Анатолий Постолов

Человек из Ковеля

О себе

Более тридцати лет прошло с тех пор, как я увидел с воздуха небоскребы Манхэттэна. Они напоминали города из марсианских хроник Брэдбери. Самолет сделал вираж, и небоскребы сменились трущобами Бронкса. Это уже были последствия нашествия марсиан по Уэлсу. Реальность стремительно сближалась с фантастикой.

Впереди ждала неизвестность, позади остались детство, юность и отрочество в стране недоразвитого, а затем перезревшего социализма. Жизнь, как известно, — это букет, из которого трудно сложить гармоничную икебану. Уж больно цветы разномастные. В ней, в этой жизни чертополох соседствует с весенними анемонами, а грохот поездов нью-йоркской подземки так непохож на ностальгический, по черепашьи неторопливый подъем трамвайчика № 12 к замковой горе в древнем Львове…

А еще была армия, служба в литовском захолустье, первые стихотворные пробы, филологический факультет университета и параллельно конферанс в разъездной концертной бригаде. После чего грянул Норильск, полярные ночи в коньячно-преферансном дыму, славное журналистское братство… И вдруг полная смена декораций и режиссуры. Америка.

Посадка оказалась мягкой, но освоение Америки — делом далеко не простым. Чтобы прокормиться, пришлось сменить профессию — из журналистов — в ювелиры. Руки, изнеженные писанием статеек о подрядном методе строительства в условиях Заполярья (фантазия похлеще уэлсовской), наконец, занялись делом нужным и, отчасти, опасным. Пришлось научиться правильно держать напильник, протягивать проволоку через вальцы и вгрызаться штихелем в благородные металлы подобно тому, как прежде вгрызался в гранит науки. Последнее было легче.

Литературная жизнь, казалось, погрузилась в глубокую спячку. Но шум времени ее разбудил. В Нью-йорке стали зарождаться новые стихи, мелодии и началось первое восхождение на перевал авторской песни. Переезд из Нью-Йорка в Лос-Анжелес явился началом преодоления второго перевала. В городе ангелов выходят в свет две книги стихов и роман Суперпозиция (2007). В 2011 году издательство «Время» в Москве опубликовало мой второй роман «Речитатив».

Открытие Америки состоялось. Надеюсь, не только для меня, но и для моих читателей.

Человек из Ковеля (глава из романа)

До вылета Боинга-757, следовавшего по маршруту Лос— Анджелес — Бостон, отставалось меньше 10 минут, когда капитан сообщил о получасовой задержке.

Я занял свое место у прохода и подремывал. Соседнее место у окна оставалось пустым. “Хоть бы никто сюда не подсел…” подумал я с тайной надеждой, что мне удасться хоть пару часов поспать…

Салон постепенно заполнялся народом. Создавалось впечатление, что задержка была на самом деле вызвана чисто экономическим фактором — недобором пассажиров. Наконец, капитан объявил о готовности к вылету, и я скользнул к окошку, довольный неожиданной удачей, но тут в проходе появился, судя по всему, последний пассажир, и я, оглядывая салон, понял, что прилечь даже в полусогнутом виде на двух сиденьях, вряд ли удастся. Он неумолимо приближался ко мне.

 Это был человечек лет за пятьдесят, коротыш, довольно толстенький. Он был лыс и только над ушами торчали в разные стороны меченые сединой рыжеватые волосики. Крохотные голубые глазки смотрели на мир с некоторым сомнением в его существовании. Нос у коротышки был, как клубенёк молодой картошки, и завершала эту огородную примету щёточка седеющих усов похожая на свернувшегося ёжика. В одной руке он тащил небольшой, но пузатый от избытка вещей баул, а в другой держал посадочный талон и потёртый пухлый бумажник, который с годами приобрел комплекцию своего хозяина…

 Если бы герои детских книг старели вместе с читателями, то пассажир, идущий по проходу, мог бы сгодится на роль Винни-Пуха из страны бэби-бумеров. Он озирался по сторонам с недоуменно-обиженным видом и в первый момент проскочил свой ряд, но тут же вернулся и вопросительно взглянул на меня. Я без особой радости начал подниматься, уступая ему место.

— Молодой человек, — сказал он, пыхтя и настороженно оглядываясь, — так как мне место у окна досталось случайно, я его не просил, так я его вам уступаю.

