Лев Харитон: На посошок!.. Окончание

Loading

Я и не знал, что ему ответить.Только вспомнил, как в детстве он часто называл меня «пионером» и как, вообще не терпел всех, сбивающихся в стадо. Таким он и остался в моей памяти. Человеком, с которым всегда хочется выпить на посошок. Другом, которого всегда не хватает.

На посошок!..

Лев Харитон

Окончание. Начало

Несомненно, здесь необходима определённая, даже в значительной степени, коррекция. Конечно же, в Сашке, таким, как я его вижу, не было черт Раскольникова. Он не был способен совершить то, что сотворил Раскольников. И экспериментировать над своей душой он, думаю, не помышлял. «Мы все глядим в наполеоны» — это к нему явно не относилось. Его вполне устраивала, как говорят французы, его petitesse. Его малость. Его незаметность. Но ведь как когда сквозь годы смотришь на человека, то бывает, что иной человек, вроде бы песчинка, вдруг становится исполином. Акакий Акакиевич достигает масштабов Короля Лира, а то и Гамлета! И может, в этом и состоит всё назначение литературы? Найти этот незаметный, но истинный персонаж. Пастернак написал замечательно:

«О, весь Шекспир, быть может, только в том,
Что запросто болтает с тенью Гамлет!»

И весьма возможно потому и то, что отсутствие протеста у Сашки и было самим протестом. То, что было так характерно для русской жизни 70-80-х годов прошлого века. То, что сегодня полуиронически-полупрезрительно называется «кухонными разговорами». То, что, догадываюсь, существует и сегодня в русской жизни. И является неотъемлемой частью национального характера. Осью русского лица.

Сашка — пророк?! Сашка, кажется, не был склонен к неуклюже произносившимся князем Мышкиным пророчествам, да и вообще, вроде бы этой сумасшедшинки a la Достоевский в нём не было. Вполне был земной человек. Но запомнилось мне, как он однажды обронил такое: «Послушай, дружище, а ведь нам когда-нибудь объявят по радио, что мы построили коммунизм!..» Я запомнил эти Сашкины слова. Особенно я вспоминал о них в Париже, в августе 91-го года, когда в Москве случился путч. И нам по сути сообщили о том, что коммунизм так и не построили! Откуда у Сашки была эта способность, этот дар — парить над Землёй и делать такие наблюдения — ведь он, в общем-то, нигде серьёзно не учился, а мы все, зашоренные, сидели и изучали последние «работы» Брежнева и Суслова?

Да, Сашка нигде в сущности не учился, если не считать десятилетку. И то я не знаю точно, окончил ли он её. В этом мне тоже сегодня видится вызов его времени. Хотя в юные годы понять это я не мог. Да и просто не мог представить себе, как можно обойтись без официального образования. Учителей у Сашки особых не было. И, понятно, не было у него старца Зосимы, как у Алёши Карамазова. И все же Алёшино смирение у него было. У него смирение, правда, никак не было связано с религиозностью. Смирение для него было связано скорее с пониманием невозможности переделать этот мир, но в смирении его, невероятным пародоксом было соединение с протестом. И вот именно это и не укладывается в голове. Смирение и протест! Как это может сочетаться в одном человеке? В этом мне видится какая-то раздвоенность его души — связь со средним братом Алёши Митей Карамазовым, вбиравшим вкус жизни на полную катушку. Такой букет являл собой, мне кажется, Сашка. И если принять и понять это моё видение Сашки, его двоякость — смирение и протест одновременно -, то в этом странном сочетании был знак его эпохи, нашей эпохи, нашего поколения. Таких людей было в наше время немало. Это был знак боли и гордости всего поколения.

