся в комнате сделалось неуютно.

— Пойдемте в соседний зал, — сказал экскурсовод. Высокий мужчина больше не проронил ни слова в течение всей последующей экскурсии.

Постепенно неловкость стала рассеиваться. В соседнем зале экскурсовод заговорил о славянофилах, о братьях Аксаковых, о Хомякове — замечательном и, конечно, не оцененном по-настоящему поэте, — о том, что именно Киреевскому Пушкин подарил свое собственное небольшое собрание народных песен, и уже Киреевский сумел превратить его в настоящий научный труд, что только Погодин и его друзья могли оценить по-настоящему «Годунова», что в Москве есть замечательный пушкинист Валя Непомнящий, который разрабатывает совершенно новую концепцию пушкинского творчества и еще о многом другом.

Все заулыбались, всем, очевидно, теперь стало уютно и по-домашнему хорошо.

Потом экскурсовод рассказывал о том, как Гоголь гостил в Аксакова, а затем о втором томе «Мертвых душ» и о Божественной литургии. Здесь уже многозначительно улыбались только некоторые. Потом они отправились к церкви. И там Роман услышал о религиозных исканиях Васнецова, что ему было несколько странно, — все тихо стояли перед иконой Богоматери, нарисованной Васнецовым, некоторые крестились. Среди них был, конечно, Марк. Гальперин никак не мог понять, как можно креститься на эту картину, в которой с его точки зрения, не было ничего иконописного. То есть она была совершенно реалистическая, по манере, так казалось Роману. И все время Роман присматривался к гостям — кто из них? Ведь должны же быть среди них те, кто сообщают все в органы. Он все время прокручивал в голове беседу с Алексеем Петровичем, и убеждался все больше и больше, что они знают о нем, Романе, практически все. Но это почему-то теперь его не пугало.

Затем их повели посмотреть выставку одного, как было сказано «замечательного» художника. Художник писал маслом церковки, церкви, монастыри, колокольни. Вот этот художник писал в манере явно не совсем реалистической. Некоторые стали переговариваться, Марк внимательно читал подписи под картинами. Роману картины совсем не понравились.

В мастерских при музее изготавливали игрушки, расписывали подносы и сервизы, ткали полотно. Здесь-то они и увидели Ольгу. Она была, как всегда в белом платке, в длинном сером платье, которое украшали простые деревянные бусы. Ольга сидела за столиком и ловкими движениями расписывала черный поднос — яркие розы, пышные, свежие, с зелеными побегами, появлялись из-под ее маленькой кисточки, которую она попеременно, почти не глядя, макала то в одну баночку, то в другую — в баночках были красная и темно-розовая краски. Роман загляделся на ее работу. Она быстро кинула на него взгляд и улыбнулась, он смутился. На лице Марка светилось настоящее счастье.

После экскурсии все прошли в так называемый конференц-зал, расселись на длинных скамьях.

Тут на небольшую сцену выбежал человек в черном костюме, с длинными закинутыми назад волосами, с узким лицом. Он широко размахивал руками, голос у него был тонкий, немного визгливый.

Хорошев, — прошептал Марк.

Хорошев сразу же стал рассказывать, как Владимир Сергеевич отрекся от материализма, преодолел влияние Белинского и Чернышевского, как он пришел к осознанию идеи Святой Руси, а затем и главной своей концепции — Софии Премудрости Божией. Хорошев говорил громко, жестикулировал, обращался к залу. Время от времени кто-нибудь задавал ему какие-то каверзные вопросы, но Хорошев мастерски на них отвечал, цитируя то отца Сергия Булгакова, то Павла Флоренского, то патриарха Тихона и много много других имен.

При имени патриарха Тихона Роман заметил, что Марк закрыл глаза и опустил голову.

Лекция была всеми воспринята с энтузиазмом. По ее окончании многие стояли, разбившись по кружкам и спорили. Марк тоже спорил, достал из потертого портфеля какой-то журнал, нашел нужную страницу и зачитал ее. Оппонент Марка явно был посрамлен.

Потом в большой гостиной все пили чай с бубликами из чашек, расписанных яркими цветами, и Ольга была с ними, наливала чай, разносила бублики, подавала сахар в такой же расписанной яркими цветами сахарнице.

— Сервиз — подарок местной художественной школы, — пояснил гид-экскурсовод. Марк заулыбался. Началось обсуждение дымковской игрушки, жостовской манеры, хохломы и еще чего-то, что Роман знал смутно. Оля слушала внимательно, но в разговор не вступала.

