Марк Штейнберг: Седьмой вагон. Продолжение

Loading

Нет, друзья, есть, есть, Бог над нами! И узнал Он (не иначе как ангелы доложили) что пропадает от любви один еврей на краю земли, мечтая, но не ведая путей к любимой. Он честный достойный солдат. И нет у него радости — недостижима она, в крепости заперт солдат. Любимая же — далеко. И Он протянул длань…

Седьмой вагон

Марк Штейнберг

Продолжение. Начало

Не шпага, так пистолет

А между тем, Лялинька из сердца моего никуда не делась. Стоило отвлечься от службы, и всплывало: «Ну, говори…», «Вернешься…». Господи! Да босиком бы рванул по шпалам. Дезертировать, что ли? Ну, это уж из идиотских снов. Изливал тоску по ней в стихах. К примеру, из сонета:

Моя любовь! Ты мне дороже жизни.
Я позабыл родных, друзей и ближних,
Ты заслонила целый мир собой
Чем заслужил я этой пытки муку!
За что ослепшею безжалостной судьбой
Я осужден на горькую разлуку?

Письма приходили не часто. Были весьма лаконичными. О любви напоминало только слово «Целую». Размышлял — любовь по переписке? — с Лялинькой такое неосуществимо. Станет она дожидаться когда я соизволю! Да и что соизволю? Отпуск светил мне не раньше чем через полгода. Соревнования, сборы накрылись— сам присягу давал. Да и проходил я уже этот вариант в прошлом году. Встречались в Ташкете по случаю спортивных событий окружного или армейского масштаба. В результате была она готова со мной хоть на край света. А именно там и находится Кушка! Но вот папенька ейнный на сей счет имел другое мнение. И не хватило у Лили мужества,что ли — масштаб чувств не тот оказался и капитулировала она перед папой. Домострой еврейского замеса! Как в средние века, черт бы его драл!

А как моя Лялинька на этот счет? В Намангане этом, слава Богу, даже намека на папочку нет. Я, кстати, понятия не имел тогда, существует ли у ней папочка. Да и вообще о семейном, квартирном, имущественном и еще какие быть могут положения у моей любимой, был, так-сказать, неосведомлен абсолютно. Из ленинградского прошлого знал лишь про Коминтерна этого. Что отнюдь же не рождало энтузиазма.

Да и зачем? Главный вопрос — недосягаема она. И не может никоим образом оказаться в пределах досягаемости. Чудо разве что произойдет.

И вдруг! Нет, друзья, есть, есть, Бог над нами! И узнал Он (не иначе как ангелы доложили) что пропадает от любви один еврей на краю земли, мечтая, но не ведая путей к любимой. Он честный достойный солдат, за евреев — горой… И нет у него радости — недостижима она, в крепости заперт солдат. Любимая же — далеко. И Он протянул длань. И стало так…

Вот что, друзья мои, думаю я сегодня. Уверен — так и было. Потому что, решил судьбу мою тот день. А тогда я просто ошалел от счастья. Поверить боялся в то, что сказал мне физрук дивизии:

— Поедешь на окружные по стрельбе, приказ пришел из корпуса.

Да, приказ был и гласил: «Направить на состязания в Ташкент члена сборной по стрельбе ст. л-та Штейнберга М. Форма одежды — для строя. С собой иметь личное оружие в кобуре.»

Запомнил дословно этот судьбоносный документ. Но, что было с комбатом! Гольдин рвал и метал!

— Ты же слово мне дал, что завязал со спортом! И опять сматываешься! А ротой твоей кто командовать будет?

— Товарищ подполковник! Свяжитесь и скажите, что я ехать не могу. Я же непричем.

Ишь, притворился — оправдывался, отлично зная, что «дуэльную» в корпусной команде стреляю я один. А комбат может только утереться. Приказ есть приказ.

И вот прибыл в Ташкент. Быстро пройдя формальности, начал названивать в Наманган. Куда загнали всю троицу девичью для приобщения узбеков к испанскому языку. Но связаться с Лялинькой сумел лишь после соревнований — хреново в те поры телефоны работали. Спросил:

— Можно, я приеду, у меня есть два дня?

