Я давно уже осознала и приняла за данность: если алкоголику приспичит выпить, его невозможно оттянуть от бутылки. Если наркомана одолеет охота на дозу, никто и никакими силами не сможет оторвать его от иглы… Точно так же и графоман непременно возьмет свое, раз уж он занес руку над писаниной или прокашлялся выступить.

Пресловутая душа графомана

Лиля Хайлис

1

В статье «Графомания. Краткое пособие» мы с Александром Зевелёвым выделили следующие признаки графомана:

Признак 1. Графоман пишет всегда и везде.

Признак 2. Графоман тему всегда найдет, как свинья грязь.

Признак 3. Графоман пишет очень много, а выступает неограниченно много.

Признак 4. Графоман прёт на публику обилием слов, эмоций, восклицательных знаков.

Признак 5. Графоман всеми силами избегает шлифовки.

Признак 6. Графоман непременно найдёт момент для перехода на личности.

И оказалось, что не досмотрели. Время выявило кое-что еще, о чем считаю необходимым поговорить в настоящем дополнении.

Не стану придерживаться прежнего формата учебного пособия, просто хотелось бы поговорить по душам, поскольку именно об этой невесомой и непонятной субстанции речь, в основном, и пойдет.

Что такое душа? Никто толком не знает. Ее можно увидеть? Пощупать? Попробовать на вкус? Взвесить?

Нет. Но чем слабее произведение графомана, тем сильнее автор уповает на душу, бьет себя кулаком в грудь и страстно вопиет, что пишет «от души», «с душой», «зато здесь вся моя душа», «всю душу вывернул», «народ рыдал во время чтения», — ссылок не счесть. Переспорить нашего героя в разговоре невозможно: явно большевистской породы и нет такой высоты, которой он в бою не одолеет.

А ведь если бы виршеплет со всей свой напористостью принялся за постижение литературного мастерства, он видимо покорил бы и эту нелегкую вершину даже при полнейшем отсутствии таланта, да вот беда!

По каким-то одному ему понятным причинам, стряпатель того, что сам считает стихами, бежит овладевания ремесла поэта хлеще чумы, ссылаясь на нехватку времени или на что угодно. Знание родного языка, понимание техники стихосложения, чувство ритма, да элементарный вкус, — это же и есть основные составляющие такого воспроизведения эмоций в звуках, которое способно вызвать ответные эмоции у читателя. А иначе для чего поэзия?

Рифмоплет настойчиво и систематически отвергает и грамотность, и технику, и ритм, и вкус, надрывно и слезно заменяя их одним единственным тем, что, возможно, и критерий, да только не поэзии, а чьего-то невежественного вымысла, обозначенного емким словом «душа». Именно потому поэтишка никогда не превратится в поэта и останется бумагомарателем. А воспеваемая им душа до конца своих дней не разовьется в настоящую, достойную хоть какого-то интереса.

Отклонюсь от поэзии к прозе. Вот как получается у Хемингуэя изобразить в почти сплошном диалоге при помощи «я сказал» «она сказала» не просто трагедию послевоенного поколения, а характеры всех героев романа, каждую слезу леди Брет, каждый удар, ранивший ее сердце? Как? Я безуспешно бьюсь над этой загадкой с юности всю жизнь, бесконечно перечитывая “Фиесту”, которую уже давно знаю наизусть, но решения так и не нашла. Наверно, чтобы суметь написать роман “И восходит солнце”, надо быть Хемингуэем.

Тем не менее, известны честные авторы, не столь блистательные, отнюдь не так щедро одаренные природой, но достигшие определенного уровня мастерства трудом, шлифовкой, изучением науки слова, — а кто сказал, что этот путь запретен или неправеден? Почитайте Джека Лондона и о его жизни. Вот кому пришлось не просто трудиться, а бороться за своё место в литературе всю жизнь, с молодости и до смерти. Потому что творческий путь его начался в Оклендской таверне мытьем посуды. А закончился тем, что в сорок лет этот могучий человек не вынес последней подлости судьбы: сгорел его только что отстроенный дом Волка в Лунной Долине.

Я рыдала там, на могиле великого писателя, именно от осознания ударов, обид и несправедливостей, которые, непонятно за какую провинность, терзали Джека Лондона все его недолгое существование и довели-таки, в конце концов, до гибели. Конечно, сравнивала его жизнь со своей: так вот сама живу с детства, как будто стреляюсь с этим миром на какой-то бесконечной неравной дуэли.