— Они вместо иконописного алого стали использовать черный, — сказал кто-то, — вот и извратили идею. Настоящий стиль — это иконопись, а у них и сюжеты светские.

— К чему ни прикоснуться, — заметил другой, — все время выходит автомат.

Все дружно засмеялись. Гальперин засмеялся тоже. Чаепитие в узкой компании доцентов, профессоров, искусствоведов ему очень понравилось, он даже забыл свои постоянные тревоги. Уже стало темнеть.

Они расходились, когда загородная темнота совсем окутала парк и дом — только два каких-то огонька горели вдалеке. Марк и Ольга долго прощались на крыльце дома, и когда Марк нагнал Романа, глаза Рачинского светились. До станции дошли почти в полной темноте. На перроне оставалось всего несколько человек. Перрон был едва освещен.

Поезда все не было, хотя по расписанию он уже должен был прийти. Марк и Роман ходили по пустому перрону, чтобы не стоять и не мерзнуть, когда откуда-то появилась небольшая компания, вероятно, местной молодежи. Человек пять — шесть. Они курили, слышался мат, резкий неприятный смех, шуточки, явно обращенные в сторону Марка и Ромна.

— Эй, борода, — один, высокий, в лыжной шапочке, подошел к Марку, — закурить не найдется.

Марк с каменным, в свете одинокого фонаря, висевшего над ними, лицом смотрел куда-то в сторону здания вокзала.

— Че, не слышишь? А может он глухой, ребят, — спрашивавший с удивленным лицом повернулся к приятелям. Те дружно заржали.

— Слышь, глухой, а двадцать копеек на мороженное не одолжишь? -Снова раздался дружный гогот. Роман весь напрягся, эта история могла плохо кончиться. Наконец, вдали показалась электричка.

— Да он правда глухой, — с неподдельным удивлением сказал высокий парень. — А может его вылечить? — снова дружный радостный смех, мат, шуточки.

— Смотри сюда? — высокий поднес к лицу Марка раскрытую руку ладонью наружу, — счас я тебя лечить буду и проверим, глухой ли ты.

— Да ладно, Колян, оставь его, — заметил другой, — вон и электричка.

— Да он из Москвы, — сказал Колян, — по роже вижу, ведь, москвич, а?

— В музей небось ездил, — заметил третий, в ушанке, с плохо завязанными концами.— А ты с ним?

— С ним, — произнес Роман глухо, еще более напрягаясь.

— Так он, че, вправду глухой? — спросил Колян, — молчит, не отвечает.

— Он нормальный, — сказал Роман, просто не курит.

— Не курит? — Колян повернулся к приятелям. Те дружно заржали. Поезд резко засвистел, приближаясь к перрону.

— Ладно, — сказал Колян, — я сегодня добрый, — вот Кешу благодари, он указал на маленького пацана, лет пятнадцати-шестнадцати, который скалился выбитым зубом. — А, щербатый? Он мне рубль проиграл, — радостно пояснил Колян, — у меня сегодня праздник. А может ты, в буру не прочь, а глухой?

— Я не играю, — не своим голосом произнес Марк.

— Заговорил! — взвизгнул Колян, — не глухой! Притворялся! Нехорошо. Там с порядочными людьми поступать не полагается. Ты же в школе учился. А? Не слышу?

— Учился, — глухо произнес Марк. Компания снова радостно заржала.

— Учился? — а мы думали, что неграмотный. Ладно. Живи, москвич, еще раз здесь увижу — ребра поломаю.

Поезд подошел к платформе. Они, не сговариваясь, быстро пошли в другой вагон, затем побежали. Вслед раздались улюлюканье и смех.

В вагоне было всего три человека. Женщина с дочкой и какой-то мужчина, спавший, положив голову на рюкзак. Они прошли в середину вагона и молча сели. Разговаривать, конечно, не хотелось. Поезд тронулся. Роман стал глядеть в окно. Обычный подмосковный зимний пейзаж, выхватываемый из темноты фонарями, равномерно расставленными на пути Освещенный вагон отражался в окнах вагона и несся среди полной черноты обычного подмосковного вечера. Проехала путевая будка, с одиноко светящимся окном, переезд, на котором сиротливо ждала прохода поезда одна машина, и все за окнами опять погрузилось в темноту. Марк сидел напротив Романа молча, сосредоточенно и смотрел вперед. Потом он достал из сумки томик Ахматовой и принялся читать, изредка поглядывая на двери в тамбур.