— Приезжай, конечно приезжай.

Как понимаете, стрелял я неблестяще. На шестом противнике вылетел. Это и надо было мне в те поры. Освободиться для дел, куда более милых сердцу, чем стрельба по фанерному макету противника.

Вторая встреча

Марк осенью 1953 года

И произошло это в день четвертый месяца ноября, того же великого года — 1953-го. Когда помер Сталин, слава Богу. Когда я увидел Лялиньку впервые. Когда приехал к ней в город Наманган.

Был он вполне заурядным областным центром Узбекистана в послевоенное время. Асфальтированная улица единственная — от вокзала до Обкома. А от нее по флангам — море разливанное серых глинобитных домишек в улочках, пересекавшихся под самыми чудовищными ракурсами. А то и просто сбившимися кучей в тупиках. И арыки! Так называются канавы с проточной и не очень-то, а то вовсе стоячей водой. Они были везде. Такая, понимаете ли, Венеция азиатская. Пыльная, несмотря на обилие всяческой зелени. Чайханы, куда не глянь. И люди в полосатые халатах, в тюбитейках на бритых остроконечных черепах.

Впрочем, вполне доброжелательные к человеку в военной форме. Совместными усилиями показавшие путь к заветной улице. Где на дверях неприглядной мазанки белела записка: « Я в школе, приду в 3 часа. Обожди или приходи». И указан адрес школы.

Ну, как понимаете, дожидаться — терпения не имелось. Пустился к школе, которая находилась на окраине. Представляла собой глинобитный же барак весьма непрезентабельной внешности. Спросил у женщины, стоявшей у входа, где учительница испанского языка.

— О, Лариса-хон, знаем! — ответствовала она — Сичас, сичас позову! — И помчалась по школе, истошно вопя: — Лариса — хон! Лариса — хон! Выхади! К тибе милисия пришел!

И прекратил течение свое учебный процесс. Раньше Ларисы-хон вывалилась толпа учеников вкупе с учителями. Потом появилась и Лялинька. Подошла ко мне, обняла и…поцеловала. Пояснила обступившим учителям: — Это мой жених. Он приехал.

И директорша разрешила ей идти домой.

По пути, не мог поверить счастью. Все норовил прикоснуться, обнять. А Лялинька не отстранялась, улыбалась загадочно как-то. Это тревожило. Но назвала же женихом не зря, наверное? Сомнения перебивали ощущения радостные. И все хотелось на руках понести. Разок попробовал даже. Выскользнула, смеясь.

Но вот и зАмок глинобитный. А внутри… Хоть и застилало счастье очи, но разглядел интерьер, с позволения сказать, не аскетический, а убогий до крайности. Защемило от жалости к обитателям этой нищеты. Пол земляной, потолок дощатый щелястый. Три кровати железные по углам. Нечто за простыней ветхой, оказавшееся умывальником, над ведром свисавшим. Примус на подобии стола, табуретки разномастные.

И три моих попутчицы, студенточки ленинградские, среди убожества такого. Что не помешало нам устроить пиршество на столе этом колченогом. У меня, правда, кроме пистолета в кобуре, ничего с собой не было — чемоданчик у тетки бросил. Сбегал в ближний магазинчик, приобрел местного производства настойку «Рябина на коньяке». Ну и чего еще для счастья надо! Сидело Счастье рядом, можно было на него сколь душе угодно глядеть. Руку погладить. И еще чего…

Потом поднялось Счастье с табуретки, стало за моей спиной. Прижалось к ней (спине то-есть). И сказало Счастье: — Девочки, Марк сделал мне предложение! Ответили хором: — А ты? — А я пока не решила. И тут началось обсуждение в три голоса. На испанском. Меня как будто и не существовало вообще. Вышел покурить. Там лавочка за дверью имелась. Вот и сидел, покуривая. Прислушиваясь к речам и смеху, из-за дверей доносящихся.

