Генрих Иоффе: Рассказы

Loading

Соседкой моей по парте была Верка Жеребцова — курносая девчонка с двумя мышиными косичками на плечах. На другой день перед началом урока она громко обратилась ко мне, имитируя еврейский акцент: «Сарочка, мама дала тебе с собой курочку? Ты будешь узе сейчас ее кушать или потом?» Дружный смех встретил ее слова…

Рассказы

Генрих Иоффе

Полуторка

Пока Cерега Орешкин тыркался со своей полуторкой, все машины гаража его воинской части уже смотались. Когда, наконец, он вырулил на улочку маленького латвийского городка, чуть не ахнул: немецкие автоматчики — руки на шмайсерах — уже подходили к дальнему началу улицы. Серега еще не различал их лиц. Ему показалось, что глубокие каски, как горшки, надвинуты по самые шеи шедших солдат.

Свернув с асфальта, полуторка Сереги выскочила на проселок. На буграх и рытвинах ее швыряло и трясло. В наружное зеркальце было видно как от деревянного кузова полетели щепки:по машине открыли огонь. Две пули, пробив окошко на задней стенке кабины, омерзительно цвикнув рядом с серегиным ухом, продырявили ветровое стекло. Волосы на серегиной голове стали мокрыми. Серега откинул ее назад. Замаслянная пилотка сдвинулась на затылок. Серега резко крутил баранку влево-вправо, полуторку кидало из стороны в сторону, она неслась крутыми зигзагами. Казалось, вот-вот развалится.

Стрельба не прекращалась. Серега, крутя баранку, что-то шептал и бормотал Молился что ли.

Впереди, метрах в двухстах, он вдруг увидел двоих. Они были в кепках с большими козырьками, безрукавных жилетках и высоких желтых крагах на ногах. Вот вскинули винтовки, подбородками приткнулись к прикладам. Ага, они, они, как их, мать твою. .Лесные братаны, что ли?! Сейчас бабахнут. Нет, не поспели. Полуторка, врезавшись в них, отбросила обоих в придорожнй кювет. Серега закричал радостно и зло…

— Только эвон до того поворотика, — лихорадочно бормотал он. — Только до него, а тама, считай, ушел. Еще маленько, ну!

Как из-под земли вдруг выскочила и бросилась чуть не под колеса девчонка. Это было невероятно: какое-то время она бежала рядом с несущейся машиной, не отставая.

— Дядечко, — донесся до Сереги ее задыхавшийся голос. — Дядечка-о-о-о, возьми!

Серега не притормозил. Ударом ноги, обутой в тяжелый кирзовый сапог, вышиб дверцу полуторки, слегка наклонился. Где же девка -то?! А вот она! Заднее колесо полуторки ировалилось в какую-то яму, обдав девчонку комьями грязи.

Она все же успела поставить ногу на железное крыло, прикрывавшее шасси. Серега ухватил ее за шиворот так, что цветастое платье на ней задралось до шеи. В глазах у Сереги мелькнули лифчик и длинные коралловые бусы. Рывком втянул девчонку в кабину, крикнул:

— Голову пригни, дура! Убьют ведь!

Она не нагнулась, а содрогаясь всем телом, уткнулась в его задубелые, промасленные штаны.

Еще несколько минут по ним стреляли. Потом пришла тишина.

— Тебя хоть звать-то как?

— Фира!

— Фира… Еврейка что ли?

Поворот к лесу был уже совсем близко. Серега сбавил скорость, вытер потное лицо пилоткой, спросил:

— Откель ты?

Не переставая плакать, она сказала:

— Маму и братишку убило.

Замолчала, продожая всхлипывать.

— Знамо дело, — сказал Серега, — Немец с вашим братом-сестрой круто обходятся… Не боись, девка, ишо поглядим кто кого…

Из соседней деревушки навстречу им уже бежали красноармейцы. Ясно слышался забористый мат. Серега припал к баранке, обнял ее.

— Не выдала полундра-полуторка.

Потом повернулся к Фире:

— Ну, девка, молись. Хошь свому Богу, хошь нашему. Только теперича у своих мы с тобой.