Вдруг эти двери открылись, и в вагон с шумом вошло несколько человек. Гальперин сразу узнал высокого Коляна. Они увидели Романа и Марка, и на лице Коляна появилась глумливая радость.

— Во! — воскликнул он, — москвичи, вот так встреча, теперь нам не будет, — он сделал паузу и его шатануло, — скучно, — радостно сказал Колян и ухватился за поручень сиденья, его снова зашатало . — И глухой здесь? Здесь! Читает? Наверное, Пушкина. А что, мужики, классный был поэт, не чета этим, сегодняшним, как они там?

— «Песняры», — подсказал низкий парень в ушанке с оторванным ухом.

— Во, «Песняры», — шапка у Коляна еле держалась, из-под нее выбивалась мокрая прядь. Он был явно пьян. — Дерьмо у них песни, то ли дело «А под Ростовом, — затянул он в нос, — на Доннн-у

я первый раз попал в тюрьму, на нары, ты понял, на нары, ты понял, на нары. А за стеною фра –ера –потянул Колян, — всю ночь гуляют до утра, киш –мары, ты понял, киш -мары, ты понял, киш — мары. Ну че, москвич, ты понял — кишшш — мары. Значит, так москвичи, быстро с каждого по трешечке и разбежались.

Все дружно заржали. Щербатый Кеша при ярком свете оказался конопатым, с плоским лицом, глаза навыкате. Двое других были с какими-то невыразительными лицами. Тот , у которого ушанка была с оторванным ухом, шмыгал носом.

— А? Глухой? По трешечке.

— У меня нет денег, — сказал Марк, не отрываясь от чтения.

Громкий, на весь вагон гогот, заполнил все.

— Денег нет? Ты нищий? У нас в стране нищих нет, — его снова шатануло — слышишь: нет нищих. А теперь ты мне расскажешь, чего это вы все в музей таскаетесь. У меня там Клавка, уборщица. Видел? Он достал из кармана фотокарточку с какой-то полуголой иностранной актрисой и сунул в лицо Марку

— Может ты к ней ездил? А? Отвечай сука! — Колян схватил Марка за отворот пальто, но не устоял, а поскользнулся и чуть не упал. Взвизгнув, он вскочил и ударил Марка по лицу. Роман похолодел, но инстинктивно вскочил, и в эту минуту произошло что-то непонятное. Гальперин только увидел какую-то тень, мелькнувшую у него за спиной, и отпрянул назад.

Колян с разбитым лицом валялся в проходе, Кеша прыгал на одной ноге, другой парень свалился прямо в проход, а четвертый, в ушанке с оторванным ухом, хватал воздух ртом, держась за живот.

Прямо перед Гальпериным стоял в ватнике, без шапки, Алексей Петрович, он поправлял свой пробор. Затем, ни слова не говоря, он взял со скамейки рюкзак и вышел в тамбур. Поезд подошел к какой-то станции.

XXIX

В конце апреля Роман увидел Свету одну, без Ленки, что было редкостью, и подошел к ней спросить о ближайшем семинаре. Она посмотрела невидящими глазами, затем, ничего не говоря, отошла в сторону. Прозвенел звонок на пару. После пары, в вестибюле Рома увидел Свету, стоявшую в окружении девушек. Ленка утешала Свету, другие девушки что-то ей говорили. Лицо Светы было заплаканным, в руках у нее был платочек. Проходя мимо них, студенты оглядывались.

— Что со Светкой? — спросил Роман, когда через полчаса оказался рядом с Ленкой.

— У нее друг погиб, одноклассник, я тебе про него говорила.

— Как погиб?

— В Афганистане, вчера вечером его приятель сообщил, они вместе служили где-то на аэродроме.

— Очень интересная статья, Алексей Петрович, я вам рекомендую. Думаю, у нас нет достаточных оснований, чтобы начинать дело оперативной проверки этого преподавателя. Мысли, конечно, необычные, некоторые слишком резкие. В свое время получит разрешение. Года через два-три. А пока достаточно и местных товарищей, пусть приглядывают. Я благодарю вас за оперативное вмешательство, ленинградский урок пошел вам на пользу. У нас скоро будет масса другой работы. Нужно будет проводить проверку всех, кто будет задействован на обслуживании. Кстати, а как там насчет ленинградского приятеля этого Гальперина?

Алексей Петрович вытащил из папки небольшой плотный прямоугольник и протянул Виктору Сергеевичу. Тот взял кусочек картона и стал вглядываться в него — это была черно-белая фотография юноши: коротая прическа, вероятно, шатен, прямой тонкий нос с чуть расширенными ноздрями, чуть припухлые губы, над губами затемнение — едва пробивающиеся усики, голова откинута назад, глаза немного навыкате — так обычно фотографируются на пропуска.