Я уже давно заметил, и со мной, возможно, многие согласятся, что чем больше думаешь о давно ушедшем человеке, близком ли родственнике или о друге, то тем чаще выступают в памяти не грустные моменты или случаи, а что-нибудь забавное, что нагревается в памяти. Отступают и грусть, и даже трагизм. Как я помню Сашкин голос, его улыбку, его шутки и даже словечки! За написанием этих строк о друге, я роняю слезы умиления, когда думаю, как мы хотели быстро стать взрослыми, и душа вся преисполняется благодарностью прошлому. Образ этого человека, которого я узнал в ту пору, когда мы были мальчиками, явственно встает перед моим мысленным взором. И всё остальное теперь, когда я думаю о Сашке, уходит куда-то далеко, в какую-то тень, во что-то совсем несущественное. Память о давних днях, жившая во мне, несомненно, десятилетия, вдруг, а вероятно и не вдруг, становится самым главным двигателем, перевешивающим всё остальное, становится какой-то путеводной звездой, за которой я послушно следую через все минувшие месяцы и годы. Целые эпохи.

Впоминаю такой смешной и вроде бы пустяковый эпизод из далёкого-далёкого времени. И опять этот «Кент», который Сашка потихонечку тырил у жившего в своем измерении и витавшем в своих облаках Аристида. Как-то когда я пришел к Сашке, и Наталья Васильевна угостила меня свом борщецом, и мы сыграли с Сашкой в его комнатке несколько блиц-партий, Сашка вдруг залез куда-то под матрац и вытащил на Свет Божий пачку «Кента». Она была чуть открыта, и в ней было полно сигарет. «Ну что, Лёвка, не хочешь отведать? Попробуй, чего тебе стоит? У нас в школе уже пол-класса стали курить, а ты чего, как не все?»

Я знал, что и в моей школе курили почти все мальчишки. Правда, «Кент» я ни у кого не видел. Собирались в мальчишеском туалете и дымили изо всех сил и всех ноздрей. «Сашка, — решил я как-то противостоять соблазну курить и желанию быть, как все, ведь ты всегда не хочешь быть, как все эти пионеры, почему ты подражаешь всем этим дуракам, всем этим остолопам?» Сашка взорвался: «Я подражаю?! Ты соображаешь, что говоришь? Что эти недоделки курят? «Север»? «Казбек», «Новые»? Ты хоть видишь, что курю я?» В этом был весь Сашка. «Кент», вернее Аристид, были всегда при нём. Скорее в нем! Все же ответ Сашки задел меня за живое. Мало того, что я был даже в моих собственных глазах каким-то слабачком. Главное же, я в который раз выказал себя перед Сашкой таким закомплексованным коллективистом.

«Слушай, Сашка, — сказал я нерешительным голосом, но с решимостью духа, — может, я тоже попробую курить». «Наконец-то, Лёвка, — Сашка обрадовался, но тут же он предложил, — давай пойдем куда-нибудь отсюда. Ты же должен понимать, что Галя меня за курево по головке не погладит. Каждый раз она находит у меня окурки, когда заходит в мою комнату после работы. Правда, не говорит ничего маме. И Аристиду она тоже не жалуется на меня. Он хоть и добрый, но всё же это его сигареты».

Сказано — сделано! Сашка выбежал из своей комнаты, пряча где-то за спиной подматрацный «Кент». Я побежал за ним по длинному коридору прочь из квартиры. Мы оба были похожи на каких-то киношных заговорщиков. Мне казалось, что за нами кто-то гонится. Жилье Тарасовых было на втором этаже, но Сашка не побежал вниз к парадной двери, а устремился наверх. Хотя в доме был лифт — в нём было шесть этажей и потолки были трёхметровые –, но Сашка быстро бежал на самый верх и вскоре какими-то для меня таинственными ходами он провел меня на крышу. У меня, надо сказать, был совсем маленький опыт лазанья по чердакам. Помню, когда мне было лет пять, отец снимал дачу где-то в Раменском, и я всё время забирался на чердак и представлял, сидя у чердачного окошка, что веду самолёт. Но то была всё же небольшая дача, а не большой, по тем старым временам, шестиэтажный московский дом. От быстрого бега на самый верх кружилась голова, и поскольку крыша была сильно покатой, а голова от суматохи быстрого восхождения и от высоты в двадцать метров вертелась, как пропеллер самолёта, то мне казалось, что вот-вот я свалюсь с крыши. Сашке всё было куда знакомее. Видно, он часто прятался именно на крыше дома и там предавался табачному греху. Через несколько секунд, когда мой друг вытащил пару сигарет из пачки, я уже совладал с ситуацией.