 И с заговорщицким видом, вжимая голову в плечи, он добавил: — Мне надо часто бегать в сортир, понимаете, не хочу вас тревожить.

Я вежливо улыбнулся, с пониманием кивнул головой и сел к иллюминатору. “Всё складывается не так уж плохо”, — подумал я, продолжая рассматривать забавного пассажира.

Мистер Винни-Пух — как я его мысленно окрестил — начал запихивать свой баул в багажный отсек над головой. Отсек был занят вещами других пассажиров. Я с интересом наблюдал за его героическими попытками. Он покрылся горячим потом бестолкового, но упрямого горе-путешественника и, казалось, его усилия просто изойдут паром и кипятком, как перекипающий чайник, — тогда я ему спокойно сказал:

— Поставьте вашу сумку под ноги, это намного удобнее и не требует больших энергетических затрат.

— Что? Да, вы правы, вы абсолютно правы, — сказал он, усаживаясь, отдуваясь и рассматривая меня с откровенно пристальным вниманием. Потом он протянул мне свою маленькую волосатую ручку и сказал:

— Сол. Меня зовут Сол Ковельман.

— Даниэл, — учтиво представился я и погромче добавил, — можете называть меня Дэнни.

— Дэнни… — повторил он и, продолжая меня разглядывать, прошелся платочком по своей взмокшей лысине. Затем, устремив взгляд чуть в сторону и едва раздвигая губы, он спросил, как бы невзначай:

— Вы еврей?

— По некоторым признакам — да, — ответил я.

Он печально улыбнулся и, обмахивая себя платочком, сказал:

— Я очень редко летаю самолетами. Во-первых, никакого комфорта, во-вторых, плохо кормят, а в-третьих, я боюсь высоты. Но иногда приходится, как сегодня… В Бостоне умирает мой школьный друг. Он лежит без сознания третьи сутки и врачи говорят, что не сегодня-завтра он умрет. Его младшая дочь рожает, она в госпитале, а старшая дочь, — так та — просто дрянь. Живет во Флориде и не может приехать к умирающему отцу. Слава Богу, он в коме и не видит этого всего…

Я взглянул в окно. Самолет уже выруливал на взлетную полосу. Моторы взревели. Инерционная сила разгона прижала пассажиров к их креслам, и через несколько секунд колеса оторвались от земли… Мы взлетели, завинчиваясь в крутой вираж над океаном, оставляя далеко внизу желтую береговую полосу и паруса яхт, похожие на лепестки ромашки, плывущие по позлащенной солнцем воде. Словно кто-то бросал их в океан, повторяя про себя: “ любит — не любит…”

10 минут полета прошли в относительном покое. Мой сосед даже начал читать газету, а я приготовился вздремнуть, но вскоре почувствовал, что меня изучают. Я чуть скосил глаза. Он смотрел на меня оценивающим и одновременно снимающим размеры взглядом местечкового еврейского портного. Я решил не подавать виду и начал слегка похрапывать, но быстро потерял бдительность, слегка пошевелил своими осоловевшими веками и тут же услышал его голос:

— Я тоже совершенно не могу спать в самолете. Где угодно, но не в самолете. В постели я засыпаю, как только закрываю глаза. Однажды, хотите верьте — хотите нет, я очень устал и заснул на ходу. Прошел, наверное, три квартала к своему дому. При этом мне снился сон…

— Вы могли попасть под машину, и ваш сон стал бы вечным.

— Нет! — воскликнул он и посмотрел на меня торжествующим взглядом. — Я спал, но я всё видел. И два раза останавливался на знаке “Стоп”.

— Вы необычный человек, — заметил я.

— Ой, я вас прошу… Хотя мне об этом все говорят, но поверьте, — это врожденное. Мой дедушка когда-то служил в русской армии, и они часто делали длинные ночные переходы, так он спал, как младенец, не сбиваясь со строевого шага. Ох, это был умница, прожил очень долгую жизнь и ни разу ни с кем не поссорился. Знаете, какую присказку он мог повторять днём и ночью? “Полюби своего соседа, даже если он играет на тромбоне”. Вот такой был человек. Извините, что я вас потревожил. Попробуйте поспать, а я почитаю, что делается в мире… Азохэнвэй, что там делается, — добавил он, тяжело вздыхая…

Некоторое время он шелестел газетой. Где-то впереди заплакал ребенок. Мои веки дрогнули.

