Декан поздравлял присутсвующих, обещал, что приемная комиссия со всей объективностью подойдет к отбору претендентов… В конце собрания он дал нам знать, чтобы мы задержались. Когда аудитория опустела, Генкин подсел к нам и тихо сказал: «Мой вам совет. Не тратьте время. Можете ехать домой. Вы не пройдете. Это между нами».

Рассказы

Генрих Иоффе

Партбилет

Памяти Виталия

Витька Рузин работал в большом учреждении. Красивое здание, фасад с колоннами. Парфенон! Но отдел, в котором Витька ишачил, ему не нравился. Он почти весь состоял, грубо говоря, из теток. Они его терпеть не могли, а он — их. Непонятно почему. Не терпели друг друга, и все тут. Витька только и думал, как бы ему из этого отдела ноги сделать.

Был у него в туалетной курилке знакомый малый из другого отдела — Колька Лаголевский. Небольшой такой, кругленький, белесый кореш. С усиками. Участник ВОВ. Правый рукав засовывал под брючный ремень: руку на войне потерял.

Вот этот Колька как-то раз сказал Витьке в этой самой курилке:

— Слышь, а хочешь к нам в отдел перейти? У нас не как у вас, у нас полно мужиков. Ну как?

— О чем разговор!

И перешел Витька в колькин отдел. Там действительно много мужиков было. В основном, бывшие военные, отставники. И начальник отдела тоже отставник, Петров Николай Иванович. Полковник. Всегда в форме, при погонах. Два просвета, три звездочки.

Вызвал Витьку.

— Ну, вот что. Будешь составителем бюллетеня. В подчинении у тебя — три полковника-отставника. Все из ГРУ. Знаешь, что такое ГРУ? Вижу, знаешь. Молодец. Ты — с ними уважительно. И еще. В общей комнате не сиди. Там много бабенок уже непризывного возраста. Есть кусачие. Работай где хочешь, меня не касается. Но чтобы бюллетень лежал у меня на столе точно в срок. Точно! Усек?

— Так точно.

— Давай!

Все три Витькиных полковника были «хваты». В праздники, надев мундиры, от плеч до поясов, звенели орденами и медалями.

Витька проработал со своими полковниками с год. Вызывает начальник.

— Хвалят тебя твои полковники. Да я и сам вижу: надо тебя продвигать. Чего тебе в нашей пекарне сидеть? Я слышал, ты в аспирантуру навострился. Дело. Мы тебе пособим. Примем тебя в партию.

Витька говорит:

— Да я не дозрел…

— Там дозреешь. Надо три рекомендации. Две дадим здесь. Третью добывай в своем бывшем отделе. Действуй!

Витька решил, что «это дело перекурить надо». Пошел в туалетную курилку. А там Колька Лаголевский чадит. Витька говорит:

— Николай, дашь мне рекомендацию в партию?

Отвечает:

— Хочешь анекдот расскажу? На фронте еврей пишет заявление: «Иду в бой. Если убьют, прошу считать коммунистом. Если нет, так нет».

— Ты антисемит, Лаголевский?

— Я?! — кричит, — я просемит в третьем поколении. Мой дедушка…

— Ладно, — сказал Витька, — хватит трепаться. Дашь рекомендацию?

— Поставишь пол-литра, дам.

— А ты еще и весельчак.

— Без этого в партии никак.

Вторую рекомендацию в отделе Витьке дал «его» полковник Мендель Пейсахович Лукомниц, — худенький, маленький, но с большим партстажем. Когда Витька обратился к нему, он предложил выйти в коридор. Там сказал приглушенным голосом:

— Знаете, я очень рад, что евреи вступают в нашу партию. Ведь говорят, будто капитализм — еврейское изобретение. Клевета. Наша идея — коммунизм. Маркс был евреем.

— Вот то-то и оно, — согласился Витька.

Лукомниц переписывал текст рекомендации несколько раз, взвешивал каждое слово. Потом прямо-таки каллиграфическим почерком изложил написанное на красивом листе. Выходило так, что партии без Витьки не обойтись, принять Витьку надо безотлагательно.