«Бери быстрее, не тушуйся» — скомандовал Сашка, и со всей неумелостью начинающего я попытался вставить себе в рот изящную сигаретку. Она, и правда, была изящной. Мой брат всё время курил «Новые», и сравнение было явно не в пользу советских сигарет. «Ты, Лёвка, курить-то совсем не умеешь»,— сказал Сашка. В голосе его было и удивление от того, что есть на свете ещё такие люди, как я, и гордость, что он, вот такой взрослый, даёт мне уроки курения. «Сначала не затягивайся, — начал Сашка свой инструктаж — привыкни чуть». Я так и поступил. Засунул в рот «кентик», зажжённый Сашкой (он эту операцию мне не доверил) и даже не успел затянуться — дым мне сразу же попал в горло, и я им закашлялся.

«Ну да ладно, — произнёс Сашка голосом, исполненным какой-то особой важности, словно мэтр обучал бестолкового ученика, — я тебе покажу, как это надо делать». Я чувствовал, что сейчас Сашка совершает надо мной какую-то экзекуцию. Но, оказалось, что ничего такого уж страшного в искусстве курения не было. Сашка вдохнул в себя дым, выходивший из сигареты, задержал на несколько секунд дыхание, а потом выпустил дым ни то из носа, ни то изо рта. Этого я сразу не понял, но всё же повторил Сашкину операцию, что само по себе было уже неплохим достижением. Потом мы выкурили помнится мне, ещё три-четыре сигареты. И если для Сашки это была привычная норма, то я просто еле стоял на ногах от количества выкуренного никотина. Да и голова трещала зверски.

Тут Сашка сказал: «Ты знаешь, я боюсь идти домой. К тому же дома Галя, у неё сегодня отгул, да и Аристид уже, думаю, вернулся из своего Полиграфического». Слово «отгул» мне было незнакомо, а Аристид, я знал, преподавал какую-то техническую дисциплину в Полиграфическом институте. Все его студенты представлялись мне маленькими аристидиками — такими же тощими, с длинными носами, востроглазыми и с удлинёнными лицами.

Не знали мы с Сашкой, что и делать, куда, так сказать, бросить ноги. Оставаться на крыше было невозможно. Был летний день, и солнце палило нещадно. Тут предложение поступило от меня: «Сашок, не бэ. — У нас был свой школьный жаргон. — Махнем ко мне»… Сашка попробовал возразить: «Но у тебя же мама, я её стесняюсь, да и брат, кажется…» Тут он был прав. Правда, мама в тот день была на работе в своей редакции. А брат мог зайти к нам пообедать, но точно я не знал, прийдёт ли он. Он был уже женат. Но часто захаживал к нам. Его работа была в 15 минутах ходьбы от нашего дома. А до маминого прихода было, наверное, около двух часов.

И верно: когда мы пришли ко мне домой, не было ни мамы, ни брата… Но что было, так это дикий запах никотина, который ударял в ноздри и во всё остальное.

Сашка проявил находчивость: «У вас есть дома чеснок?» «А это поможет избавиться от запаха курева?»,— спросил я. «Спрашиваешь!»,— коротко ответствовал Сашка.

Я полез в холодильник и отломил каждому из нас зубок чеснока. «Лёвка, ты что, смеёшься? Чтобы избавиться от запаха, нужно съесть целую головку чеснока. Неужели непонятно?» Тогда я достал две головки, и мы стали поглощать чеснок со страшной скоростью. Ведь мама могла прийти в любую минуту. Минут через десять, наверное, вся комната наполнилась запахом чеснока. Можно было, как говорят, выносить всех святых. Мы же с Сашкой, ни о чём не волнуясь, стали играть в шахматы.