— Дети в самолете всегда очень нервничают, — сказал неугомонный сосед. — У вас есть дети?

— Нет, — ответил я. — У меня есть только моя мама, и она мне говорит, что несмотря на мечту увидеть внуков, она меня не торопит, так как понимает, что я еще сам ребенок.

— Все еврейские мамы одинаковы. Дэнни, извините, я могу вам задать нескромный вопрос?

 Мне уже стало понятно, что от Сола Ковельмана в самолете спрятаться негде.

— Задавайте ваш вопрос, — сказал я ему.

— Я сразу вижу, что у вас есть голова на плечах. Вы не шлимазл, хотя немножко под него работаете. Скажите, чем вы зарабатываете на жизнь?

Я сделал небольшую паузу, пытаясь придумать для себя достойное занятие, но так как голова моя крутилась на холостых оборотах, то я, ничего не придумав, ответил:

— Я фармацевт.

Брови у мистера Ковельмана начали резко подниматься, толкая вверх лобовые морщины — так подводная лодка выталкивает перед собой толщу воды, всплывая на поверхность, — и морщины разбегались по его лысине, словно круги по воде. Я тут же понял, что допустил промашку и, поправляясь, добавил:

— Я работаю в крупной фармацевтической компании и занимаюсь математической статистикой. Такая, знаете ли, скучная, но необходимая работа: подсчеты, сопоставления, матанализ…

— Тоже хорошая специальность, — без особого энтузиазма добавил мой сосед и замолчал. Я закрыл глаза и услышал, как он опять зашелестел газетой, но было понятно, что это маскировка, которая долго не продлится.

 — Напитки! — раздался где-то совсем близко голос стюардессы. — Что желаете?

Пришлось открыть глаза. Сол попросил газированной водички, аккуратно сложил газету, пригладил её ладонью, сделал недоуменное лицо, приобретая ещё большее сходство с постаревшим Винни-Пухом, и сказал:

— Могу я задать вам еще один нескромный вопрос?..

Ответив на целый ряд нескромных вопросов, я почему-то решил, что зная обо мне все, что только можно узнать, он сам успокоится и оставит меня в покое. Но тешил я себя напрасно. Порывшись в своем бауле, Сол достал целлофановый пакет с едой.

— Я хочу вас угостить. Это латкес. Очень вкусные. Моя жена их готовит по особому рецепту. Вы знаете Кантера?

— Какого Кантера? — несколько растерявшись от его болтовни, спросил я.

— Деликатесный магазин Кантера на Фэйрфаксе. О них даже газеты пишут: такая кухня! Еврейская кухня! Вы бы слышали, как они просили мою жену, чтобы она рассказала им секрет этих латкес. Конечно, расскажи этим шмендрикам и назавтра они будут всем кричать, что это их рецепт. Берите, Дэнни, не стесняйтесь…

— Вообще-то, скоро начнут носить ланч, — помявшись, сказал я.

— Их ланч! -Трагическим голосом произнёс он. — Я не могу кушать эту еду. Во-первых, я соблюдаю кашрут, во-вторых, я брал билет в последнюю минуту и не успел заказать кошерное блюдо, а в-третьих, их кошерное блюдо такое, что нельзя взять в рот. Так вы будете пробовать или нет?

Я не очень сопротивлялся, потому что слюнки у меня потекли, едва я взглянул на творение Винни-Пуховой жены. Оладушки действительно оказались на редкость вкусными, я даже не заметил, как их проглотил. Они скользнули с моего языка в глубинные закоулки желудка, как салазки с крутой зимней горки.

— Замечательные латкес, — сказал я, облизывая пальцы. — Передайте вашей жене мои поздравления.

 Берите, берите еще, — подначивал он меня. — Мне всё равно много нельзя. Они очень жирные и холестерина в них до черта. Но вы же знаете, что самые вредные продукты всегда самые вкусные. Наоборот никогда не бывает.

— О! — неожиданно крикнул он, поднимая вверх указательный палец. — Я вам хочу показать фотографию моей семьи. Снимок, правда, не новый.

Он протянул мне фотокарточку.

— Это моя жена Гэйл и дочь Ирма. Дочери здесь только 14 лет. Вы бы посмотрели на неё сейчас — красавица, девочка на выданье. Но тяжело найти подходящего парня. Она очень разборчивая — вся в меня, зато лицом вся в маму.