Все это проиходило в ноябре, ночь давно наступила. Зашел в аппартаменты и понял расстановку сил: Галя была на моей стороне, а Шурка — за то, чтобы не торопиться. Летом вполне в Ленинград вернуться можно. А ведь там… Кто был там, я понял еще в купе. Тот самый, Коминтерном названный, черт бы его подрал!

Потом мы долго сидели на доске этой, лавочку изображавшей. Лялинька утверждала, что так не бывает, мы друг-друга не знаем, надо лучше познакомиться, а потом решать. А я прижимал ее к себе и был счастлив. Твердил одно и тоже: не могу я без тебя, ну, не могу, вернусь и с тоски сдохну. Или застрелюсь в минуту какую-то особенно тоскливую. Честно говорю. Мы ведь в Кушке всегда с оружием. Ты же не хочешь, что бы я застрелился, правда? Ну, а как мы можем друг-друга узнавать на таком расстоянии? Я теперь не смогу на соревнования ездить, командуя ротой. А отпуск еще не скоро, в июле запланирован. Больше полгода. Не выдержу, ну не было у меня такого, я так тебя люблю.

Повторял как мантру это заклинание. Но не больно — то действовало. Вернулись в комнату, каждый при своем, так сказать.

Уложили меня на одну из кроваток железных. А сами еще долго шептались. Собрал волю в кулак и заставил себя заснуть. Смело отнести это к разряду подвигов можно. Учитывая наличие Лялиньки в нескольких шагах.

Женитьба по-офицерски

А утром надо было уезжать. Лялинька отпросилась по телефону и пошла провожать. По дороге говорили все о том же. Глядел на нее и не верил, что в последний раз. Не будет ее рядом, как сейчас. Ведь такую нельзя не заметить, нельзя не захотеть. А если уедет в Питер, а там… И ощущение беспомощности абсолютной вызывало уже ярость во мне. Это состояние знал отлично. Помнил, помнил.

Ведь и года не прошло, как от горячо, вроде бы, любившей, ушел с пустыми руками и раздолбанной душой. Нет уж. Одного такого провала достаточно. Второго не будет. Не будет и все тут.

Поезд уже подан был. Стояли мы на перроне против вагона № 7, того самого. Заветного. Сказал — Смотри, Лялинька, смотри — вагон тот же самый, седьмой. Давай уедем. Сегодня. Сделай меня счастливым.

И вдруг. Заплакала любимая моя. Обхватила меня, в гимнастерку уткнулась и плачет. Приговаривает сквозь слезы: — Ты вернешься, ты же вернешься ко мне. Мы будем вместе. Ты вернешься, вернешься…

А тут — третий звонок! Оторвал ее от себя и сказал: — Вот встану на подножку и если ты не позовешь — уеду к чертовой матери. Навсегда. И не вернусь, не вернусь. Или — позови…

И вскочил на подножку вагона этого заколдованного, седьмого. Поезд тронулся. Медленно-медленно пошел. А Лялинька вдруг вскинула руки и закричала: Марк, сходи, сходи!.. Повторного зова не потребовалось.

Она снова обхватила меня и вымолвила: — Все, все, мы вместе. Мы вместе будем. Навсегда!

А я спросил: поженимся? Она кивнула. — Сегодня? — Она кивнула. — Я дам телеграмму в часть? — Давай. И мы прошли в почтовое отделение при вокзале. Я сообщил, что женюсь и попросил два дня.

Вернулись в ее квартиру, Ляля взяла паспорт. И отправились в ЗАГС. Вот так, просто. Никогда потом не видел у своей жены такого лица. Многое за 63 года произошло. Всякое, как понимаете, случалось. Но такого одухотворенного, такого сияющего — не появилось снова такого лица у Лялиньки за все эти годы, такие длинные и разные.

ЗАГС помещался в полуподвале. Обретавшая там узбечка приняла нас без всякого энтузиазма. Вопросила: -Заявление принес? Кто бы знал о таком документе! А она продолжила в том смысле, что после заявления еще срок некий выдержать надо. И только потом…

Вот, реприманд неожиданный, так у Гоголя, кажется! Что делать? И тут проснулись во мне всегда там таящиеся силы. Рявкнул во всю мощь командирской глотки:

— Ты что! Не видишь кто я! Я на границу еду! Я на границе служу! Я Родину охраняю! А ты кто? Ты враг, что ли? — гремел я, хлопая по кобуре.

