Ефим Гаммер: Творческая абсорбция (Повесть ассоциаций израильской жизни). Продолжение

Loading

Он остановился на близком расстоянии. Метнул мне в лицо кулак, затем второй. Промазал, что естественно для каратиста, использующего кулаки в атаке против боксера. Потом, опять же целя в голову, нанес удар левой ногой, правой. Удары — круговые, при моей реакции неопасные. «Поднырнул» под ногу и — бей!

Творческая абсорбция

(Повесть ассоциаций израильской жизни)

Ефим Гаммер

Продолжение. Начало

Ассоциация пятая
Из истории русскоязычной литературы Израиля

Засыл третий.

Приветствую тебя, Рафа, из солнечного Кирьят-Гата!

Имею удовольствие доложить, что придуманное мной понятие «Международная русская литература» мало-помалу складывается сейчас в сознании людей, независимо от того, в какой стране они проживают — в России, Израиле, Франции, Германии, Соединенных штатах Америки, Канаде или Австралии. Произошло то, о чем я сообщал тебе по секретке еще в самом начале нашего эпистолярного знакомства, когда я тебе пишу, а ты мне в ответ молчишь. Правда, и сейчас помыслить еще нельзя, что наша, диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже. Нью-Йорке, вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, вышли в семидесятых годах в кругосветное путешествие, представляя собой разнородный экипаж нового библейского ковчега.

Представляю, с какими айсбергами нам еще предстоит столкнуться. Но при этом полагаю, что команда корабля, подняв творческие паруса, не изменит намеченному курсу, не бросит якорь на полпути к заветному берегу.

Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить, как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ, как о создателях высокохудожественных произведений, ставших достоянием грядущей эпохи, уже свободной от советской цензуры. Разве снижается значение произведений Гоголя, Тургенева, Достоевского из-за того, что они написаны за границей? Или Набокова, Алданова, Солженицына, Аксенова, Войновича?

А, Рафа?

Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства ошибочно провозглашали, что «создана новая общность советских людей — советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в нашем мире есть русский язык! И есть мы!

Согласись с тем, что мы есть, и вперед. Но ты молчишь. Опять молчишь, как будто нас нет. В себе я уверен, Рафа: я живу, я существую.

Васька Брыкин,
провозвестник Союза международной русской литературы.

10

«Деда!» — так называла меня теперь Лиора, прознав от Давида Липницкого, что в прошлой своей жизни я мог быть Исааком, отцом ее отца.

— Ма лагид леха, саба Фима? (Что сказать тебе, деда Фима?) Четвертого ноября Стендаль приступил к написанию романа «Пармская обитель». А закончил его через семь недель. И бавакаша (пожалуйста) — вот вам книга, — говорила мне Лиора, сопровождая на Кирьят-Гатскую почту. — А ты пишешь и пишешь, посылаешь свои письма в редакцию. И ничего. Где книга? Когда я буду читать ее?

— Издательские сроки рассчитаны на бессмертие авторов, — отшутился я доходчивым афоризмом.

— Ты так считаешь?

— Разве нет? — не врубился я поначалу, что до Лиоры не дойдет внутренний смысл фразы.

— Ты думаешь, что писатели бессмертны?

— Не все…

— А ты?

— Поживем — увидим.

— Как это «поживем — увидим»? — девчушка уловила некоторую неопределенность моих слов.

Нужно было выкручиваться из положения. С израильтянами, имеющими русские корни, всегда сложности: не способны улавливать тонкости, всё им подавай четко и ясно, без излишней нагрузки для мозгов. Если о человеке, не преуспевшем в жизни, скажешь: «он опоздал на свой поезд», то так и усвоят навеки — «опоздал на поезд». А если выскажешься покруче — «опоздал родиться», то вовсе не поймут. И будут переспрашивать: «как это опоздал? Родился переношенным на какой-то срок?»

— Реинкарнация, — нашелся я, и благодаря этой «палочке-выручалочке», перевел стрелку разговора на обкатанные рельсы.

— Теперь меа хуз (стопроцентно) ясно, деда Фима!

— Тогда, Лиора, представь себе. Некий писатель рождается заново лет через сто. И сразу бежит в ближайшую библиотеку поглазеть на полки: где его великие творения? А ничего нет, ничегошеньки! Даже имени его никто не упомнит. А? Сегодня он наш современник, положим, это… — На ум почему-то не пришло ни одной фамилии. — Ладно, не важно кто! Скажем так, из советских.

— Или? — смешливо шмыгнула носиком Лиора, увлекшись возникшей догадкой.

— Что «или»?

— Или из этих, журнальных, из двадцати двух, куда ты пишешь письма без ответа, а?

— С ними я играю в литературные прятки.