Комиссар

Розе

Хуже названия села, возле которого обустроился наш подмосковный эвакогоспиталь, придумать, пожалуй, трудно: Мочище. Зато красивей этого места тоже, наверное, нелегко найти. Крутой берег стремительной, широкой Оби, острова на ней, летом утопающие в зелени, птицы поют на разные голоса… Все в ярких цветах, по-местному жарках, саранках, кругом — леса…

Что за население жило в поселке — я точно не знаю. Может, ссыльные издалека, а может, как тогда говорили, раскулаченные местные. Бедность, нищета — жуткие. Жили в домах, которые правильнее назвать землянкми. Окошки на уровне земли, покосившиеся крыши, покрытые кусками ржавого железа, сгнивающими досками.

Питалсь картошкой с собственных огородов. Она спасала: родилось ее в сибирской земле много, крупной, вкусной.

В школу из госпиталя идти в поселок километра четыре. Осенью и особенно в снежные или морозные зимние дни — нелегко даже нам, мальчишкам и девчонкам. Было всего три класса — 5-й, 6-й и 7-й. В 5-м учились и переростки лет 14-15-ти. С первых учебных дней я оказалась в аду. Началось после того, как классная руководительница зачитала список фамилий и имен наших семиклассников и назвала мои: Розенблюм Лиля. В классе, не таясь, захихикали, а некоторые и загоготали. Соседкой моей по парте была Верка Жеребцова (фамилию «Жеребцов» или «Жеребцова» носило, наверное, полсела) — курносая девчонка с двумя мышиными косичками на плечах. На другой день перед началом урока она громко обратилась ко мне, имитируя еврейский акцент:

— Сарочка, мама дала тебе с собой курочку? Ты будешь узе сейчас ее кушать или потом?

Дружный смех встретил ее слова. Смех и мат, бывший в классе обычным. Матерились все: и мальчишки, и девчонки.

Так продолжалось почти каждый день. Меня назвали Сарочкой, спрашивали с раскатистым «р» про курочку, говорили про жидов, воюющих на «ташкентском фронте», но набор обидных и оскорбительных замечаний, в общем, был невелик. Откуда в Мочищах могли знать многое из того, что приписывалось евреям?

Дома я плакала и однажды, не выдержав, рассказала все маме. Наутро, взяв меня с собой, она пошла к комиссару госпиталя, подполковнику. Его звали Николай Иванович Голосов. Лет 50-ти, он был невысокого роста, сухощавый, с хмурым лицом. Носил уже поношенную форму, перепоясанную ремнем с портупеей. Армейская фуражка на нем тоже была старой, с примятыми боками, как у Фурманова в фильме «Чапаев». Ходил он, слегка прихрамывая, опираясь на палку.

— Это ничего, — сказал комиссар, выслушав маму. — Это мы разберемся.

Он курил самокрутку, глубоко затягиваясь и держа ее большим и указательным пальцем внутри полусогнутой ладони.

— Это мы разберемся, — повторил он.

Комиссар пришел в класс перед звонком на урок один. Снял фуражку, поставил палку у первой парты, сел за столик, положив на него руки, сжатые в кулаки. Лицо его было более хмурым, чем обычно.

— Я человек военный, — сказал он, — говорю все прямо и сразу. Без предисловий. Доложили мне, что вы тут жидоедством занимаетесь. Вон девчушку Лилю Розенблюм, считай, затравили. Не любите евреев — да или нет?

Класс затих. Я видела, как в открытую форточку влетела пчела, поползла по оконному стеклу и, пытаясь улететь, ударялась о него. Я пристально следила за несчастной пчелой, ничего больше не видя и ни о чем не думая…

— Дак кто мне ответит? — спросил комиссар. — Боитесь, что ли?

Где-то позади хлопнула откидная крышка парты. Васька Жеребцов, переросток, кажется, второгодник, выпрастывал длинные ноги из-под сиденья. Встал вяло, как-то безразлично.

— А чего бояться? Жидов любить не за что. Они тут мужиков шестерили… Отец мне говорил.

— Отец? — резко перебил комиссар. — А где отец?

— Как где?.. Где все. На фронте, воюет.

— Письма мать давно получала?

— Не. Пришло посля пасхи. Из госпиталя. Ранен был…

Комиссар поднялся, отодвигая стул.