Жалко, что в то время ещё не было видеокамер. Иначе можно было заснять на плёнку мамин приход в квартиру. «Скажите, ребятки, почему вы так набросились на чеснок, — спросила она в полном изумлении и ужасе, — в холодильнике, кажется, есть еда…» «Да так, мам,— ответил я,— что-то чесночку захотелось…»

И Борис, брат мой, тоже пришёл. «Мам,— сказал он,— что-то борщку с чесночком хочется…» А запаха никотина он совсем не почувствовал — ведь он в ту пору был заядлым курильщиком.

Я запомнил тот день — в первый раз я закурил. Правда, и во взрослом возрасте я иногда из баловства, в доброй компании, мог закурить. Но то было, как говорят, для понту, чтобы как-то расслабиться. Но курить по-настоящему, со всеми этими затяжками, как меня учил Сашка, не научился. Может потому он и заболел впоследствии. От никотина да и от питья. Во всяком случае, в плане курева он на меня не повлиял…

* * *

Так получилось, что мое с Сашкой общение, когда нам было лет 14-15, пошло на убыль.Два последние школьные года я подналег на школьную учебу. Надо было серьезно готовиться и к выпускным экзаменам, и к поступлению в институт. И мама, и брат настоятельно советовали мне отвлечься от шахмат, чтобы получить образование и специальность в грядущей взрослой жизни. Хотя меня всегда влекла любовь к игре и у меня были успехи, я все же подчинился моим самым близким, и времени для общения с Сашкой и вообще разными друзьями уже почти не оставалось.

Что проиходило с Сашкой и его семьей я в ту пору не знал. Но знаю, что ни он ни его мама ни его сестра не давили его в плане учебы. И прошло много лет, прежде чем мы встретились снова.

Оба мы, конечно, повзрослели. Я уже окончил институт и учительствовал, преподавая английский, сначала в английской спецшколе, а потом на городских курсах английского языка. Сашка же так и не учился в институте или в техникуме. Подрабатывал то тут,то там, вокруг него крутились какие-то люди, похожие на фарцовщиков, возможно, что и он сам, как говорили тогда, подфарцовывал.

В концу 70-х годов я переехал вместе с женой и маленькой дочкой в район Кропоткинской улицы, и как-то само собой получилось, что мы с Сашкой встретились в этом районе — ведь Сашка так и жил около Кропоткинской — как и в детстве. Он пригласил меня к себе домой и я снова увидел уже очень постаревшую Наталью Васильевну, и Галю с Аристидом. Они к тому времени купили квартиру где-то на проспекте Вернадского, но часто посещали Наталью Васильевну.

* * *

Сашка умирал. Я знал это. Я чувcтвовал и видел это. Не мог в это поверить. Только не знал, когда кончатся его земные муки. В ту зиму, в тот январь 81-года, уж не помню, от кого я получил две путевки в зимний дом отдыха в Раздорах. Пригласил Сашку. И он согласился. Я и не подозревал, приглашая его под Москву, в это чудесное место, засыпанное таким белейшим снегом, что Сашка болен. Я знал, что он хворал, задыхался, когда курил, но все равно курил.Но продолжал играть со мной блицпартии со звоном, как любят говорить шахматисты. «Ну, Лев, я чувствую, ты мне сейчас покажешь Баден-Баден». Это был его слэнг, только его. То есть, я разгромлю его, как Алехин когда-то в 25-м году раздолбал всех противников на турнире в Баден-Бадене. Или что-нибудь такое я слышал от него: «Да, Лев, играешь ты хорошо, Но все же ты не Пауль Петрович».Сашка оставался верен герою своего детства — Паулю Кересу. И я, он это видел ясно, восхищался этим его свойством, быть самим собой и не предаваться расхожим мнениям.

