Сергей Левин: Дом-сказка. Продолжение

Loading

На перекрестье каналов постоял, оглядываясь с моста по сторонам и изумляясь в который раз этому месту. Оно ведь не задумывалось сразу, просто таким получилось лет за двести. Так же наверняка сосны на морском берегу от бесконечных ветров приобретают свою немыслимую форму и изысканную красоту.

Дом-сказка

Сергей Левин

Продолжение. Начало

6
Пятница 31 декабря 1999
Иорданская Долина
Вечер

Вечер только начинался, а батальонный медпункт уже оказался свободен. Могли только вызвать куда-нибудь срочно. Телевизор все время работал, каждый час показывали, как приходил Новый Год еще на какой-нибудь архипелаг, потом несколько раз показывали фейерверки в Сиднее, снова пережевывали новости из Москвы. Доктор маялся от безделья. Эти сборы отличались от прежних тем, что раньше он каждую минуту занимался, готовясь к экзаменам. Почти месяц назад он наконец-то сдал последний и самый тяжелый. После этого стал называться специалистом. Умные люди предупреждали, что после сданного экзамена случается депрессия. Рассказывали немало историй, как некоторые начинали дурить, ударялись «во все тяжкие». Многие вдруг менялись на глазах, причем нередко в худшую сторону. Сам же он наутро после экзамена был озабочен похмельем, а когда голова отпустила, стал вспоминать тринадцать показаний к экстренной торакотомии при травме, насчитал только девять, бросился к книжке и замер, когда понял, что уже не нужно. Эта мысль не принесла ожидаемого облегчения, скорее, тревогу, потом гадливость. Вдруг стало нечем заполнить время, оказалось, что дети выросли как бы без него, а девять лет будто выброшены из жизни. Постепенно Доктор успокоился, оперировал много, а дежурил меньше, читал хорошие книги. Он решил для себя: больше не хочет жизни «по Дарвину» с бесконечной борьбой за выживание и «работой локтями» чаще напоказ и безо всякой необходимости. Здесь искренне верили, что только так можно внушить уважение к себе окружающих. К сожалению, этим стали грешить многие его соотечественники на Родине-Мачехе.

Уезжая на сборы, Доктор не все рассчитал, с собой у него не оказалось достаточно книг, и теперь выбирал, какую начнет по второму разу. Амир лежал и читал. В этом году вышел переведенный на древний язык роман Булгакова. Его читали все вокруг. Возникла мысль попробовать почитать, потому что не верилось, что роман поддается переводу.

— Амир, как продвигается «Дьявол в Москве»?

— Отлично. А, кстати, хотел спросить. Почему каждый раз он повторяет: «Иван, у которого нет дома», достаточно один раз сказать, правда?

— Это псевдоним, а не социальный статус. Просто по-русски — короче и в одно слово.

Доктор решил, что не станет пытаться прочитать этот перевод, правда любопытство тут же снова пересилило. Он попросил на минутку книгу, нашел нужную главу и то место, где «Степа попытался определить, в штанах ли он и не определил». Перевод здесь получился классный. Доктор прочитал несколько раз, чтобы запомнить. Иврит давался Доктору сравнительно легко. Этот язык оказался точным и кратким, а от этого — заразительным. Доктор запомнил даже момент, когда почувствовал, что говорит достаточно свободно. Это случилось поздно вечером на дежурстве, когда приемный покой переполнен. Напарник уже два часа находился в операционной, и приходилось в одиночку отбиваться от кучи больных. Доктор, плохо соображая, перебегал от одной койки к другой. Какой-то тощий старичок схватил его крепко за рукав, он остановился. Визгливым гортанным голоском старик сказал:

«Алло, хавер» (товарищ)!

Не задумываясь и выпутывая рукав, Доктор быстро ответил:

«Зеэв тамбови ху а-хавер шельха» («тамбовский волк тебе товарищ»).

А потом уже сообразил, что именно сказал, и остался собой доволен.

Амир отложил книгу, повернулся к Доктору.

— Слушай, Грегори, ты сегодня утром сказал мне, что была война с Финляндией, у меня из головы не выходит. А зачем?

— По договору с Гитлером Финляндия отходила в советскую «зону интересов». Правда, финнов это не устраивало.

— Какому еще договору?

— Ты же все знаешь, Амирчик, был такой «Пакт Молотофф— Риббентроп» (он зачем-то почеркнул «фф» для непонятливого иностранца).

— Знаю, о ненападении, нужно было время выиграть перед войной с Германией. Она была неизбежна все равно.