— А у этой девчонки, — заговорил он, кивнув в мою сторону, — отец с первого дня войны на фронте — и ни единой строчки. Мертвый, живой? А если был живой, может, это он, военврач 2 ранга, твоего батьку от смерти отвел? А может, руку или ногу ему спас? Вернулся бы твой папаня калекой, что тогда? Теперь возьмите мать этой девочки. Тоже военврач, в любую погоду, в стужу, метель, осенью в грязь по колено торопится к ранбольным. Молодая еще женщина, красивая, а все время — в ватнике, в валенках либо в резиновых сапогах. Воинский долг свой выполняет безупречно, несмотря ни на что…

Тишина не проходила. Набычившийся Васька по-прежнему стоял у парты. Я неотвязно следила за пчелой. Она, наконец, доползла до форточки и улетела.

— Чего стоишь? — сказал Ваське комиссар. — Садись. И вот я хочу вам сказать: придут отцы с передовой, посмотрят, как вы тут живете холодно и голодно, скажут — нет, так больше жить нельзя. Надо строить новую жизнь. А кому строить? Вам, больше некому…

Он закашлялся сухим кашлем старого курильщика и, уже надевая фуражку, произнес хрипло:

— И вот я, старый офицер, бывший фронтовик, приказываю вам и прошу…

Что-то, видно, помешало ему продолжать. Он взял палку и, опираясь на нее, ушел из класса.

Ваньки Леонтьева не было в школе, когда приходил комиссар. Явившись на другой день и увидев меня, он весело крикнул:

— Сарочка! Твой папа, говорят, вернулся с ташкентского фронта. Много урюка привез? Угостила бы!

Никто не подхватил его веселого крика. Все, словно ничего не услышав, занимались своими делами. Поднялся с последней парты и пошел к Ваньке Ленька Нестеров, небольшого роста, коренастый паренек, всегда почему-то носивший красноармейскую каску. Это было странно, но никто, даже учителя, не делали ему замечаний. Так, в каске, он сидел и на уроках. Теперь, косолапо ступая, он подошел к Ваньке, поправил на голове свою каску и, не размахиваясь, ударил его в лицо. Удар пришелся в переносицу, Ванька упал, размазывая по лицу кровь. Нестеров повернулся и, не оглядываясь, так же косолапо направлися на свое место.

Прошло время. Война двигалась к победе. Мы возвращались в Москву. Я пошла к комиссару прощаться.

— Ну, прощай, дочка, — сказал он, положив мне руку на голову. — Знаю, что было трудно, да что поделаешь. А на ребят ты не серчай, они не злые. Сама видишь: плохо живут, хуже некуда. Вот после войны жизнь переменится, тогда, может, и разговоры и дела пойдут другие. Не знаю… Много еще придется хлебнуть. Ну, счастливо тебе.

Дома в почтовом ящике я нашла открытку с красотами Байкала. Я перевернула ее на другую сторону. На ней было написано: «На долгую память Лиле Розенблюм. Жеребцов Николай, Нестеров Леонид. Село Мочищи Новосибирской области, 1944 год». И ниже приписка: «Положь подале».

Я выполняю пожелание Жеребцова Николая и Нестерова Леонида. Храню их открытку.

Колян

Война шла к концу, а школы все еще были раздельные: женские и мужские. В ближайшей женской школе Ромке очень нравилась Инка Корсакова. Она и жила неподалеку: на Тпрфоновке, в двухэтажном деревянном домишке, похожем на пирамидку.

Инка казалась Ромке чуть ли не кинозвездой тех лет Диной Дурбин. Он приглашал ее на каток в парк ЦДКА. А куда еще он мог пригласить?

Потом они бродили по улицам и бульварам, разговаривали о настоящем и будущем.

— Вот закончу школу, — как-то сказал Ромка, — потом институт и предложу тебе выйти за меня замуж. Согласишься?

— Мама, наверное, не разрешит, — ответила она.

— Почему?

— Она не любит евреев.

— А папа?

— Папа? Скажу тебе… Только это секрет. Папа наш пьет. Редко бывает трезвый.

Ромка усмехнулся:

— Вот его-то мы и спросим!