Но я не пытаюсь сейчас найти ответа на извечный вопрос творцов, необходимы ли для музы муки. Как показывает история, в некоторых случаях страдание столь велико, что авторы не в состоянии его выдержать и пережить.

Вернемся к теме.

Однажды мне довелось побывать на встрече героев Афганской войны. Немолодые люди, увешанные орденами и медалями за храбрость и боевые заслуги, вызывали почтение, не меньшее уважение рождали их рассказы о войне. Я сидела перед ними, трусиха трусихой, преклоняясь перед отвагой каждого из этих мужей.

И вдруг один из них встал, неторопливо открыл скромно лежавшую перед собой тетрадку и прокашлялся.

— Давай! — раздались поощрительные крики.

И мужчина дал. Не скажу, что более отвратительной безвкусицы мне не приходилось слышать до тех пор. Приходилось. Но и то, что я получила на этот раз, с первых же строк долбануло слух бездарным и антихудожественным набором слов: плохим русским языком, чрезмерным обилием ненужных междометий и местоимений, всеми известными штампами, не говоря уже об отсутствии ритма, и если подобием рифм, то ся-ся или тебя-меня, — в таких случаях лучше поскорее отключиться, я перевела внимание на лица слушателей. Те чуть не плакали, тронутые воспоминаниями автора. Замеченные мною нюансы никого, кроме меня, вовсе не волновали; аудиторию увлекал сюжет, героизм и обязательные слезы в непременном приложении: горячие — невест, праведные — мам, скупые — товарищей…

Когда «акын» закончил эпический кошмар, то сначала с гордостью принял свою порцию аплодисментов, а потом взглянул на меня, выражая чуть ли не детскую радость победы: вот, мол, как мы можем.

В заключение, автор хвастливо признался:

— Сел и за пятнадцать минут накалякал! — словно в скорости сочинения заключается его главное преимущество.

А кто-то из публики еще с апломбом заметил:

— Да! Это — поэзия!

После я пыталась объяснить строчкогону, что стихи не калякаются, а надо многому учиться, постигать мастерство, шлифовать каждый звук для того, чтобы получилось хорошее стихотворение, — куда там! Собеседник изворачивался, перебивал, отказывался слушать, ссылался на нехватку времени, «мы академиев не кончали», «люди плакали, что еще надо», снова выпаливал в меня своей пятнадцатиминуткой, — короче, весь графоманский набор буквально ощерился в меня градом стрел. Наконец, последний аргумент — «главное — всю душу раскрыл!», — мне стало ясно, что этот спор мною проигран.

Каковы же свойства той самой души, которой, по мнению борзописца, должны прощаться полное отсутствие необходимых поэту таланта, образования и шлифовки?

Лично мне она глубоко противна, душа графомана, на мой взгляд, сентиментальная, сопливая, щенячья, узколобая, тупая, однобокая и какая-то чересчур уж устойчивая. Все отмеченные мною свойства к переменам не склонны. Интересно, даже парадоксально то, что кем бы ни был человек, какой бы широкой ни была его душа, с превращением его в виршеплета, она немедленно скукоживается, теряет все привычные себе стороны и, как по взмаху волшебной палочки, делается все той же мелкой душонкой. Был человек, герой, воин, характер, стал — щелкопер, ремесленник от литературы, метроман, рифмач, слагатель, — синонимов хоть отбавляй, мы назовем его просто: графоман.

Почему я выделяю именно эти качества? А вот почему. Даже не стану сейчас вдаваться в любимые бумагомараками детали: цыганский табор, лагерь, турпоход, юбилей, свадьба, материнская любовь, предательство, — темы как темы, почему нет? Но в руках бездаря, который к тому же ленится тратить силы и время на шлифовку, да и не знает, как шлифовать и куда, подготовки ведь нет, — цыганский табор, лагерь и турпоход предстанут миру одинаково романтичными, никакой правды мир из той романтики не выудит; материнская любовь выйдет непременно попранной, а предательство неминуемо наказанным. О свадьбах и юбилеях даже говорить противно: безграмотное мычание сплошных уменьшительных суффиксов, способных сделать из взрослых, а то и престарелых, проживших жизнь людей каких-то сопливых малолеток сю-сю-сю-му-сю-сю, еще и через газету, когда просто можно было бы набрать номер телефона.