Погреб ЗАГСа этого, по-моему, задрожал, не то что евонная хозяйка. Она просто сжалась с перепуга и лепетала:

— Хоп, Хоп! Все сделаю! Не надо так! Я боюсь! Давай, давай паспорт!

Паспорт был только у Лялиньки. На офицерском удостоверении штамп не ставился в те времена. И вся процедура нашего бракосочетания заняла считанные минуты.

Когда вышли, Лялинька, испуганно промолвила: — Вот ты каким можешь быть, милый мой. Я еще тогда, помнишь капитана, подумала. Но тогда ты спокойнее как-то был. А сейчас…

— Ну, тогда я уверенней был. Еще и не таких укладывал. А сейчас… В такую переделку никогда не попадал. И слишком многое на карте стояло.

Обе девы оказались дома. Глядя на нас, все поняли без слов. Поздравлять бросились наперебой. Когда угомонились, о свадьбе вспомнили. Как же без свадьбы? Счастья не будет, мол. А поскольку мне завтра уезжать, решили свадьбу устроить прямо сейчас. Лялинька даже умудрилась в баню отправиться — так положено, она знает. Впервые услыхал слово «Миква». И меня прихватила — тебе не помешает, мол. Ну, я, естественно, всю дорогу высказывался скромненько, насчет древних обычаев, когда жених с невестой мылись вместе. Невеста на это не реагировала, в задумчивости пребывала. С чего бы?

Потом начались суматоха, беготня, закупка еды, напитков. В качестве напитков — тот же нектар «Рябина на коньяке». К вечеру все было устроено. И даже гости были. Песни на испанском вместо музыки. Все как у людей!

Лялинька новое платье надела, Галкино, правда. И была чудо как прекрасна. В качестве невесты можно бы усадить и за стол в Кремле. Или –как в фильме зарубежном, какие появлялись изредка под маркой «трофейный». А вот жених — в форме «Для строя» — не слишком празднично смотрелся.

Но я же это скинул когда все ушли. К подруге. А невеста вышла из-за занавески в чем-то вроде рубашки ночной и подошла ко мне. Вскинула опахала ресниц своих чудесных. Молвила как-то застенчиво; — Я должна тебе что-то сказать… А я ответил: — Не надо, любимая. Я знаю! И подумал, но не добавил: — Знаю даже как его зовут.

Построить дом

Когда доложил я о прибытии, первый вопрос комбата был: « Кто она?». Я ответил специально на идише: «Зи из а идише мейделе» (Она еврейская девушка) и у Аркадия Марковича рот до ушей растянулся. Стал подробности выспрашивать. Я отвечал лаконично. Насчет происхождения и прочих деталей биографических и сам был в неведении. Кое-что Лялинька сообщила, провожая. Я этого докладывать не стал.

А комбат поинтересовался — где я с ней жить собираюсь. Ответил — как все, так и мы. Он разозлился и рявкнул: — Ошиваешься вне части, вот и не знаешь, что уже три бесквартирных семьи у нас. Твоя — четвертая. Вот и ты — как они — будешь ютиться черт те где. Все, хватит. Я решил — надо построить дом. Мы с последних маневров привезли кучу досок и брусьев. На дом хватит. Я их тебе отдам и ты построишь дом на четыре семьи. Это приказ.

Я заблеял с перепугу, что какой из меня строитель, я же минер и конуры собачьей не построил. И я же ротой командую теперь. Как с этим быть? И что я…

Комбат резко пресек мои доводы, заявив, что приказы не обсуждаются, а выполняются. А потом, по-мягше: « Мотл, ди быст а ид. Обер а ид кон махен олес, олес» — (Мотл, ты же еврей. Но еврей может сделать все, все)

И добавил: Иди, старшой, и думай как выполнить приказ. Завтра доложишь, послезавтра — приступишь.