— Кандидатура одобрена начальством училища, Виктор Сергеевич. Вот его характеристика. Местные товарищи благодарят Центральное Управление за ценный кадр.

К вам сегодня прибудет его куратор.

Через два часа в светлый кабинет вошел очень высокий человек в форме военного моряка — в темном двубортном кителе с золотыми пуговицами, кремовой рубашке и черном галстуке, на плечах моряка были погоны капитана третьего ранга.

Эпилог

В мае восемьдесят девятого года преподаватель одной из средних школ на окраине города Роман Александрович Гальперин постоянно бывал на площадке перед зданием «Известий». Здесь было на что посмотреть. Тут и там собирались небольшие группки людей, вспыхивали дискуссии, из потертых портфелей извлекались последние номера журналов, как решительный аргумент в споре с оппонентом, из дипломатов извлекались журналы прямо противоположной политической ориентации, и абзацы известных публицистов цитировались чуть ли не наизусть. Звучали имена, имена, имена, тех, кто еще вчера был где-нибудь завлабом или младшим научным сотрудником, а сегодня уже потрясал страну своими прозрениями и разоблачениями. Фамилии знаменитых следователей звучали, как музыка перестройки. Среди этих групп сновали парни в коротких светлых куртках и варенках и совали листки с плохо отпечатанными текстами воззваний и призывов.

Чуть в стороне стоял высокий загорелый парень в выцветшей гимнастерке, с треугольником тельняшки, указывающей на десантные войска, но в кроссовках. Парень был коротко острижен, рыжеват, лицо медно-красное, ресницы и брови белые, а голубые глаза с интересом и немного отстраненно смотрели на происходящее вокруг. На правой груди у него был необычный знак — красная звезда на золотом лавре, в центре — голубой земной шар, перекрытый золотым рукопожатием. Прочитать, что написано по ободку было невозможно — буквы мелкие, а колодка напоминала звезду Героя.

Он стоял и смотрел, как шумели, спорили, что-то выясняли эти многочисленные люди.

За год до окончания института объявили, что этот курс будет служить. Военную кафедру сняли полностью, стало понятно, что решение окончательное, поэтому конец института был только ожиданием близящейся службы.

В памяти Гальперина вставала первая бессонная ночь на Угрешке, длинная колонна парней с рюкзаками и сумками, в потрепанной, преимущественно, одежде, шедшая к вокзалу, набитый битком вагон, ночной марш к казарме — зеленые с большой красной звездой ворота, отрывшиеся перед их колонной. И снова бессонные ночи, яркий свет в зале, где медленно слонялись полупьяные сержанты с ярко-красными погонами и петлицами мотострелков, прощание с друзьями возле какой-то канавы, которую перепрыгивали те, чьи фамилии назывались.

А затем — новая казарма, сбитые в кровь ноги, тяжелое дыхание сотни пробежавших с трудом первый кросс призывников, ночные построения, опять пьяные сержанты, но на этот раз свои, с черными погонами и петлицами с золотыми эмблемками.

Ранним утром, в предрассветной мгле, выйдя на свежий воздух после работы в наряде по кухне, Гальперин увидел, как строилась перед казармой группа из восьми человек с капитаном в полевой форме: двое младших сержантов, один сержант и пятеро прослуживших полгода. Они были в полной выкладке: скатка шинели, саперная лопатка, фляжка, а за спиной, рядом с вещмешком, на широком брезентовом ремне, придерживаемом рукой, — АКМ. Капитан что-то тихо сказал, и вся группа стала прыгать на месте. Тихо и бесшумно. Капитан кивнул, скомандовал, и все быстрым шагом направились в сторону КПП.

— Леху в Афган забрали, — сказал, выходя на крыльцо солдат второго года, в белом фартуке и колпаке, — ну-ка, дух, дай затянуться.

Когда снег засыпал белый плац, пришел приказ Устинова, духи стали молодыми, молодые черпаками, черпаки — дедами. В батальоне появились новенькие — они, как еще недавно Гальперин с москвичами, жались группками друг к другу, с удивлением смотрели на роту, стучащую нестройно кирзачами по плацу, на сбитые в кровь ноги тех, кто маршировал в тапочках, на сержанта-чеченца и верзилу-украинца.

Гальперина и еще несколько человек оставили в Учебке.