За третьей рекомендацией пришлось идти в прежний отдел. Начальницы-«девушки» встретили Витьку исподлобья. Он разыскал сотрудника отдела Семена Мартыновича Смирнова. Старый большевик, брал Зимний, дипломат 20-30-х годов, сидел, был реабилитирован. Все как положено. Выслушав Витьку, сказал:

— Дело серьезное. Выйдем на улицу, там поговорим. Здесь невозможно.

Вышли. Приткнулись к колонне, задымили. Спрашивает:

— Итак, вы решили вступить в партию?

— Советуют.

— Но я должен Вас предупредить, что в партии сейчас, как бы это сказать, м-м-м перерожденческое руководство. В стране, м-м-м, «раздолбайство». Это строго между нами. Но вы должны быть в курсе…

— Так может мне это… огородами, огородами, да и в чисто поле?

— Нет, нет! Чем больше в партии будет порядочных людей, тем быстрее она очистится.

— Это ж сколько лет потребуется!

— Ну что делать! Иного нет у нас пути.

Витьку приняли в кандидаты, а через год и в члены. Один только был против. Некий Обмылков. Ханурик. Когда чего-нибудь отмечали в отделе, он, пошатываясь, поднимался и говорил:

— За прюсюсьтвуюсих дам!

Но собрание сразу сажало его на место. Витьку дружно поздравляли. Вручили букет.

* * *

Прошли годы. Витька был хорошим членом партии. Не хуже других. Платил взносы в срок, с «левака» не таил. Сидел на собраниях, (иногда в президиумах), поднимал руку, аплодировал, бывал на политинформациях. А потом пришла горбачевская «переговорка» и ельцинская «перепойка». Однажды Витька пошел на Манежную. Там был митинг. С трибуны выступали ораторы — вчерашние упертые партбонзы, а ныне насквозь рыночные демократы. В толпе Витька неожиданно встретил Кольку Лаголевского. Тот постарел, бродил с палкой.

— Колька, — сказал Витька, — а помнишь, как ты у меня за рекоменацию в партию полбутылки просил?

Тот грустно улыбнулся:

— Видать, много просил. Знать бы заранее всех этих (он кивнул на ораторов), и чекушки бы хватило.

Сказ про двух дедов

Кузьмича раскурочивали круто.

«Комиссарил» Яшка Коган. Кузьмич сидел и под столом сжимал прокуреннве зубы и заскорузлые кулакн. Прошипел:

— Ну, глядитя… Попомним…

Коганов шмыгнул ноздрями:

— Серый ты мужик. Кому глядеть-то? Нам? Да мы вас горячими утюгами по спинкам погладим, тогда как?

А ничего. Как на новом месте прижились, Кузьмич втолковывал сыну Жорке:

— Так. Энти коганы-поганы таперича надолго. Жизня пойдет наперекосяк. Значиться, з апрягать отседа придеться за бугор. Ежели случай, конечно, подвернется.

Жорка сплюнул. Ответил:

— Ни. Я здесь в комуняки подамся. Свое возьмем.

— Мысля! — сказал Кузьмич, прикинув…

Только Кузьмич преставился, Жорка в город на завод промылился. Не переламывался. Затесался в комсомолию, потом в партию подался. Партучебу насквозь превзошел. Журналы «Пропагадист» и «Блокнот агитатора» назубок учил. Глядь, он уж из президиумов не выходит, с трибун не слазит. Народ по праздникам мимо топает, кричит:

— Лучшему партейцу нашего предприятия, Георгию Федотычу — ура!

Жорка с трибуны народу рукой махал, под козырек брал. И пошел в самые верха. Ни хухры-мухры: секретарь регкома!

Тут вдарила переделка, перечистка. Георгий Федотыч немедля призвал сына Вальку.

— Слышь Валюн, Шарабан, видать, вразнос пошел. Социализму — кирдык. Новый-то хозяин Михей Хробатый (кличка «Замеченый») сам из мужиков, из нашего брата — раскулаченного. По собственности, видать, крепко затосковал. И за бугор захотелось, с ихними министрами, всякими там пэрами, сэрами и херрами за одним столом сидеть, с одного сервизу лопать. Скоро, значит, красные книжонки побросаем. Наше время подошло. Кулак он и есть кулак. Его как не разжимай, он все равно в булыжник соберется. Я еще покойному батяне, царство ему небесное, когда говорил «Не горюй дюже! Что они у нас забрали, все вернем. С лихвой». Капитализм начнем строить. Сечешь?