Возможно, здесь уместно упомянуть о труде скульптора. Для того, чтобы в глыбе найти скульптуру, а лишнее отсечь от камня резцом, уж наверное надо знать, что и где отсекать, какие применять инструменты, какую силу удара и напряжение рук, иначе из задуманной талии получится кривая задница, а что могло бы вылиться вместо факела знаменитой Статуи Свободы, возьмись за ее производство графоман в ваянии, вообще лучше промолчу.

То же и со словесностью. За любой темой, за которую возьмется строчкогон, издавна закреплен эшелон штампов и, уж будьте покойны, самый махровый из трафаретов окажется первым, что придет рифмоплету в голову. Поскольку отделки ждать не приходится, понятно, что ясные понятия и глубокие чувства сформироваться не смогут: для эволюции ума, уточнения и обострения чувств, закалки и роста души нужен простор хорошего языка, свобода мысли, штампами не скованная, нужны смены декораций, события, движение, поиск. А какое движение, какой поиск там, где вся рифма в суффиксах ся-ся, тебя-меня, пил-бил?

Душа графомана попросту не имеет возможностей развития: каляканье за пятнадцать минут не позволяет. Не тот Заратустра, извините. А зато писаке предстоит нелегкая борьба за выживание в мире, где существует настоящая поэзия и честные хорошие поэты… Тут начинаются такие темы, такие сюжеты, вернее, интриги с кульминациями, — тема не для настоящего сочинения: может быть, когда-нибудь…

В романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» Печорин рассуждал о том, что мнение большинства, как правило, глупость, потому что оно нравится большинству.

Большевики пытались эти рассуждения опровергнуть, а самих Печориных извести под корень. История показала неправоту большевиков.

Но здесь на ум приходит нашумевшая песня, весьма излюбленная большинством слушателей, ставшая популярнейшим шлягером. Автор текста и музыки М. Звездинский. Петь с душевным надрывом. Я сама, услышав впервые, подумала: Боже, неужели там действительно для песни началась новая эра?

Стала вслушиваться.

«А в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших ведут в кабинет»… Я не поверила своим ушам. И это глотают миллионы и не давятся! А ведь никогда человек, бывший на короткую ногу с поручиком Голицыным и корнетом Оболенским не выразился бы так. Не сошло бы даже в страшном сне с его языка ни «сидят комиссары», ни «девочек наших», ни уж тем более «ведут в кабинет».

В первом примере, живут, находятся, работают. Сидят — сказали бы, возможно, комиссары, да не те же, те все-таки вроде тогда назначались пограмотнее, а из мещан, пришедшие после, которые «академиев не кончали», к революции отношения не имели, просто липли поближе к кормушке. Да теперь не об этом.

Девочек наших — из лексикона Мишки Япончика и его команды. Голицыны и Оболенские называли их барышнями, ну хотя бы девушками…

А вести всем всех в один единственный кабинет? Ну, знаете! Здесь просто напрашивается множественное число, но не влезло в ритм, а мучиться в поисках автор не счел нужным. И оказался прав: сошло и так.

Истлевший штамп «Хмельные цыганки» вернули мне на лицо язвительную насмешку.

Что же касается концовки… Совок останется совком со своим совковым шовинизмом, а чем заканчивались подобные возвращения, нам хорошо известно из истории. Так что, чудес не бывает.

Когда графоман кивает на мнение полюбившей его толпы, я могу только молча усмехаться.

Впрочем, даже безмолвно, мне как-то удается мозолить такому «большинству» глаза и вызывать на себя огонь, хотя, видит Бог, я совсем этого не хочу. Но опять же, речь, как никак, не просто о большинстве в чистом виде, мы ведь сейчас о графоманах!

На текст моей песни «Фиеста или монолог быка», посвященной памяти Владимира Высоцкого, некие приволжские барды откликнулись весьма живо и очень неприязненными частушками. Зацепило молодцов начало песни «Людское стадо бесится, ревёт», — по-моему, они даже не удосужились дочитать, не то чтобы вникнуть в суть, понять, что вся песня идет от лица быка, выведенного на убой в испанской фиесте. Естественно, что бык назовет стадом любое скопление однородных особей.