В тоне Амира появился металл, а голос стал знакомо комсомольским. Он был «левым», что-то почуял, и так всегда переходил к обороне.

— Да. А к нему еще протоколы прилагались о разделе. Вот и делили, и «выигрывали» время.

Амир посмотрел на Доктора исподлобья. Он вырос в семье, где бабушка чудом выжила в концлагере, точнее, ее, тогда девочку-доходягу, освободили до того, как пришла смерть. Добрые люди довезли до Страны, где заново началась жизнь, без единого родного человека во всем мире. Бабушка объяснила всем домашним, что жизнь ей, им дала Красная Армия и Сталин, впрочем, в кибуце все думали именно так. Амир не любил, когда что-то выглядело иначе, точнее, его больно кололо все, что вносило в эту картину иные краски.

— Получается, что финны выстояли против огромной армии?

— А ты удивляешься? Тебе другой пример привести?

— Ты про нас, что ли? Ну, так потому, что у этих бардак еще больше, чем у нас. И воевать они никогда не умели. А нам деваться некуда.

— И финнам так же точно некуда. Вот и воевали. Помощь им шла, но слабенькая и с опозданием.

Комбат Бени зашел к ним в вагончик. Он — огромного роста атлет с бритой головой, старым шрамом на затылке. Бени работал водителем рейсового автобуса, жил почти на самой ливанской границе. Этот человек явно способен на большее, но себя не реализовал. Зато Армия восполняла все! Для него каждые сборы оказывались праздником, жизнь состояла из унылых будней и недолгого счастья службы. Он просто светился всякий раз, когда батальон собирался вместе. Если перерыв между сборами затягивался слишком надолгo, он мог организовать поход куда-нибудь, только бы все снова собрались. Вот недавно офицеры и ветераны на два дня отправились в пустыню, на ночевку остановились прямо на горе Сдом, сидели до поздней ночи у костров, жарили шашлыки, выпивали в меру, песни пели, потом спали на земле под звездами. Даже патрульный вертолет с изумлением облетел их несколько раз кругами, понял каким-то особым вертолечьим чутьем, что здесь свои, и удалился. А утром ждал сюрприз: подъехал грузовик с прицепом, привез на всех велосипеды, и продолжение пути пролегло через ущелья по узким тропам и сухим руслам от редких зимних ручьев после дождей. В конечной точке все оказались покрытыми слоем белой пыли, а многие спешно обрабатывали разбитые, как в детстве, коленки. Бени пребывал тогда на вершине блаженства.

Для Доктора сборы как раз заменяли отпуск, свою дозу action он получал в избытке на работе, поэтому его веселило недолгое счастье комбата.

Бени сообщил, что получил приказ: с февраля Доктор в случае военного положения должен будет находиться только в своей больнице и поэтому вынужден расстаться с батальоном.

— Грегори, мне жаль, что ты больше с нами служить не будешь. Ты хороший парень.

— И мне жаль, Бени. Кого-нибудь присылают вместо меня?

— Да. Послезавтра должен сюда приехать один для беседы. Ты поговори с ним, расскажи, какой у нас батальон, как мы этим летом бросок делали.

Нужно было оставаться серьезным. Вспоминать про летние учения даже не хотелось. После трех дней переходов застряли на полигоне в Иудейской пустыне, где мелкая, будто лунная, пыль по щиколотки, избавиться от нее невозможно, а помыться просто негде. Все бы ничего, только жара стояла за сорок.

— Расскажу, Бени, обязательно. А ты хотя бы знаешь, кто он по специальности, этот новый?

— Нет, не знаю, а это важно?

— В какой-то степени. Ты что, сам не понимаешь?

— Так все же врачи хорошие!

— Кто бы сомневался? Ты учти, что у тебя сейчас служили подряд два хирурга, так случайно получилось. А если придет психиатр или патологоанатом, будет не так весело.

— Но ты с ним поговори.

— Обещаю. Пока. С наступающим.

По связи передали, что неподалеку на шоссе — авария. Команда бросилась в машину, до места добрались минут за пять. Столкнулись две легковые машины. Одна из них выглядела впечатляюще: разбита спереди совершенно, колесо торчит криво. Номера висели белые, палестинские. Несколько мужчин спорили, размахивая руками, у обочины сидела женщина в хиджабе, судя по всему, единственная действительно пострадавшая. К ней сразу рванулся Рон. Доктор и Амир обежали вокруг и убедились, что больше помощь оказывать некому. Женщина стонала от боли. Правой рукой придерживала левую, которая была сломана. Дышала хорошо. Давление оставалось нормальным. Они ее уложили, надели пластмассовый «ошейник» (Доктор не знал, как правильно назвать это изделие по-русски). Когда она легла, стала заметной ее беременность. Доктор поставил инфузию, дали обезболивающее, раствор. Стоявшие рядом мужчины продолжали шумно спорить и будто не видели их. Вскоре все услышали сирену амбуланса. Машина приехала из Иерихона. Рон по-арабски передал, что видели и что сделали врачу амбуланса, они поблагодарили, забрали женщину и с сиреной помчались обратно в Иерихон. Больше делать нечего, собрали свое барахло. Недосчитались только «ошейника», теперь придется это оформить.