Тем временем Георгий Федотыч за бугром побывал. Воротился весь в западном. В простоте ни слова не скажет. Россию «Рашей» называет, народ — совком.

— Мыслить, — говорит, — теперь надо новым мышлением.

Жену сменил, взял «модель». Дом построил, «Мерседес» прикупил, еще кой-чего. Потом туды-сюды, и он уж член «Соббюро» самого Хробатого.

Через него и Валюна на ноги поставил. Тот из-за бугра вообще не вылазит. Заправляет в офшоре банкформированием. Крутизна! — зажмуришься. Прилетел на собственнм самолете, когда Хробатого скинул Морис Подсосин (кличка «Стакан»), тоже «крепко-мужицкий» выходец. Водку не пил, а вливал в горло, как в воронку. Говорил, что батька научил, а батьку — вертухаи в лагере, пока срок там мотал.

Валюн при Морисе — чуть не первый человек. Олигарх. Заграничные слова говорит. Самое ходовое — приватизация. Трюхали повсюду кидалы и воротилы. Заблажили:

— Народ! Покупай ваучеры! Покупай! За это ничего не будет!

И верно: не обманули. Так и вышло, никого не тронули.

А Георгий Федотыч в те поры проживал в своем лондонском дому. Валюн приехал, рассказал:

— В Монако был. Одни бывшие премеры и нынешние миллиардеры пришмаляли. Один — рыжеватый такой, со шнобелем — подощел с бокалом.

— А мне, — говорит, — ваша фамилия знакома.

— Как так? — спрашиваю.

— Дед мой — Джэкоб Коэн в своих мемуарах ее упоминает. Он из Рашы, был там комми, мужиков ваших кулацких раскулачивал. Потом был врагом народа. Отсидел. При Хробатом с сыном — отцом моим — перебрался в Америку.

— А где ж он мужиков-то наших шуровал не написал? — спрашиваю.

— Написал, написал: Село Худоба, возле Пустополя.

— Так твою и не так! — кричу, — Выходит, это ваш дед моего деда, Федота Кузьмича, и раскулачивал!

— О, как это интересно получилось, — отвечает. — Мой дед вашего деда раскулачил, а сын и внук вашего деда-кулака моего деда-коми раскоммуначили! Давайте выпьем за память вашего деда. Он умер, но он — победитель!

Георгий Федотыч уж был в летах. Слушая Валюна, прослезился:

— Эх, жаль батяни нету. Вот бы, глядя на все энто, возрадовался!

Мой друг Сашка Юхт

Г. Иоффе

В Кологрив я попал по распределению после окончания истфака. Уроков (или, как говорили учителя, «часов») мне дали много, и в Москву на каникулы 1951 г. я приехал при деньгах. Купил себе модные в то время велюровую шляпу, габардиновое пальто, называемое «макинтош», и чешские полуботинки на «резной» микропорке. Вышел из дома во всем этом убранстве в наш Богом забытый Орловский переулок, и встретившаяся тетя Маруся со второго этажа всплеснула руками:

— Ну, ты хорош!

А я, между тем, направлялся не куда-нибудь, а в министерство просвещения. Оно находилось в старинном двухэтажном здании на Чистых прудах. Перед входом, занимая тротуар, мостовую и сквер возле метро, толпились учителя — искатели «часов»: в московских школах постоянной работы не было. Можно было найти лишь временную. Мой однокашник Феликс Летушев рассказывал:

— Я как действую? «Прочесываю» школы какого-нибудь района. Захожу к завучу. Вопрос в лоб: «Беременные есть?» — «Есть» — «Моя профессия — зам. беременных. Беру все их часы!» Молюсь я на беременных. Но, прямо скажу, маловато их. Война мужиков повыбила, оставшиеся— что-то топчутся. А мне беременные во как нужны (он проводил ладонью по горлу)! Кормилицы!

Но я пришел на Чистые пруды не в поисках работы. и меня довольно быстро приняла министерская чиновница, тетенька типа «вобла», точь в точь похожая на пожилых учительниц, какими они обычно выглядят во многих кинофильмах: сухопарая, с пучком на голове и не очень добрым лицом.