— Ваша жена весьма интересная женщина, — заметил я, возвращая ему фотографию.

— Это и хорошо, и плохо, — сказал он и тяжело вздохнул. — Она ведь выше меня почти на полголовы. И я всегда её страшно ревновал, особенно, когда мы стояли рядом, и какой-нибудь шмендрик начинал ей петь комплименты или рассказывать сальные шутки. Со мной такое творилось… Дэнни, вы бы не поверили, я одно время хотел купить пистолет и дождаться момента, когда они, как коршуны, бросятся на мою жену. Тогда бы я вытащил пистолет и громко пальнул в небо… Просто, чтобы они упали в легкий обморок, — мне большего не надо, я же совершенно не кровожадный человек.

Знаете, мой дедушка каждое утро начинал с одной и той же молитвы: “Господи, спасибо, что ты не сотворил меня женщиной”. Он говорил это со знанием дела. У него в жизни было много женщин, и, как водится, всяких маленьких любовных трагедий, но у него вкус к женщинам с годами не притупился, а наоборот обострился. Так я вам скажу… Был момент, я от ревности чуть не потерял голову и даже стал твердить эту молитву наоборот: “Господи, лучше бы ты меня сотворил женщиной!” Понимаете, с моим ростом и комплекцией я был бы даже очень аппетитной женщиной…

Он замолчал, вытирая со лба испарину, и, наклонившись ко мне, тихо добавил:

— Вы не подумайте… Это я фигурально так выразился.

— У меня нет сомнений в целомудрии ваших желаний, — доверительно сказал я.

Он чуть не захлебнулся от смеха, при этом лицо его стало похоже на сморщенный колобок.

— Ох, вы мне нравитесь, — сказал он. — Я бы хотел такого зятя, как вы.

Небольшая встряска заставила его замолчать, он вжался в кресло и закрыл глаза. Губы его слегка шевелились.

— Вы знаете, какую молитву я сейчас говорил? — спросил он меня, когда полет стабилизировался.

Я посмотрел на него с наигранным удивлением:

— Неужели вы обратились к Господу по тому же женскому вопросу?

Он хлопнул рукой по подлокотнику своего кресла и опять зашелся в смехе.

— Ох, вы молодец! Я только не понимаю, почему такой парень — видный, умный, веселый занимается какой-то скучной статистикой?

— Могу объяснить, — сказал я. — Статистика не просто игра с цифрами — это эквивалент тех моральных и физических усилий, которые общество затрачивает, чтобы не прекращался прогресс. Статистика в своей сути обобщение, примерный результат, но он не менее важен, чем точный расчет архитектурного сооружения. Статистика… — Я запнулся, внезапно осознав, что предмет, о котором я так возвышенно говорил, на самом деле для меня — тёмный лес. Но, чтоб не ударить в грязь лицом, я закончил с апломбом: — Статистика — это дамба, которая предохраняет нас от хаоса потопа!

— Э-э…— сказал Сол.

— Почему вы сказали “Э-э”? — спросил я, как в старом еврейском анекдоте.

— Я вам отвечу, почему я сказал “Э-э”. Посмотрите вокруг и скажите мне, как вы считаете, сколько безбожников летит в нашем самолете?

— Мне это неизвестно.

— Так прикиньте, вы же специалист.

— Хорошо, давайте попробуем, — сказал я, доставая из кармана шариковую ручку, разглаживая перед собой смятую салфетку и придавая своему лицу сосредоточенный вид профессионала в области математической статистики.

— Как вам известно, в Америке 20 с лишним миллионов атеистов, — деловито заметил я. ( Мне как-то попалась на эту тему статья в журнале). При населении в 300 миллионов это получается 6 процентов. Теперь посмотрим, сколько пассажиров в нашем самолете.

 Я достал из кармашка кресла брошюру, где прочитал, что вместимость Boeing 757 — 180 пассажиров плюс 8 членов экипажа.

— Экипаж не считайте, — категорично заявил мистер Винни-Пух.

— Почему?— удивился я.

— Объясню позже. — Он явно брал инициативу в свои руки.

Я пожал плечами и стал вести подсчет на салфетке.

— В этом самолете летит не 180 а 175 пассажиров, — сказал он, подглядывая, как я считаю.

— Откуда вам это известно?.