— Работаешь под Пушкина, что по паспорту мезуяв (фальшивому) Белкин?

— Не совсем под Пушкина, — с легкостью отразил я атаку. — Хотя… Хотя… Пушкин — тоже человек, а не только «наше всё», как о том в дни его юбилеев трубят газеты. Шпарил похлеще моего Васьки Брыкина. Не веришь? Сейчас докажу!

На секунду я замешкался: «Можно или нельзя?» Боксерская реакция не подвела: «Можно! Русский для нее чужой, любые слова, даже непечатные, она воспринимает без всякого раздражения».

— Давай уже, деда Фима! Чего ждешь?

— Послушай. Я тут на досуге кое-что сочинил под Пушкина. Называется: «Две строки — одна импровизация на тему: шалить, так вместе с Пушкиным».

— Ну, так шали уже, чтобы я не скучала.

— Что ж, начнем… Первая шалость.

А.С. Пушкин, «27 мая 1819»
«Когда ж вновь сядем вчетвером
С блядьми, вином и чубуками?»

«О, Боже! С кем мне и на ком
Слагать стихи прекрасной даме?
И в одиночестве своем
Кажусь себе я мудаком.
Вся жизнь — театр! И я тайком
Играю роль в дурацкой драме».
Е.А. Гаммер

А теперь продолжим. Вторая шалость.

А.С. Пушкин, «Юрьеву».
«3дорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель!»

«Живу, плюю на все напасти,
И, кстати, попадаю в цель.
Мое — во мне не перебродит.
Хмельно кружит в мозгах метель,
И будто каждый член на взводе.
И тянет заглянуть в бордель».
Е.А. Гаммер

— Деда Фима, а почему ты свои шалости с Пушкиным не посылаешь в журнал? — спросила Лиора.

— Посылай — не посылай, результат известен. Экзамен на прочность девственной плевы, как ни сдавай, но результат всегда — увы.

Ассоциация шестая
Из истории русскоязычной литературы Израиля

Засыл четвертый.

Здравствуй, Рафа!

Скажи душа — любезный друг, почему на тебя нашла болезнь-молчанка? Я тебе уже столько написал! Хватит на собрание сочинений, чтобы обессмертить наши имена. Я не жадный, славой завсегда с тобой поделюсь, что и делаю, заметь своим трезвым умом, сейчас, на этих страницах. Парнас ведь, который дрязгами засеян, как коммуналка. Мест для всех Пегасов хватит, по Авгиевым конюшням засевшим. Но с тобой никак не договоришься. А с кем, заметь, можно договориться, когда говоришь в один адрес, и все без ответа? Я ведь — скажу тебе по секрету — вывожу на каждом письме симптоматичными, сиречь тайными чернилами — «Лети с приветом — вернись с ответом». Прогладь меж строк горячим утюгом — текст и выявится на бумаге. Но, верно, нет у тебя утюга в наличии.

Тогда без утюга и не между строк!

Пусть мое тайное станет явным без лабораторных анализов и химических экспериментов!

Я же, как истинный патриот Израиля, только для вашего журнала старался. Мечтал, чтобы ты и твои члены редколлегии — бойцы незримого для читателей фронта — раскрыли мой недюжинный талант, каковой библиофилы грядущих лет двадцать первого века будут с лупой у глаз выковыривать из всех 22-ух-ух! Ан, нет, ошибся в тебе…

Адью, Рафа! Не хотел печатать меня за патриотизм, потом возмечтаешь печатать за деньги. Те из них, которые не пахнут, пожертвую на свободу печати.

Васька Брыкин,
главный редактор журнала «Фаршированные крылья Пегаса»,
независимого и самого свободного в мире.

11

— Милкинг — штинкер! Милкинг — штынкер! — неслось со двора. Я выглянул из окна теткиной квартиры, где останавливался, когда приезжал в Кирьят-Гат.

На лужайке, у мокрых после недавнего дождя и потому пустующих скамеек парковой конфигурации, Лиора отбивалась от тяжеловесного парня в военной форме — «Габи — оторви да брось», соседа с первого этажа.

— Штинкер! Штинкер!

«Вонючка!» — автоматически перевел я с идиша. И вспомнил: «штынкерами» называют в Израиле стукачей и доносчиков.

— Я не штынкер! — злился парень. Он обхватил Лиору за плечи, зажал ее руки и лез чмокнуть в губы. Она вертела головой, и я — так мне представлялось — улавливал ее взгляд, обращенный ко мне за помощью.

Тетя Софа кинула из кухни:

— Что там происходит?

— Любовь отпросилась по малой нужде. Ушла и назад не вернулась.

— Что? Что? Какая любовь? Он же к ней пристает, прохода не дает!

Я перегнулся через подоконник.