Я положил перед ней привезенную из училища, как я считал, очень ценную бумагу — «Отношение», подписанное директором училища, в котором содержалась просьба к министерству о принятии меня в аспирантуру

Тетенька прочитала и, взглянув на меня поверх спустившихся на кончик носа очков, спросила:

— А Кологрив — это что?

— Районный город, Костромская область.

— А, ну тогда ясно, — сказала тетенька.

Мне показалось, что она хотела было покрутить пальцем у виска, но, видимо, вспомнив свое положение, спохватилась и сказала:

— Там что, не знают, что в аспирантуру принимают сами институты или университеты? Удивительные все-таки люди, ей-богу… Мой вам совет. Не толкайтесь в Москве. Ярославльсий пединститут только что объявил прием в аспирантуру, По истории тоже. Поезжайте туда, там у вас больше шансов.

Я вышел из министерства, прошел сквозь толпу искателей «часового счастья» и решил ехать в славный город Ярославль. По пути зашел в магазин на Сретенке и купил к своим нарядным шляпе и «макинтошу» белый шелковый шарф.

Перед входом в довольно невзрачное здание ярославльской науки я небрежно набросил свой новй шарф на шею, сдвинул шляпу чуть набекрень и вошел. Но девице, которая принимала мои документы, я «не показался» Скорее наоборот: мой «шикарный» вид вызвал у нее неприязнь.

— Езжайте в наше общежитие, — хмуро сказала она, не оценив мою «стильность». — Там будете жить пока сдаете экзамены. Коменданту я сообщу.

Приезжих из разных городов и городишек абитуриентов разместили в спортивном зале общежития. Вдоль стен примерно 20 казарменных коек. посредине стол и несколько стульев. Моя койка — в углу. Рядом разместился сосед, парень на вид лет около 30 c некрасивым, но обаятельным лицом. Утиный нос, рот «хоть завязочки пришей», а улыбнется — и все цветы радуги на лице.

— Ты из каких краев? — спросил он.

— Кологривские мы, костромские.

— А мы, значит, из Тарахани. Слыхал такой город? Астрахань! Работаю там в пединституте. Юхт моя фамилия, Юхт Александр, а если попросту — Сашка.

Выяснилось, что он фронтовик, имеет даже почетный в те годы солдатский Орден Славы.

Я относился к фронтовикам чуть ли не с трепетом. Преклонялся перед иими, думал: доведись мне такое, как им — я бы, наверное, не выдержал.

— Сашка, — просил я, — расскажи про фронт.

— А чего рассказывать? Для меня фронт — лопата да земля, — говорил он. — Видал мои лапы? (его ладонь была, как мои две) Это, брат, от лопаты. Знаешь сколько земли я перекидал? Батарею с одной позиции на другую — и везде копаем.

— Но и стрельба ведь была. Огонь же вели. Страшно было?

— Страшно? Было. У нас командир батарей говорил, когла немцы вели огонь:

— Ну, запугали бабу м… По мне война — работа, на ней вот только убить могут…

Я заметил, что те, кто был на передовой, как они говорили, «на передке», вообще неохотно вспоминали о своем участии войне. Юхт не исключением.

Он любил стихи и когда узнал, что я многие знаю наизусть, просил почитать. По вечерам мы валялись на своих койках, и я читал Блока, Маяковского, запрещенного в ту пору Есенина.

— А из наших военных что-нибудь знаешь?

Я начал:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели
Мы пред нашим комбатом, как пред господом Богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели.
На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Прочитал все до конца. Он сел, долго молчал, потом спросил:

— Кто это написал?

— Гудзенко Семен.

— Жив, не знаешь?

— Не знаю. Мы с моим другом Виталием в конце 40-х ходили в Литературный институт, он, вроде бы, там после войны учился. У него было тяжелое ранение. .Хочешь другое его прочту:

Когда на смерть идут — поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
Час ожидания атаки.