Приволжские барды всполошились и быстренько состряпали ответ, который мог бы послужить хорошим примером писанины рифмача во всем великолепии. Начала эта братия с обвинения указующим перстом: «Ты стадом людей не зови». Далее пошли еще и антисемитские мотивы, как мол посмела эмигрантка, еврейка, имя мое называлось не иначе, как с уменьшительным суффиксом (первый признак того, что графоман руку приложил) и непременно на ты, хотя я что-то не припоминаю пития с ними на брудершафт, цитировать строчку из их (!) национального поэта Сергея Есенина (другая моя песня, тут ребята проявили завидные познания моего творчества). Грамоты, знания родного языка, ремесла стихосложения, да и обыкновенной культуры им все же не хватило на авторство мало-мальски достойного произведения, вот и просклоняла в интернете мое имя по всем падежам паскудная пошлятина, каких множество.

В русскоязычной литературе и фильмах принято чуть ли не за стереотип изображать бардов немытыми-нечесаными, малообразованными вонючими дядьками от сохи, которые несут с извечным окурком на губе под расстроенную гитарку несусветную чушь. «Графоманы от гитары» наследили и здесь.

Так пользуюсь случаем напомнить, что барды — это совсем другое. И даже не просто высокая поэзия под гитару, тоже нет — то романс! Евтушенко определил в Братской ГЭС: «Поэт в России больше, чем поэт». Бард в России тоже больше, чем бард. Романтика, туризм, хоровые бдения, — все это набежало уже потом: начинаниям полагается сворачивать в сторону свой ход. Но сделали и утвердили бардовское искусство в России Александр Галич, Юз Алешковский и Владимир Высоцкий, — и это был прежде всего протест против «изьмов» в форме песни, где музыка не являлась приоритетом, зато стихи были не «словами», а хорошими, полными смысла и подсмысла стихами, с идеей, жизнью, краской, светом, настроением, юмором и театральными элементами. Бард в России всегда ходил по краю пропасти, а душа его летела на свидание с богом.

Это не моя тема сегодня. Вышенабранный короткий параграф я уже вычеркивала из очерка трижды, не знаю, оставлю или снова вычеркну и уже не восстановлю. Пока возвращаюсь на круги своя.

Другое «украшение» мне удалось убрать, вычеркнув из сайта Стихи.ру собственное стихотворение «Памяти Марины Цветаевой». Здесь необходимо отметить еще одну породу пачкунов от творчества, неожиданно получившую зеленый свет для своей пачкотни. Затрудняюсь дать название сиим акулам интернета, но абсолютно убеждена, что все они из графоманов, которым раньше постоянно отказывалось в публикациях. А сейчас — что бы новенького ни вышло на сайтах, литературное ли произведение, кинофильм, сериал, упражнения для похудения, кухонный рецепт, — внизу непременно спросят — и красуются же! — комментарии по поводу новинки.

Это широкое поле деятельности, где наконец-то оказалось возможным безнаказанно высказать накипевшее за все время вынужденного молчания, сделалось как раз тем самым медом, на который и слетелись мухи — борзописцы всех пород.

Выражать свои мысли, если вообще бывает, что выражать, ясно и грамотно они так и не научились, отделку так и не посчитали нужной, вкуса так и не приобрели, зато накопили горечи и желчи, которую в качестве критики выливают на все и вся.

Такой «эксперт» не удосужится поговорить об идее, ритмике и рифмах стихотворения или о сюжете, героях, языке, авторских приемах романа, об актерской игре или световой окраске фильма, на худой конец, о динамике сериала, зачем? У него, графомана, и понятий таких нет, и они ему и не нужны, ему лишь бы отметиться.

После фильма такой судья ляпнет: «Не фильм, а слезы» или «Смотреть не на что». Посмотрит сериал и накропает в духе незабвенной Эллочки: — «Мрак» или «Бред». Прочтет книгу и выматерится.

Вот и остаются в интернете «Белинские» с «Добролюбовыми», от которых тянет зареветь. Где конструктивная рецензия, в результате которой хочется изменить произведение к лучшему? А зачем напрягать мозги и силы для ее создания? Гораздо проще обругать автора.