Но не инкина мама, не любившая евреев, стала Ромкиным кошмаром. Им стал угол Трифоновки и Орловского переулка, в котором жил Ромка. Здесь, на этом углу, возле своего дома-развалюхи обычно стоял лохматый Колян и, завидев Ромку, орал во все горло:

— Эй ты, жид!

Если Ромка шел один, это было еще полбеды. Он старался поскорее проскочить проклятый угол и скрыться из виду. Но Колян не щадил Ромку и тогда, когда с ним рядом шла Она. Наоборот, в этом случае его «жидовский позывной» звучал еще громче. И когда Ромка замечал стоявшего «на своем посту» Коляна, кровь приливала к его голове, тарахтело сердце, слабели ноги. Лучшее, что он мог бы сделать — провалиться в тот момент сквозь землю. Инка делала вид, что ничего не слышит. Ромка проклинал себя.

Но пришел и его день. С соседом по квартире Серегой он шёл в баню. Дорога проходила через старый церковный двор ,запущенный и захламленный. Повсюду валялись деревяшки, железки, кирпичи. Ромка вдруг увидел шедшего навстречу Коляна. Серега не без любопытства покосился на Ромку: ему были известны коляновские выкрики. Колян, поровнявшись, слегка толкнул Ромку и привычно произнес свое «фирменное» «эй, жид».

Роман нагнулся, поднял с земли кирпич весом, наверное, с килограмм и когда Колян уже отошел на несколько шагов,с силй бросил кирпич ему вслед. Это Сатана, скорее всего, помог Коляну. Кирпич пролетел в нескольких сантиметров от лохматой коляновской головы. А попади он…

Колян оглянулся и побежал.

— Ну и свиреп же ты, — сказал Серега.

На другой день, вечером, Ромка шли с Инкой на каток. На своем «сторожевом посту» стоял Колян. Ромка приготовился к худшему. Колян перешел переулок и подошел к Ромке и Инке.

— Привет! — вдруг сказал он. — А чувиха у тебя клевая.

И неожиданно протянул Роману руку.

И Ромка протянул ему свою. Потом он долго не мог себе простить,что не поднял валявшуюся на дороге железную палку и, вместо рукопожатия, не перебил Коляну его руку…

Вскоре Колян куда-то исчез. А что же Инка, из-за которой Ромка принимал «коляновы муки»? Они расстались. Инкина мама, хотя ничего и не кричала, была, пожалуй, покруче Коляна. Инка вышла замуж за институтского сокурсника по фамилии Рябцев.

Роман как-то в начале 50-х случайно встретил их. Инка стала жаловаться, что в ее институте «еврейское засилье» и это мешает ей защитить диссертацию.

— А ты Коляна помнишь? — спросил ее Ромка.

— Какого еще Коляна? — удивилась она.

— Да нет, это я просто так… Эпизод из юных лет.

Жогин двор

Игорю Трякину

Это произошло в небольшом уральском городе Н, во дворе двухэтажного дома владельца местного хлебозавода Жогина. Двор дома — просторный, чистый, уютный. Два новеньких амбара, под навесами ровно сложенные штабеля дров, пахнущие сосновым лесом. Тщательно подметенная дорожк «разрезала» зеленый травяной ковер двора. Ходить по этому ковру было строго заказано. Кругом — клумбы с цветами. Парк!

Парни и девчата соседних домов любили собираться «в жогинке». Царил в ней сын хозяина «Витька-высокий», смазливый парень, к этому своему достоинств» еще и умело управлявшийся с баяном. Ходили упорные слухи о его связях с «корешами» какой-то шайки. Старший Жогин сбора «ребятни» в своем владении не препятствовал. Главным условием было одно — «чтоб никакого хулиганства, либо там матерщины, ни-ни» В основном строгий хозяйский наказ соблюдали, но…

Многие знали-жогинский Витька давно стремился «зафаловать» симпатичную Галю Маскову, девчину из дома напротив. Да он этого и не скрывал. Знали также, что Галя Витьку не привечала и дружила со своим одноклассником Женькой Никитиным. Нередкое дело, и оно, как, говорили, никого не «колыхало», Но, видно, в жизни так бывает — несчастья и беды приходят, когда их никто не ждет. Так и случилось в этот ласковый летний день в жогинском дворе.