«И пошли они, солнцем палимы», как поэт написал, Некрасов кажется. Обошел всех офицеров батальона. И оказалось, что командир десантной роты где-то там строил чего-то такое. Я было возрадовался — вот, пусть он и возводит. А потом — сник. Знал же комбата, черта с два изменит решение. И попросил Царюка этого помочь составить проект. Он согласился. И вечером мы начертили в трех проэкциях сооружение это. По комнате на каждую семью. Кухня общая на две семьи. Входы с двух сторон. По одному окну. И так далее. Проще не выдумаешь.

Я и место выбрал неподалеку от водопроводной колонки безхозной. Утром, после развода, доложил комбату свое решение: соберу в роте команду плотников, каменщиков и вообще — мастеровитых. Лейтенант Мительный будет за старшего. Дам ему два «Студебекера». Пусть строит — он тоже ведь бесквартирный, значит — заинтересован.

Комбат сразу заявил: — Ты, старшОй, не вздумай сачкануть от строительства. Считай его такой же своей задачей как и командование ротой. Отвечать будешь по-полной. Мительный твой — слабак. Зеленый он еще, только из училища. Ты за ним глаз имей всегда. А я его знать не желаю. Тебя знаю и с тебя шкуру спущу. Срок — два месяца, считая с завтрашнего дня.

И спросил хитровато: — Твоя женушка когда приехать намерена?

— Ну, мы решили, когда я ей пришлю пропуск в погранзону, она и выедет.

— А я советую — когда ты построишь дом — пусть приезжает тогда. Ни хрена, не помрешь с тоски. Жил же без нее. Только по бабам прекрати, ей все расскажут, учти. И про подвиги прошлые. Зато, приедет — а у нее свой дом, жена, хозяйка. А не беспризорная какая-то. Вот ей — богу, «Махт азой, ингеле майн» (сделай так, мальчик мой) — заключил Аркадий Маркович, ухмыляясь.

Ну, в тот же вечер ситуацию доложил в письме. А утром строительная эпопея обрела начало свое. Командовал я. Площадку выровняли. Стали траншеи под фундамент рыть. Я знал, что надо траншеи. А вот дальше…

Соломон Давидович

Лейтенант Мительный стоял с отсутствующим видом, как посторонний. Черт бы его драл! И вдруг… О, это вдруг! Сколько раз приходило оно мне на-помощь, когда казалось — всё, суши весла! В этот момент вдруг случалось нечто, меняло ситуацию, на правильный путь её направляло. Вот так и произошло. Ура!

Стоял неподалеку старичок, на палочку опираясь. Наблюдал как мы мечемся, канаву копая. Потом подошел ближе и окликнул: Командир! Иди ко мне! Я подошел.

— Ты чего строить надумал?

— Дом, отвечаю.

— Жилой?

— Так точно. А Вы почему спрашиваете?

— А потому, что кверху жопой делаете. Все не так. Ты кто вообще, сапер, что ли? — глядя на мои эмблемы-топорики.

— Да нет, минер — подрывник.

— Вот сразу и видно, что бездельник. Ломать — не строить. А как фамилия?

— Штейнберг.

— О! Так бы и сказал, что свой человек. Смотрите — еще один еврей в этой дыре! Вот еврею и поручили то, в чем он он ни бэ, ни мэ, ни кукарику. «А идишер мазл. Фер вонт из аид?» (Еврейская судьба. Откуда еврей?)

«Их бин фын Ымынь» (Я из Умани)

— Почти земляки, как все евреи. Так! Считай — повезло тебе — помогать буду. Как еврей –еврею. А я — строитель профессиональный.

Выяснилось, что Давид Соломонович — тесть полковника Рубина, командира ТТСП (тяжелого танко-самоходного полка). Одинокий совсем, он приезжает к дочке осенью, когда уже не жарко, а в январе возвращается в Киев..