На мое стихотворение «Памяти Марины Цветаевой» я получила комментарий следующего содержания: «Вот такие вот интеллигентишки продали Родину». Родина, конечно, с большой буквы, а как же иначе. Подписан шедевр был некоей Жрицей чего-то там, не то какой-то стихии, не то какой-то волны. Уже по одному псевдониму нетрудно догадаться, что за, простите, харю, скрывает под собой маска, потому что поэту достало бы вкуса ни за что так претенциозно не назваться.

Кроме того, порядочные люди в таких случаях подписываются. А эта где-то в глубине души чувствовала, что делает публичную каку, открыться ей было стыдно, но не напакостить не могла, ну никак.

При этом меня критикесса не знала и понятия не имела о том, что лично для меня, как для многих поэтов, особенно евреев по национальности, родина, ее с большой буквы родина, всегда была злой изводившей нас мачехой; всей своей жизнью там я выстрадала право на каждую букву своего стихотворения.

Да ведь и подписалась я своим именем, иду с открытым забралом: вот она я, а вот то, что я думаю. И какая-то… жрица… с промытыми мозгами, которая явно стесняется себя и своего имени и, скорее всего, не имеет представления о жизни, творчестве и трагедии Марины Цветаевой, а значит, не знает своей поэзии, позволяет себе влезть с таким комментарием — все равно, что, как говаривал Саша Зевелёв, «облаять из подворотни».

Еще один пример из своей истории задолго до интернета. Одолевал меня несколько раз на слетах некто, не помню имени, возомнивший себя одним из нас по одной той причине, что барды народ доброжелательный, в открытую никого кулаками не гонят (хотя иногда следовало бы даже палками), стараются напрасно не обижать, не ранить, не конфликтовать, в результате получаем…

Лично я схлопотала, в конце концов, от этого типа под видом эпиграммы на мою песню «Гадкий Утенок» безграмотный, антихудожественный и совершенно омерзительный на себя пасквиль, причем еще с потугами на остроумие; юмор же заключался в применении к моей походке (я тогда с трудом ковыляла после аварии и полугодового катания в инвалидной коляске) и почему-то голосу эпитета «гадкий».

С чего этот товарищ привязался именно ко мне, я толком не знаю, есть только кое-какие соображения. На одном из слетов кто-то из устроителей попросил меня провести семинар по мастерству стихосложения. Жарища, спрятаться от солнца почти негде, «посередине этого разгула» в надежде, что никто на форум не приползет, маюсь я, а какой-то тип с двумя дочками не поленился, пристал ко мне. Девочки русского языка не знают и знать не желают, да и вообще хотят купаться, а папаша почему-то заставляет их мучить несчастную тетю глупыми стишками. Вспоминаю еще, что безграмотными. Полагаю, мерзостное произведение стало результатом того семинара. Подозреваю, что такое эпиграмма и чем отличается от пасквиля, тот человек так и не знает. Я, во всяком случае, не стала ему объяснять: просто прекратила здороваться.

А сколько таких изводили бедного Зевелёва! Он их ненавидел еще похлеще меня. Но не умел или не хотел выражать подобные чувства публично. Даже Сашина смерть стала поводом для всплеска кое-чьей из них бурной деятельности. В среде бардов почему-то принято их щадить, вот я и поставлена в жестокие рамки, не могу приводить примеры, не имею моральных прав называть фамилии.

А ведь они среди нас и уж они-то нас не пощадят. Не прекратят донимать ни своей напористостью, ни своим невежством, ни своим ханжеством, прикрываясь самым настоящим щитом своего графоманского бездушия: словом «душа».

2

По давней традиции я послала написанное руководителю «Полуострова», известному барду и моему личному другу Леониду Духовному.

Он разрешил мне процитировать свой ответ. Делаю это частично, опуская личные замечания.

«… С кем вы полемизируете? С графоманом? Тогда вы зря тратите своё время и талант… Кроме всего прочего, графоманы — назойпивы, обиженны на весь свет и страдают манией преследования: любое ваше замечание они воспримут, как унижение, мол, тоже мне — критики и я такой же поэт (писатель, композитор и т.д.), как и вы! Нет? Ну, тогда я о вас напишу и в газету, и в Facebook, а ещё и в IRS! И сделает это, ибо страдает злобной «писючестью», выход которой лично вы «несправедливо» ему перекрываете!!!