— Я заходил в самолет последним. В первом классе пять пустых кресел. Я даже намекал стюардессе, или она может меня там посадить… Но о чем вы говорите? Богатые очень не любят, когда к ним подсаживают бедного бухгалтера. Так что уверенно пишите: 175 пассажиров.

— Хорошо, — согласился я — В таком случае подсчет показывает, что среди 175 пассажиров, 10,5 — атеисты.

— А что это за пять десятых? Это же ни то-ни сё, — с капризными нотками в голосе произнес Сол.

— Пять десятых — это один сомневающийся, — объяснил я ему и, наклонившись поближе, добавил: — представьте себе, я даже знаю, где этот сомневающийся сидит.

Лучики смеха опять разлились по его физиономии.

— Ох, вы непростой, Дэнни, очень непростой.

— То есть, в зятья вы меня уже не берёте?

— Беру! — он залился каким-то фигурным смехом. — Беру — хоть сейчас. А теперь слушайте.

Он сделал серьезную мину, но глаза у него искрились весельем.

— Так вот, по той статистике, которую я знаю, в этом самолете число безбожников меняется в зависимости от условий полета. Когда самолет взлетал, поверьте мне, мой мальчик, в салоне не было ни одного безбожника. Сейчас самые упрямые из них перешли в этот самый разряд половинок, но когда мы пойдем на посадку, что произойдет меньше, чем через час, — здесь не будет безбожников. Ни одного. А экипаж я в эту статистику не включил потому, что люди, которые каждый день поднимаются на высоту 30 тысяч футов и находятся на этой страшной высоте в герметической коробке, которая держится в воздухе совершенно необъяснимым образом, — эти люди по определению не могут быть безбожниками. Вот такая статистика.

И он откинулся в кресле, очень довольный собой.

К нему подошла стюардесса.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Пока нет, — осторожно ответил Сол. — А что должно случиться?

— У вас горит лампочка вызова. Наверное, случайно нажали.

— Нет, не случайно, — неожиданно запротестовал Винни-Пух. — Я вас позвал, чтобы вы передали капитану… как, простите, его фамилия?

— Его зовут Роджер Фитцбахер.

— Да. Передайте мистеру Фитцбахеру, что он прекрасно управляет самолетом. Нас за весь полет только один раз трясло.

— Непременно передам, — сказала стюардесса, улыбнувшись кукольно-любезной улыбкой.

— Вы большой оригинал, мистер Ковельман, — усмехнулся я. — Вы придали капитану Фитцбахеру черты божьего наместника. Тряска в самолете от него не зависит.

— Я знаю, — ответил Сол. — Мне просто захотелось рассмотреть её поближе.

— Кого рассмотреть?

— Стюардессу. Вы обратили внимание на её фигуру. Какой роскошный бюст!

В динамиках раздался голос первого пилота. Он посоветовал пристегнуть ремни, до Бостона оставалось 35 минут лёта.

— Мне нравится фамилия Фитцбахер, — сказал Сол. — В ней чувствуется какая-то сила, уверенность. Простите, Дэнни, если это не секрет… Вы, когда представлялись, не назвали свою фамилию…

— Фридман. До Фитцбахера я не дотянул.

— Напротив, у вас прекрасная фамилия. Если бы вы управляли самолетом, я бы вас уважал больше, чем этого Фитцбахера. Слушайте, я хочу вам рассказать одну поучительную историю. Она касается моей фамилии Ковельман.

Мой дедушка, его звали Симон, попал в Америку в 1913 году. Он, как все эммигранты, плыл на пароходе, но не в каюте с видом на океан, а в трюме, где были маленькие круглые окошки и вода была так близко, что бросала солёные брызги в эти окошки. Пока они плыли, мой дед приметил одну скромную девушку. Она была со своими родителями, и мой дед на неё, как говорится, глаз положил. Он крутился вокруг да около, пока она не обратила на него внимание и даже улыбнулась. Короче, не буду вас томить, — это была моя будущая бабушка.

В те годы кондиционер еще не изобрели и трюм немножко напоминал парную. Тогда мой дедушка снял пиджачок и попросил свою соседку, женщину с тремя шумными детьми, посматривать за этим пиджачком, потому что там было все его богатство: паспорт, две фотографии, на которых снялись его родители, и немножко денег. Но пока мой дед крутился вокруг Лизы — моей будущей бабушки — соседские дети схватили пиджачок и начали с ним играться. И неизвестно, как все произошло, но самый маленький мальчик, которому не было годика, и он всюду ползал голышом, как червячок, — вы знаете что он наделал? Он пописал прямо на бумаги моего деда.