Он приехал в Москву на побывку в жесткой и натиравшей шею шинели, в шапке-ушанке с гнутой кокардой, стуча подковками, шагал по переходам метро, показывал удостоверение патрулю, а дома никак не мог привыкнуть к тому, что есть можно вилкой и брать сколько хочешь кислой капусты.

Особенно тяжело было служить рядом с кавказцами. У них в роте было много дагестанцев и азербайджанцев. С ними иногда жестоко дрались ребята с Горького, особенно те, кто прошел малолетку.

Роман демобилизовался, когда вокруг все говорили о каких-то грядущих переменах.

Двадцать первого мая Роман был на площадке возле «Известий». Сегодня здесь собиралось особенно много народа. Какой-то патлатый парень, стоя в кругу мужиков, явно заводского типа, что-то доказывал, делая характерные жесты рукой.

— Нам говорили работай, — услышал Роман, протиснувшись вперед, — а для чего мне работать? Зачем?

— А ты когда-нибудь вообще работал? — крикнул мужик в кепке и куртке, — ты хоть копейку заработал?

— А для чего я буду работать? — довольно уныло отвечал парень, — нам прежде так говорили. Я должен знать, для чего я буду работать?

— Ромка! Гальперин? — Грушин во главе какой-то группы молодых энергичных ребят пробирался через образовавшуюся толпу.

— Серега! Ты? Откуда?

— Я теперь в политическом движении, часто здесь бываю, мы митинги устраиваем, газету распространяем. Сегодня пойдем в Лужники.

— А что там?

Митинг, хотим нажать на депутатов, пусть шестую статью отменяют.

Грушина подхватила новая толпа, приближавшаяся со стороны памятника, и он исчез в водовороте.

Теперь уже явно видны были контуры колонны, формировавшейся на площади и начавшей движение в сторону Тверского. Людей в колоне становилось все больше, появились флаги — синий, на котором было написано, кажется, белым, Демсоюз, еше какие-то.

— Идем в Лужники! — раздался усиленный мегафоном голос.

— В Лужники! В Лужники, В Лужники! — отвечала хором толпа.

— Позор депутатам! — снова раздался призыв из мегафона.

— Позор! Позор! Позор! — хором ответила толпа.

Гальперин оказался в рядах шедших. Они сразу заняли всю проезжую часть на площади, машины сигналили, но никто не мог остановить стремительно нараставшую массу людей. Справа появилась машина ГАИ, стала медленно двигаться параллельно толпе, появились милиционеры в белых фуражках. Роман повернулся и увидел гигантский хвост, который уже закручивался со стороны площади.

Было необыкновенное ощущение. Шли прямо по проезжей части, редкие машины пытались объехать колонну, впереди показалась Арбатская площадь. Стоявшие на тротуаре вливались в гигантскую колонну. Милиция в мегафон призывала всех не нарушать порядок и вести себя разумно.

Недалеко от Кропоткинской вдруг толпа застопорилась, стала закручиваться вокруг кого-то невидимого.

— Что там? Что? — кричали идущие сзади и вынужденные задерживать движение.

— Непонятно. Говорят, кто-то приветствует нас.

— Сахаров! Сахаров! — вдруг раздалось со всех сторон.

— Вот он, Ура!

Толпа подхватила Гальперина, и он очутился прямо рядом с маленькими зелеными Жигулями, с правой стороны. Роман наклонился и увидел в окне машины лысую голову, человек повернулся — блеснула оправа очков, белая рубашка и черный галстук.

— Са-ха-ров! Са-ха-ров! — кричали вокруг. Роман не видел, кто был за рулем, но вокруг говорили, что Сахаров едет в Лужники вместе с женой. Наконец, академик открыл дверь, с трудом вылез.

Романа поразила его неуклюжая фигура с повернутой набок головой. Сахаров что-то сказал негромким голосом и помахал окружавшим рукой.

Сахаров приветствует нас! — раздался крик.

Ура! Са-ха-ров! Са-ха-ров! — потрясло окрестности. Академик, смущаясь, влез обратно в свою машину, стоявшие стали тесниться, чтобы дать ей проехать. Зеленые Жигули с трудом стали прокладывать себе дорогу. Колонна двинулась вперед, с соседних улиц стали появляться свои колонны, около Кропоткинской все было заполнено идущими людьми.

При подходе к Новодевичьему монастырю Роман увидел гигантские массы людей, заполнивших, казалось, уже все пространство, а они все шли и шли, и скоро их колонна слилась с какой-то огромной движущейся толпой, заливавшей все зеленые островки и асфальтовые площадки Лужников.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.