… Вы можете только не иметь с ним дело и “не оспаривать глупца”…»

Мнение Леонида Духовного уважаю безмерно. Чужой ярости и мести боюсь очень. Все же, что касается IRS — при моих «богатствах» и доходах мне себя тиражировать не на что, поэтому вряд ли даже сия могущественная комиссия найдет, что с меня содрать. Да я ведь и не перекрываю никому никаких выходов. Так, болтовня, да и только.

Чего же, в таком случае, я добиваюсь этим коротким очерком?

По всей видимости, вопрос о приложении дискуссии останется риторическим. Естественно, с пачкуном полемизировать смысла нет, я прекрасно это понимаю. Для чего же пишу? Мои малолетние внуки в ответ на грозное «ты зачем это натворил?» недоуменно лопочут «ни няю». И продолжают творить свое.

А действительно, зачем люди пишут спорные эссе в тех случаях, когда дебаты абсурдны? Возможно, потому что продолжают надеяться на то, что кто-то прочтет, услышит и что-то поймет, и что-то в этом мире все же изменится? Пусть на чуть-чуть, потом, может, еще на чуть-чуть?

Да разве я на что-то надеюсь? Нет, конечно. Я давно уже осознала и приняла за данность: если алкоголику приспичит выпить, его невозможно оттянуть от бутылки. Если наркомана одолеет охота на дозу, никто и никакими силами не сможет оторвать его от иглы. Если картежнику втемяшится проиграться, он непременно изыщет возможность это сделать, обойдя любые заслоны. Точно так же и графоман непременно возьмет свое, раз уж он занес руку над писаниной или прокашлялся выступить.

— Это же танк страшной убойной силы, — смеялся все тот же Саша Зевелёв и частенько мудро предупреждал меня: — Лилька, не бросайся на амбразуру.

— Не кидайся на амбразуру, Люлек!

А я? Что делаю я?

Когда-то у одной эмигрантки в Нью-Йорке выхватили сумку и удрали. Она стала вопить по-русски: «Караул!» и «Держи вора!». Когда ее потом знакомые расспрашивали, зачем она это орала, дама отвечала: «Ну что-то я должна же была делать! Вот и делала, что могла.»

А сколько же все-таки крови способны попортить умным глупцы. Легко свысока заметить «и не оспаривай глупца», когда от них не зависишь, но ведь они постоянно как-то умудряются пробираться на должности, захватывать места, удерживать позиции таким образом, чтобы указывать талантливым и умным, что и как творить. У «глупцов» всегда в руках какая-то бюрократическая машина, а под рукой соответствующая инструкция или статья закона.

Когда-то в наивном порыве я послала в один из советских молодежных журналов, не помню точно, какой именно, свой рассказ «Памяти Маяковского». В ответ получила отказ, где мой рассказ обзывался «Памяти Мояковского». Как мог мало-мальски грамотный человек допустить такую опечатку?

Но безграмотные, бездарные творчески, на мой карательный взгляд, вообще антитворческие личности, каким-то непостижимым образом умудряются даже здесь, в эмиграции поставить талантливых в сильную от себя зависимость.

Я сказала непостижимым? Ну отчего же — вполне понятным. За деньги можно купить издательство, типографию, на худой конец, страницу в интернете. Деловая хватка — думаю, тут почти у каждого настоящего художника непроизвольно вырвется завистливый вздох, настолько творчество с бизнесом несовместны, — позволит щелкоперу не только использовать писателя в целях наживы, но и потихонечку еще потрубить рядом свое имя, как создателя беллетристики. Читатель, конечно, в конце концов, раскусит, что за бредятину приобрел под маркой литературы, но под шумок книга уже продана, писателем графоман уже себя объявил. А дай ему волю, то произведения настоящего честного автора в его газете, журнале, интернетной странице света не увидят: кому нужна конкуренция? — к тому же строчкогон полагает наивно, не будь рядом другого, публика заметит его. Поэтишке застит поэт.

Престиж, деньги, самоутверждение, власть, — удивительно другое: почему во все это непременно надо вмешивать поэтов и писателей, актеров и художников, бардов и певцов? Однако, это давно не сюрприз. Зачем богачу покровительствовать искусствам? А черт его знает, но исторически происходило всегда и везде.