Мы оба, продолжая стучать фигурами по шахматной доске, смеялись от всей души. Что же может быть лучше встречи старых друзей? Пили водку и играли в шахматы. Потом пили чай. Сашка с Ирой и двумя ее маленькими дочками жили тогда в комнате Иры на улице Чайковского недалеко от Проспекта Калинина…

Иногда Сашка начинал заливаться и тупым кашлем. Ничего из него не выходило, вся дрянь, видимо, сидела внутри. Потом Сашкин кашель притихал и он говорил: «Бронхит замучил». Я, и правда, думал, что он просто был болен бронхитом. «Пройдет, Сашка. У нас бронхит лечится в два счета» — «Да уж, конечно, -отвечал он. — Но не мой». Маринка, меньшая из дочек Иры, озорная и шустрая блондиночка четырех лет, уютно сидела у него на коленях. А Юля, брюнетка, с глазами, как вишни — она была постарше, ей было лет семь, возилась на диване со своми куклами. Мы пьянели, но не очень. Ведь на столе было много еды. Сашка и Ира работали тогда официантами в кафе «Ладога» на Комсомольском проспекте, и с доставанием продуктов у них не было трудностей. Да и вообще, когда играешь блиц, то тогда не так сильно пьянеешь. Все-таки мыслительная деятельность не так быстро бросает человека в кромешный хмель.

Иру Саша встретил, очевидно, за долгое время до того, как я с ним снова подружился — после продолжительного периода наших параллельных жизненных путей. Где-то, когда нам было лет 15-16, мы пошли разными путями. Я благополучно учился в школе, в 10-м классе занимался особенно много, а потом были экзамены в иняз, и я кончил пять курсов этого института. Потом сталь учительствовать в школе, преподавая английский. А Сашка, думаю, школу просто не кончил. Был слишком ленив и безволен для того, чтобы заниматься науками, и безволен до чрезвычайности. Среди друзей его были, в основном, интеллигентные мальчики, теперь уже молодые люди, было у него и немало еврейских друзей. В шахматы мы в ту пору почти не играли. Сашка просто обленился и вообще не любил проигрывать — после проигрыша в турнире у него всегда опускались руки, и он начинал проигрывать одну партию за другой. Я же бы так занят и в институте, и в первые годы учительствования, что по-существу совсем в ту пору перестал играть. Иначе говоря, то, что связывало нас так в детстве, шахматы, как-то само по себе ушло в тень.

Но оставлось что-то другое. Память детства, какое-то влечение душ. Хотя я был, как в басне, муравей, а Сашка вел жизнь небезызвестной стрекозы. Я в ту пору уже уехал с Арбата и жил с мамой в Кунцево, а Сашка так и оставался жить в той квартире, в которой жил в детстве. И фланируя по Арбату и его извивистым переулкам, дорогим всю жизнь местам, я, бывало, встречал Сашку, и мы заходили в какое-нибудь уютное кафе, пили кофе, шампанское, ели мороженое. Иногда с Сашкой были какие-то его друзья и даже его знакомые девушки, или даже те, с которыми мы успевали познакомиться на улице — как говорили в ту пору «кадры» — тогда говорили не познакомиться, а закадрить. Это было чудесное время молодости, которая всегда прекрасна и неповторима. Или, как написал Хемингуэй, «когда мы были очень бедны и очень счастливы».Я-то уж точно был беден. Жили на скромную зарплату моей мамы. Не думаю, что и Сашкина семья была богата, но там, возможно, жили общим котлом. Сашке сбрасывались и мать, и сестра, и Аристид. Поэтому, как говорится, на круг ему доставалось больше денег, чем мне, и он со своей широкой душой угощал и друзей, и уличных королев. Помню особенно одно кафе прямо напротив театра Вахтангова. Когда я заходил туда с Сашкой, то неизменный швейцар Борис Иванович, пожилой человек с невероятно морщинистым лицом, бросался к Сашке, называя его важно Александр и аккуратно снимая пальто. Хорошая обслуга швейцара мне тоже падала с Сашкиного царского плеча. Сашка платил Борису Ивановичу чаевые. Понятно, что я тоже не мог пройти, не заплатив швейцару. Про себя я тогда мурлыкал окуджавское «а мы швейцару: отворите двери»…Невысокого роста, не слишком красивый Сашка бы всегда хорошо, я бы сказал элегантно, одет. Пиджак букле и блейзеры — это то, что было тогда в моде — придавали ему какую-то элегантность, и в ней было что-то доброе. И казалось, секрет был не в одежде. Наоборот, он своей добротой и безобидностью придавал еще большей элегантности, воздушности одежде.Его беспечность была пленяющей.