Ребята, сидевшие на скамейке за разбором шахматной партии, вдруг услышали позади ближайшего штабеля дров сначала шум, потом крики и женские рыдания. Первам бросился к штабелю Юра Топоров, тоже одноклассник Масковой и Никитина. Навстречу ему, прямо на запретную зеленую лужайку выскочила Галя. Одной рукой она закрывала лицо с которого текли струйки крови, за другую ее удерживал и тянул назад разъяренный Жогин. Впоследствии выяснилось, что он полоснул Галю по щеке и губе лезвием для безопасной бритвы, зажатой между двумя согнутыми пальцами. У местных уркаганов зто называлось «пописать» по видному месту, прежде всего по лицу.

Еще на бегу маленький, худенький Топоров схватил Витьку за руку и загородил содрогавшуюся от плача Галю.

— Подлец! — закричал он, — сволочь! Как ты смеешь бить девчонку?! Ты ответишь…

Свидетели потом рассказывали в суде — им показалось, что Жогин, ухмельнувшись, как-будто внезапно успокоился и выпустил галину руку. Потом не спеша снял баян и осторожно, акуратно поставил его на траву. Впечатление было такое, будто он собирался мирно и тихо о чем-то поговорить с Юрой. Но даже не особо размахиваясь, он ударил Топорова кулаком-булыжником прямо в висок.

Юра не упал. Падают, стремясь все же как-то удержаться, за что-то схватиься. Топоров просто рухнул, как-будто ему мгновенно перерубили обе ноги. К нему подбежали, протягивали руки, чтобы помочь подняться, но он не поднимался. И не поднялся. Никогда.

Хоронили Юру Топорова утром очень погожего дня. Народа пришло множество и горки цветов непрерывно росли. Один выступавший сменял другого и так продолжалось почти до полудня. Все говорили о благородстве юриной души, о ее жертвенности. Слушали, впрочем, особенно под конец, не слишком внимательно— тихо переговаривались, перешептывались. Совсем стихло только тогда, когда объявили, что хочет сказать отец Юры — Николай Сергеевич, бывший полковник, инженер путей сообщения. Поседевший за несколько дней, опираясь на палку, чтобы не качнуться и не упасть, временами останавливаясь из-за подступавших спазм, он заговорил.

— Низкий поклон всем вам, пришедшим проститься с Юрой. Спасибо. Я хочу принести перед вами покаяние. Это и я виновен в его гибели. С самого его детства я учил своего сына ходить в жизни только прямыми путями, быть честным, правдивым и справедливым. Это я внушал ему, что всегда и везде надо быть на стороне слабых и защищать их. Это я убеждал его поступать так, даже принося собственные жертвы. Он так и жил, и погиб. И теперь я спрашиваю себя — правильна ли, верна ли была та моя жизненная наука? Не обязан ли был я, не являлось ли моим долгом раскрыть мальчику всю правду. Всю. О том, что жизнь не только прекрасна, но порой жестока и страшна. Что в ней — не только добро, но и зло, а равнодушие большинства помогает злу. Что помимо прямых дорог, мир полон кривых, по которым бегут, идут, бредут тысячи и тысячи жогиных и их полку, увы, не убывает, а прибывает. Что человеку в этой жизни надо быть бдительным, расчетливым, осторожным. И вот теперь я думаю — если бы я объяснял все это своему подраставшему сыну, может быть, сегодня он был бы жив. И сколько добра и пользы принес бы людям, стране…

Он хотел сказать что-то еще, но не смог. Сгорбившись, сильнее прежнего, опираясь на палку, отошел в сторону.

А полдень шел к концу. Со стороны реки, набирая силу, задул ветер. Голубизну неба затягивали опускавшиеся все ниже и ниже серые облака. Стал накрапывать дождь. Люди, открывая зонтики, побежали к автобусам, ждавшим неподалеку, на шоссе. Бысто темнело.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Генрих Иоффе: Рассказы

  1. Большое спасибо за ваши рассказы, одновременно простые и заставляющие задуматься.

  2. Какими бы ни были драматичными и трагическими эти рассказы, есть в них объединяющее начало — любовь автора к своим героям, ко всем. Тонкая, чувственная лирика. Спасибо!

Добавить комментарий для Benny from Toronto Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.