В нашей эмиграции существует что-то вроде домашних салонов, куда приглашаются заезжие звезды. Создают такие салоны люди, от искусства часто далекие. Мне доводилось несколько раз встречаться с хозяевами подобных мест. Верховодят там чаще дамы. Представляю, из тех, что юными барышнями обвешивали стенки фотографиями модных актеров и певцов, полагая верхом образования знать, кто на ком женат и кто с кем в разводе… Впрочем, они и теперь, вероятно, считают себя эрудитами, будучи в курсе закулисных сплетен… Но теперь получают возможность еще к кому-то из богемы приблизиться, предоставляя тем лишний заработок.

Вспоминаю историю одного из моих друзей, известного российского актера в безвыходном тогда положении, использованного буквально за копейки вообще в качестве дешевой рабочей силы, фамилий называть не хочу преднамеренно.

Для дого, чтобы унижать других, не обязательно обладать достатком. Не всякий богач стремится к общению с богемой. Не у каждого мецената хороший вкус.

Есть еще разновидность «приближенных», когда вовсе не богач, не меценат, но душа горит графоманить, на гитаре бренчать обучен, в Москве тесался в каких-то бардовских «кустах» — и полный вперед: деятель рвется организовывать, самим бардам и поэтам устраивать слеты просто лень, так почему бы в этом не помочь, дальше — больше, раз он, деятель, все отлаживал, он берется всеми и управлять, решать, кого когда ставить в концерт, кого каким образом объявить, кого протолкнуть, кого замять, кого повысить, кого занизить. А себя не только заставить слушать, но провозгласить чуть ли не богом!

И это мы проходили. На моих глазах такой «бог», а на самом деле, пачкун, — и снова намеренно не называю фамилий, пытался устроить именно подобное управление, только здесь, в Калифорнии, оно не прошло. Игры с богами — дело страшное, человеку не прощаются.

Увлекшись вопросами, от творчества далекими, я ушла от болезненной душевной темы. Отчасти, это случилось, еще и потому что последствия воздействия на человека власти над себе подобными или, еще ужаснее, над теми, кто по каким-либо категориям выше его, известны из истории. Дорвавшаяся до власти душа ржавеет. Или становится заскорузлой от грязи, унижений, лжи, издевательств, поруганий, лести, похвальбы, несправедливых чествований…

Совсем недавно мой пятилетний внук, узнав об истории Исхода, на полном серьезе спросил меня, была ли я в рабстве в Египте, строила ли там пирамиды из больших камней, выводил ли меня оттуда Моисей… да, и как звали фараона и что он делал. И я тоже совершенно серьезно отвечала, что в рабстве была, только та страна называлась не Египет, а Советский Союз, пирамиды строила там вместе со всеми не из камней, а из множества слов-обманов, вывели меня не Моисей, а диссиденты, а фараона звали Леонид Ильич и брызгал он слюной на всех… Огромные голубые глаза внука смотрели на меня сочувственно, все-таки мы с ним очень близки.

Что чувствовал Бровастый, когда команда литературных деятелей под угрозой наказания или за особый паек сочиняла «Малую Землю»? Когда в нищей стране в лицо голодному забитому народу швырнул огромные тиражи сего труда? Когда получал незаслуженные воздаяния за свою «нетленку»? Знал ли, что этого никто не читает? Знал ли, что книжечки брезгливо сдаются как макулатура для того, чтобы получить талон на покупку Дюма, Сэлинджера или Хемингуэя? Знал и удовлетворенно ржал, радуясь лишним плевкам в интеллигенцию? Была ли у него вообще душа когда-нибудь раньше? И где она теперь, эта «Малая Земля» «Брежнева»? Помнит ее хоть кто-либо? Вспоминают ли, кроме анекдотов, сие «литературное произведение»?

Неисповедимы, на самом деле, пути господни. Толпа или те, кто объявляет себя ее вершителями, в сию минуту не всегда выбирает в любимцы достойнейших. Но Клио и остальные музы тихо вершат свой суд, убирая из памяти искусств тех, кому перепало от неподготовленного большинства: где пьяные аплодисменты, где восторженные слезы, где нечестные златые горы.

Буквально предвижу ехидный вопрос оппонента:

— А ты уверена, что музы со временем не уберут тебя?

Ну что ж, отвечу по любимому Маяковскому:

— Встретимся в литературе через сто лет — поговорим!