— Эй, ты, «Оторви да брось»! Габи, чтоб тебя! Прекрати баловство!

— Это ты прекрати! — откликнулся парень.

— Ну, заяц! — сказал я, нарочито подражая голосу Папанова, и тем самым склоняя дело к мировой.

Никакой реакции. Габи Милкинг не воспитывался на мультике «Ну, погоди!»

— Сам ты заяц! Боксер! Боксер! А кто тебя видел здесь в бою?

Еще этого мне не хватало: доказывать в Кирьят-Гате, где я ни разу не выступал, мощь своей правой. Но что поделаешь? Вынуждают… И я вышел во двор.

— Отпусти девчонку!

— А если не отпущу?

— Получишь по зубам!

— Это от тебя?

— От меня!

— Да ты — старик!

— Вот и хорошо. Никто не обвинит, что «бил маленьких».

— Сам ты «маленький»! У меня черный пояс по карате. А бокс против карате — это ноль без палочки.

— Вот и докажи!

— И докажу!

Он отпустил Лиору, поднял руки на уровень глаз и крадущимся шагом приблизился ко мне.

Со стороны зрелище еще то! Своего рода поединок Давида с Голиафом. Но Давид без пращи, и было ему тридцать четыре года, а Голиаф без копья, и было ему всего девятнадцать. И вражда между ними не вселенского масштаба, а самая элементарная, дворового значения, имя ей — ревность.

Габи приударял за Лиорой со школьной скамьи, и еще до призыва в армию сделал ей предложение. Она же игнорировала его ухаживания, предпочитала участие в Олимпиаде возне с пеленками и распашонками. Такая, не подотчетная ему ситуация, выводила Габи из себя. Каждый раз, приходя в отпуск, он допекал Лиору приставаниями. Однако справиться со строптивой «невестой» не мог. «Нет!» и «Нет!» — отвечала она.

Горячечное безумие охватывало парня настолько, что он готов был порвать кого угодно. Дальше все просто. Тут под горячую руку подворачиваюсь я, и — пожалуйста… Пацан свирепеет и бросается в схватку…

Что ж, схватка как схватка. Во всяком случае, для меня. Мне было известно из практики, что каратисты, в особенности малоискушенные в поединках, закодированы. Стоит ухватить последовательность их движений, и всё — нокаут им обеспечен!

Это и приключилось с Габи, прозванным «Оторви да брось» за буйный характер и необдуманные действия.

Он остановился на близком расстоянии. Метнул мне в лицо кулак, затем второй. Промазал, что естественно для каратиста, использующего кулаки в атаке против боксера. Потом, опять же целя в голову, нанес удар левой ногой, правой. Удары — круговые, при моей реакции неопасные. «Поднырнул» под ногу и — бей! Противник в этот момент на одной точке, а это — «смертельный номер». Главное правило ринга гласит: всегда, при любом раскладе, оставайся на двух точках — обе ноги должны касаться пола, приподнимешь одну в момент получения удара, и окажешься «на заднице».

Габи и сел «на задницу». В прямом и переносном смысле. И это после энергичного выброса ноги, упакованной в тяжелый солдатский ботинок, в то счастливое мгновение, когда ощущение победы гнездится в сердце. Он свалился на травку, у мокрой лавочки, получив отменный хуг в челюсть. Лиора, желая поскорей привести влюбленного мудака в чувство, смахнула капельки воды со скамейки ему на побледневший лоб.

— Пойдем, деда Фима, ми по (отсюда), — отозвала меня от места преступления. — А то очнется и опять начнет приставать. Замуж ему я нужна. Навечно, говорит. Как же, навечно. В семейной жизни он и год со мной не переебьется.

— Не перебьется, — поправил я ученицу литовского еврея Аврума Старобельского, и добавил, чтобы разрядить обстановку: — Казановой стать не смог, потому что падал с ног.

— Он не в Казановы метит, деда Фима. Он на меня метит. А у меня свои планы. Олимпиада! А ему — чтобы я была его собственность. Жена! В койку — жена! На базар — жена! Стирать, гладить, варить — жена!

— Одна в трех лицах…

— Да хоть в десяти! Он моей маме настучал, что я ему изменяю. Представляешь, он мне никто, а я ему изменяю. И знаешь — с кем? Никогда не догадаешься!

Интуитивно я уже догадывался.

— Со мной?

— Кен-кен! (Да-да!) С тобой.

— Я был красив, умен и прочен, но срок любви моей просрочен. Лиора, прости, моя кандидатура отпадает.

— Брось, деда Фима, оправдываться! Это не ты, это он нарочно придумал, что я в тебя влюблена по уши.

— А ты?