Наши жизни, как я только что написал, шли разными путями.И что делал Сашка между 20 и 30 годами своей жизни, я точно не знаю. Наверное, ничего выдающегося или слишком запоминающегося. Знаю, что он служил в армии, но солдат из него был, я полагаю, никудышный. И не только потому, что он наверняка не мог соблюдать вся ту муштру, которая всегда сопровождает солдатскую службу. Армия никак не могла сочетаться с его протестом против всей серости советской жизни. Был он не силен и физически. Еще в школьные годы у него обнаружили сколиоз. Болезнь, свидетельствующая об искривлении позвоночика. Очевидно, расплата за годы сидения согбенно над шахматами и шахматными книгами в малюсенькой комнатенке.

Касательно службы в армии, то я почему-то в данном случае вспоминаю, что сказал великий ирландский писатель Джойс: «Мне говорят: иди и умри за Ирландию. А я отвечаю: Идите и умрите». В этом ответе для меня и гордость человека, не желающего превратиться в чье-то орудие (или даже оружие), и его истинная гражданственность, а не заморочка из патриотизма. Сашка был именно таким человеком. Он это вряд ли понимал до конца. Эта была его позиция, выбранная им чисто интуитивно.Это было от Бога как особый дар. Хотя он Джойса не читал и наверняка о нем даже никогда не слыхал.

Как-то я спросил у Сашки, как и где он познакомился с Ирой. Он почему-то не захотел вдаваться в эти воспоминания, но из рассказа его я понял, что произошло это на каком-то собутыльничании в ресторане, где Ира работала официанткой. Ира обслуживала стол, за которым сидел Сашка с компанией своих друзей, и проходя мимо Сашки, неся поднос с бокалами вина, она пролила вино на новый Сашкин пиджак. Извинилась и постаралась смыть пятно. Но пятно не смывалось. К концу вечера, к закрытию ресторана, когда Сашка уже расплачивался (он любил угощать целые сборища друзей!), Ира сказала, что она чувствует себя виноватой перед ним и сказала, что, если он хочет, он может зайти к ней на десять минут, и у нее есть специальный порошок, который смывает все пятна. Жила она, как я написал на проспекте Калинина, вернее на улице Чайковского, рядом. И Сашка согласился пойти к ней. Видно, они сразу друг другу понравились — часто притяжение между людьми возникает немедленно, и десять минут превратились в первую ночь, а потом и годы совместной жизни.

Ира была красивая женщина, добрая и ласковая. Но эти качества зачастую работают против самого человека. Против женщины не в меньшей степени,чем против мужчины. Одиноким, в общем-то, был и Сашка, хотя он жил с матерью и всегда дружил со своей сестрой Галей и Аристидом. Одиночество, как уже давно замечено, не определяется количеством друзей вокруг тебя или телефонными звонками приятелей и знакомых. Видно, Сашкин идивидуализм, его умение смотреть на жизнь и на мир не так, как другие, делало его одиноким. Возможно, и то, что, встретив друг друга снова, через много лет после детства, мы оба почувствовали, что мы — родственные души и понимали друг друга с полуслова.Сейчас, когда я пишу эти строки, а Сашки давно нет, я хочу представить, как бы он относился сегодня к тому, что происходит в мире, и у меня полная уверенность в том, что и ныне мы были бы так же близки в наших взглядах, если не больше, как и десятилетия назад, когда нас свел Арбат и шахматы.