Давид Соломонович в прошлом — известный сталинский строитель, Герой Соц. Труда. (Он смеялся — Поц. Труда!) Может что хошь воздвигнуть. И не может смотреть, как мы, сопляки, мечемся. Хибару несчастную построить не умеем. Будет нас учить. С завтрашнего дня. Только чтоб красноармейцы ему стул поставили, долго стоять он не может.

— И скажи лейтенанту, чтоб слушался меня во всем. А ты можешь не торчать здесь. Иди, командуй своими обалдуями. Только назначь бойца, или как у вас теперь называется. Я его буду посылать к тебе в крайних случаях.

И стройка двинулась в правильном направлении. Мительный, и тот теперь не расставался с уровнем и отвесом. На старика мне жаловался. При всех обматерить может.

Давид Соломонович научил делать камышебетон — смесь камыша с глиной. Камыш на речке финскими боевыми ножами из комплектов разминирования рубили. Глину подходящую он отыскал в сопках и ее привозили на «Студере». А главное — я обеспечил кирпичами. Настоящими, обожженными, вековой, наверно, давности. Через речку развалины Ивановского редута имелись. Их давно разобрали на стройки всякие. Но одна потерна сохранилась. Потерна — туннель глухой, в сопку врытый. Арочного сечения, кирпичами облицованный. При царе еще Салтане. Вот кирпичная кладка так срослась, что, как ни старались до меня, разобрать не смогли.

Я подвесил небольшие заряды к потолку на веревках. Начал с торца. Рванул — расшатал немного. И так повторял, пока не посыпалась кладка. Всю облицовку обрушил. Часового выставил, чтоб чужие не воспользовались. А мы за два дня все перевезли. Хватило кирпича, еще и на сарай, и на туалетную будку осталось.

Работа кипела, прерываясь лишь в случае природных катаклизмов, насчет которых Кушка — в числе передовых. Двухмесячный срок, данный комбатом, как понимаете, из области ненаучной фантастики оказался. Тем более, после Нового 1954 года, Давид Соломонович укатил в свой Киев. И руководство легло на мою долю нелегкую. Что немедленно снизило темп строительства.

Главное, однако, было сделано. Осталась крыша. По завету Давида Соломоновича, она должна была из камыша делаться. В три снопа. Ну, три — так три! Вот только камыша для этого требовалось немеренно. А косьба отделением солдат с помощью финских боевых ножей малопроизводительной была. Стоя по колено в холодной воде, представляете?

И я принял решение — косить всей ротой. По Кушке ходил, ножи собирал, выпрашивал. И объявил роте своей «ленинский субботник», до понедельника включительно. За срыв занятий получил от комбата по полной. Уже на чисто русском, с матерком. Ну, не привыкать! Зато у дома огромный стог воздвигнулся. После крыши, еще и осталось. Сарай перекрыли.

В ходе строительства, естественно, проблемы возникали. Дверные ручки, навесы, замки для дверей и окон, стекло и пр., на речке не накосишь, как понимаете. Добывали. На военном языке называется — проявлять находчивость. К примеру — отопление. Я решил изготовить для квартир печки, из молочных бидонов. Вместо дров — корпуса ТМДБ (противотанковая мина деревянно-брикетная) времен войны. Их было на складе два штабеля. Брикеты повынимали. А дощечки корпусов пропитались мелинитом и прекрасно пылали.

И, наконец, полы в квартирах — земляными они были. Из камышебетона. Но в моей комнате — деревянные. Покрашенные даже. И мебель была. Главное — тахта двухспальная, ротным плотником изготовленная, шинельным сукном обтянутая. Остальное на складе КЭЧ (Квартирно-эксплуатационная часть) гарнизона выпросил. Складом, кстати, заведывала Галя, с которой мы «дружили» — как Это называлось в эпоху отсутствия секса. Она к переменам в «дружбе» нашей отнеслась философски, благо с заменой проблем для нее не было. Сказала: — Я не обижаюсь. Конечно, надеялась, но ты же «Семь волн», тебе другую надо.

И кое-чем из мебели одарила. Так что к приезду Лялиньки я был готов полностью. О чем и доложил немедленно в Наманган…

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.