Тогда еще так мало лет прошло с войны, она еще жила в сердцах. Это потом стала забываться, затягиваться серой, а то и черной пеленой…

Мы хорошо сдали экзамены. Всех абитуриентов-историков собрали декан истфака и заведущий кафедорй истории СССР профессор Генкин. Декан поздравлял присутсвующих, обещал, что приемная комиссия со всей объективностью подойдет к отбору претендентов. Генкин говорил о специфике научной работы. В конце собрания он дал нам с Юхтом знать, чтобы мы задержались. Когда аудитория опустела, Генкин подсел к нам и тихо сказал:

— Мой вам совет. Не тратьте время. Можете ехать домой. Вы не пройдете. Но это между нами.

— Почему? — спросил Юхт.

— Думаю, вы сами должны это понимать. Время…

— Его примут, — сказал я, — он фронтовик, прошел всю войну.

— Я говорю то, что определенно знаю.

На другой день мы пришли в институт. В списке принятых ни Юзта, ни меня не значилось.

— Пойдем в обком, — предложил я.

— Зачем? Не будь наивняком. Они без обкома шага не сделают.

И все-таки мы пошли. Милиционер у входа не пропускал нас, кому-то звонил по внутреннему телефону, потребовал документы. В конце концов пропустил, указав нужный нам отдел: школ и вузов.

— Заведующего нет, — сказала секретарша. — Он в командировке, в Москве. А что вы хотели?

Мы не стали объяснять. В коридоре Юхт сказал мне:

— Взгляни на табличку: как фамилия заведующего отделом? На всякий случай, мало ли что.

Я подошел к двери, вернулся к Юхту.

— Яковлев его фамилия. Александр Николаевич Яковлев.

Могли ли мы тогда знать, что чуть не подали свои жалобы будущему «архитектору перестройки», «отцу постсоветской демократии» Яковлеву А.Н.?

Вышли на площадь.

— Пойдем в «Медведь», — предложил Юхт, — чёрт с ними со всеми.

«Медведь» — известный в Ярославвле ресторан. Мы крепко выпили.

— Прочитай что-нибудь еще из фроновых. На прощание.

Я прочитал Сергея Орлова:

Мы за все заплатили сами,
Нас не может задеть хула.
Кто посмеет в нас бросить камень,
В наши помыслы и дела?

— Хорошо! — сказал Юхт, — Все правильно.

На другой день мы попрощались. Он уехал в свою Тарахань, я — в Москву. Там сбросил свой шикарный наряд — шляпу и макинтош, нахлобучил привычную кепку, надел старую куртку, обнялся с другом Виталием до лучших времен и поехал в свой Кологрив.

* * *

С Сашкой Юзтом я встретился только через 13 лет. Другое время стояло на дворе. Позади остались космополитизм, «дело врачей», еще что-то подобное. Сашка перебрался в Москву, женился на москвичке и работал в издательстве «Наука» заведующим редакцией «История СССР». Вскоре он перетащил меня к себе.

… Жил он плохо: трудно. В коммуналке, в двух маленьких смежных комнатках, в одной из которых лежала парализованная тетка жены. Все попытки добиться улучшения жилья ни к чему не приводили. А я любил приезжать к нему. От него исходил дух спокойствия, устойчивости, крепости.

Потом мы оба перешли в Институт российской истории. Он защитил докторскую диссертацию о Татищеве и редактировал интереснейший сборник статей «Исторические записки». Институт помог ему пробить, наконец, квартиру на Дмитровском шоссе. Поздно! Он был болен и все чаще лежал. Однажды, когда я приехал его навестить, увидел на столике перед кроватью раскрытый томик Ю. Левитанского.

— Помнишь давным-давно в Ярославле ты читал стихи фронтовых поэтов? А вот теперь я тебе прочитаю. Он сел на край кровати, стал читать:

Ну что с того, что я твм был.
Да, я там был и все забыл.
Не помню дней, не помню дат
И тех форсированных рек
Я неопознанный солдат.
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я крепко вросший в этот лед…

Он читал с остановками, преодолевая набегающее волнение, а может и слезы.

Не помню дат, не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя вечного огня,
И пламя гильзы в блиндаже.

Я не знал этого стихотворения и, слушая, замер.

Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы
И с той зимой и с той землей
Уже меня не разлучить
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.

* * *

Сашка! Где ты? Я вижу, различаю твои следы, иду по ним, стараясь попасть шаг в шаг.