Ира была татаркой. С изумительными чуть раскосыми глазами. Во всем ее облике и фигуре была какая-то особенная сексуальность. Часто такие женщины бывают неприятными, а вот в Ире-то была симпатичность, которая располагала к душевному общению. Видно, это привлекло Сашку. А в нем она, несомненно, как я видел, человек проницательный, увидела то, что он будет другом и никогда не обманет ее. Девочки ее, когда они познакомились, были еще совсем малышками, но Сашка сразу потянулся к ним. И они ответили ему всем теплом наивных детских душ.

Когда они подросли, Сашка везде их водил, на какие-то детские праздники, в московские парки, в цирк. Они не знали своих отцов. Именно отцов: потому что Ира родила от разных мужчин (так мне потом сказал Сашка). Тех, кто воспользовался Ириной доверчивостью, когда она приехала в Москву из Казани, еще неопытной девушкой, не имеющей в Москве ни жилья, ни родных, ни знакомых.

Помню, как именно тогда, когда был с Сашкой в зимнем доме отдыха в январе 81-го года, в момент, когда ему чуть полегчало, Сашка попросил меня почитать ему что-нибудь из стихов Пастернака. Он знал, что я помню много пастернаковских стихов. Я стал думать, что ему прочитать. Но у меня был в моем учительском портфеле роман «Доктор Живаго». И я открыл книгу и стал читать ему не стихи, а финал романа.

У меня была тайная мысль, что Сашке понравится именно этот кусок, в котором великий поэт и писатель говорит о неукротимом желании свободы и его собственной, и всех людей. Я был уверен, что именно эти волнующие строки, написанные на таком русском языке, на котором, думаю, до Пастернака никто так не писал, взволнуют Сашу, его вечно протестующую душу.

Так оно и вышло. Я сидел на стуле около Сашиной кровати. Он лежал на спине, смотрел в потолок, и было ощутимо физически, что он слушает внимательно мое чтение. Глаза его были широко раскрыты, и я видел, как они постепенно влажнели.

И мне, конечно, не удержаться сейчас от того, чтобы не вспомнить эти слова:

Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрытого окна над необозримою вечернею Москвою. Они перелистывали составленную Евграфом тетрадь Юрьевых писаний, не раз ими читанную, половину которой они знали наизусть. Читавшие перекидывались замечаниями и предавались размышлениям. К середине чтения стемнело, им стало трудно разбирать печать, пришлось зажечь лампу.

И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас не местом этих происшествий, но главною героиней длинной повести, к концу которой они подошли с тетрадью в руках в этот вечер.

Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.

Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение.

Тут на самой последней точке романа я остановился и на какое-то мнение наступила пауза. Я не вставал со стула, а Сашка так и глядел в потолок каким-то застывшим взглядом. Было видно, что он думал о чем-то своем, что-то думал и передумывал.

«Лёвка, — вдруг, словно очнувшись ото сна, произнес Сашка, — а никакой свободы, и правда, не наступило. И не наступит!..»

Я попытался хоть как-то снять напряжение, возразить ему: «Да что ты такое, Сашка, говоришь?» Но он перебил меня: «Ты, Лёвка, видно ничего за все эти долгие годы так и не понял. Мы всегда были рабами, так ими и останемся. И нам всегда будут говорить, что мы должны быть патриотами. Те самые будут говорить, которые о патриотизме никогда не думают и над патриотизмом смеются…»

Я и не знал, что ему ответить.Только вспомнил, как в детстве он часто называл меня «пионером» и как, вообще не терпел всех, сбивающихся в стадо. Таким он и остался в моей памяти. Человеком, с которым всегда хочется выпить на посошок. Другом, которого всегда не хватает.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Харитон: На посошок!.. Окончание

  1. Не знаю, как это получилось, но из бесхитростных вроде бы воспоминаний получилась хорошая литература. Видимо, помогла искренность чувства привязанности к ушедшему другу …

Добавить комментарий для Б.Тененбаум Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.