Говорят, что моча дитяти, кормящегося от груди, — это святая вода. Не знаю, какое молоко было у его мамаши, но моча этого карапуза испортила не только фотографии, она съела почти все чернила на документах. Когда мой дед спохватился, он увидел, что кроме названия места, где он родился, и нескольких полуразмытых цифирок ничего нельзя было прочесть.

Вот так, с подмоченной репутацией мой дед сошел на берег и предстал перед иммиграционным чиновником на Эллис Айлэнд. А теперь я вам скажу, какая фамилия была у моего деда. У него была роскошная еврейская фамилия, совершенно случайная для жителя белорусского местечка. Его звали Симон Тейтельбаум. По-моему, его предки были из немецких евреев. Что тут говорить… Мой дед стоял перед чиновником и пытался объяснить, что он Тейтельбаум из Ковеля. Ковель — это такое местечко в Белоруссии. Наверно, сейчас это уже город, а тогда это было местечко. Не имея времени возиться с еще одним крикливым евреем, чиновник в графу “Фамилия” записал место рождения, и, таким образом, мой дед из Тейтельбаума превратился в Ковеля.

Я не буду вам рассказывать подробности, но дальше всё случилось, как в кино. Он через полгода нашел Лизу, они поженились, у них пошли дети. И только фамилия Ковель портила моему деду — в целом очень добродушному человеку, — эта фамилия ему портила жизнь. И однажды он пришел к раввину своей синагоги, рассказал ему всю эту историю и спрашивает, как можно вернуть настоящую фамилию.

На что раввин ему говорит: ”Слушай, ты, конечно, можешь поменять свою теперешнюю фамилию, хотя она не такая уж плохая — короткая и легкая в произношении. Но это волокита. Тебе надо найти других родственников с фамилией Тейтельбаум и свидетелей, которые будут доказывать, что ты — это ты. А потом в синагоге — как я буду тебя представлять? Вот, у нас появился новый член. Но у него оказывается королевские корни, и он больше не Ковель. Ты станешь предметом для насмешек, особенно будут хорошо хихикать такие же местечковые ребята, как ты, а их в синагоге 99 процентов”.

 “Поймите,— говорит мой дед, — если бы я родился в Баден-Бадене или Амстердаме, — так почему нет? Я бы с удовольствием носил фамилию Симон Амстердам. А Ковель — это грязное местечко, его даже нет на карте мира. Но самое главное — добавил мой дед — когда придет мое время предстать перед Богом, как он меня узнает, если я изменил фамилию?”

И тогда, Дэнни, этот раввин начал смеяться. Мой дед рассказывал, что раввин смеялся до икотки, и пришлось дать ему стакан воды, чтобы он успокоился. Когда он успокоился, он сказал моему деду:

“Если бы Бог регистрировал наши души по фамилиям, там наверху стояла бы такая очередь, как в голодные времена за раздачей благотворительного супа. Богу не надо знать твою фамилию, он тебя узнает по имени.”

“Вы хотите сказать, что он меня не спутает с Симкой, с этим  ganef* из Бобруйска, который держит булочную на Кони Айленд, и единственный раз, когда у меня не было денег, он не захотел дать мне буханку в долг?”

“Конечно, нет, — сказал раввин. — Имя, которое произнесли твоя мама, когда ты родился, и моэл, когда обрезал твою плоть, — это имя неразрывно связано с тобой и по тонкой, но очень крепкой ниточке, которая идет от тебя туда наверх, оно регистрируется у Бога… И если у тебя есть какие-то сомнения, я могу прочесть специальную молитву, чтоб подтвердить Богу — да, — это твое имя, и я произнесу его, как положено на иврите — Шимон. А Бог знает иврит немножко лучше, чем идиш.

“Что делать… — сказал мой дед. — Значит, мне суждено остаться Ковелем до конца своих дней.”

Тогда раввин его пожалел, и он ему сказал: “Слушай, Симон, ты можешь поменять свою фамилию, но немножко, чтобы не дразнить Бога и наших прихожан. Ты легко можешь стать не Ковелем, а человеком из Ковеля. И такую фамилию в мэрии тебе сделают без долгих проволочек.»

Так мой дед стал Ковельманом — человеком из местечка Ковель.