— Я! Я! — Лиора отвела глаза. — Мама мне уже из-за этого штынкера ацагу (концерт) устроила: «Фима тебе в отцы годится! У него своя семья, жена вот-вот родит. Не приставай к человеку!» Это мне — мама! А я? Что я, деда Фима? Я своей любви хочу! Чтобы меня просто так любили — по любви. Пойдем отсюда!

И мы пошли.

12

В Паргоде — знаменитом музыкально-театральном кафе, где давал джазовые концерты мой брат Борис Гаммер, собралось до сотни иерусалимцев, тель-авивцев, ашкелонцев, кирьят-гатцев. Прибыли они сюда по моему приглашению, прозвучавшему в радиопередаче. Я рассказал о бедственном положении аргентинских евреев, узников совести, которые томятся в застенках Хунты. И в частности, о Пабло Колумбе, предположительно, прямом потомке великого Христофора. Именно ему и его сотоварищам по несчастью, не сумевшим вовремя репатриироваться в Израиль, сказал я, и посвящен наш благотворительный концерт. В нем принимают участие известные музыканты, артисты и даже чемпионка Израиля по гимнастике. Все вырученные от продажи билетов средства, а также пожертвования будут переданы Алисе Колумб, младшей сестре Пабло. Их направят в Аргентину, чтобы целесообразно использовать для облегчения судьбы заключенных.

Той зимой, в начале восьмидесятого, все у нас получилось. И деньги собрали до кучи, и вечер прошел неплохо. Мне особенно памятны две вещи — танец с лентами Лиоры и выступление Алисы. Лично я, внеся правки, отбарабанил тогда ее рукопись о Христофоре Колумбе на портативной машинке «Москва», чтобы «по-печатному» инородной девчушке проще было прочесть текст придирчивой русской публике.

И сегодня, думаю, эта статейка не потеряла интереса, если ее поместить на газетной полосе.

КОЛУМБ И ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

Мы помним стихотворение Владимира Маяковского «Христофор Колумб». Помним и эпиграф к нему. Вот я и начну с эпиграфа и стихотворения.

Владимир Маяковский
Христофор Коломб
читать здесь

Маяковский был не совсем прав, утверждая, что команда Колумба вспоминала о покинутой Испании словами: «Дома плохо? И стол и кровать». Дело в том, что дома, в Испании, было действительно в этот исторический момент плохо. Не для всех, конечно, но для евреев — точно. Королевская чета Фердинанд и Изабелла 31-го марта 1492 года подписали в Гранаде Эдикт об изгнании евреев. После 31 июля ни один человек иудейского вероисповедания не имел права оставаться на испанской земле. Тем, кто не уберется неведомо куда, хоть к черту на кулички, грозила лютая смерть. А команду Колумба, в основном, и составляли евреи, которые, выйдя в открытое море, взяли курс на спасение от неминуемой гибели. Еще одним доказательством в пользу их еврейства служит перенос даты отплытия каравелл с 2 на 3 августа 1492 года. Колумб, боясь накликать несчастье, не пожелал выйти в океанский поход Девятого Ава, в день разрушения Иерусалимского Храма, а он приходился в тот год именно на 2 августа.

Сам Христофор, хотя никогда определенно не говорил о своей национальности, претендовал на принадлежность к роду царя Давида. Его сын Фернандо писал: «отец происходил из царского дома в Иерусалиме». Известный биограф Колумба Гарсиа де ла Рис утверждал, что мореплаватель был выходцем из семьи марранов, бежавшей в конце четырнадцатого века или в начале пятнадцатого из Испании в Италию. Во всяком случае, совершенно достоверно известно из документа, найденного в 19 веке, что его мать Сусанна Фонтеросас происходила из марранов.

В «Книге пророчеств», последней из написанных Колумбом, он дает пояснение, что толчком к поиску новых земель (очевидно, для насильно выселяемых из Испании евреев) послужил один стих из псалмов царя Давида (14:7): «Кто даст с Сиона спасение Израилю!»

И еще… История о таинственной подписи Колумба. Ее адмирал завещал только одному из своих сыновей: ему и растолковал смысл замысловатых букв, ему и разрешил пользоваться родовой подписью при скреплении документов и в частных письмах. Что собой представляла она? Как определили впоследствии ученые, эта подпись была исполнена на иврите и являла собой особый знак, понятный лишь посвященным.

Из всего вышесказанного может создаться впечатление, что Христофор Колумб был евреем. Впечатление может создаться — да, но при этом следует не забывать: он, прежде всего, христианин, католик. Так что говорить о том, что еврей открыл Новый Свет будет не совсем убедительно, если не ошибочно. Однако при всем при том первым ступил на американскую землю все-таки еврей — Луис де Торрес, личный переводчик Христофора Колумба. И произошло это 12-го октября 1492 года.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.