Так и вечер пролетел. Продолжали смотреть репортажи из разных столиц. Ближе к полуночи открыли бутылку. До Нового года оставалось минут десять, студенты успели поспорить, наступит этот обещанный BUG-2000 или нет, а если да, то станет ли полной катастрофой или отделаемся неудобствами.

Ровно в полночь вырубился свет. Все поняли, что оно-таки случилось. Выскочили из вагончика. Вдали Иерихон мерцал огнями, вдобавок, там начались фейерверки, а через пару минут и на базу вернулся свет. Потом оказалось, что кто-то просто пошутил с помощью рубильника.

7
Среда 3 ноября 1937
Ленинград

Этим утром Гриша закончил дежурство, и оно оказалось даже легким: вечером привезли больных много, но ничего серьезного, мало госпитализировали, потом была пара операций, которые сделали сравнительно быстро. После этого стало спокойно. Гриша честно брал на себя и травму, с которой быстро осваивался.

Вчера поздно вечером он поднялся в свое отделение, и там проблем особых не нашел. Обнаружил, что Николай Сергеевич задержался допоздна, в кабинете его горел свет. Он постучался и зашел. Был открыт шкаф, ящички стола, он что-то вынимал, убирал, рвал бумаги, выбрасывал в мешок.

— Что вы делаете, Николай Сергеевич?

— Не видишь, что ли, порядок навожу.

— А почему сейчас? Поздно уже.

— А когда? Мне завтра некогда. Да, сделай доброе дело, раз уж зашел, возьми этот мешок, не смотри, что большой, он не тяжелый, вынеси его сам во двор на помойку, только выйди через черную лестницу.

— Конечно, а…?

— Без «а», иди, пожалуйста, отсюда.

Гриша ушел. Начальник нередко «дурил», но тут явно что-то другое. Николай Сергеевич жил на Васильевском острове с женой, Евгенией Арнольдовной. С ними жила и дочь, которая начала недавно работать в школе учителем химии. Собиралась замуж. Был у них еще старший сын, в юности он начал слишком активно строить новую жизнь. Судя по всему, умом не блистал, с тридцать третьего года оказался сначала в ссылке, а по истечении срока остался в тех же краях жить, женился. О нем почти не говорили. Гриша догадывался, что сейчас явно что-то произошло.

Ночью Гриша даже поспал часов пять с половиной. А сегодня — день без плановых операций. Утренняя конференция прошла гладко. Обход тоже сделали быстро. Гриша должен был выписать троих, а четверых принять в свои палаты. Все это он закончил уже в полдень. Николай Сергеевич позвал к себе. Кабинет его изменился. Судя по всему, он ночью продолжал выносить мешки. Стояло немного книг, исчезли папки, исчезли бумаги, что всегда горой лежали у него на столе. Он сел в свое кресло, попросил Гришу сесть напротив, посмотрел тяжело. Начал спрашивать, как ему работается, это звучало достаточно нелепо, потому что Гришина жизнь проходила у него перед глазами. Видно было, что ему плохо. Гриша набрался смелости и спросил почти шепотом:

— Скажите, наконец, что же случилось? Я вижу.

— Лешеньку (так звали старшего сына) там забрали снова и всех, кто с ним вместе работал. Тех — еще раньше. Кому-то уже дали «десять лет без права переписки». Ты знаешь, что это означает?

— Знаю, кто нынче не знает?

— И я знаю. А невестка моя Люська, дура такая, не знает. Передачи не принимают, видите ли. А как я ей объясню? Да может ведь случиться такое, что действительно десять лет? Скажи, Гришенька.

— Может, конечно.

— Вот. Порядок нужно наводить в кабинете, не на вас же это перекладывать! — Он начал было опять что-то вытаскивать из ящика стола, но снова остановился.

— Да. Вот еще что. У меня есть два билета в Филармонию. В Большом Зале двадцать первого числа, в воскресенье, ожидается премьера новой симфонии. Вспомни, какие год назад шли статьи по поводу этого композитора! И его, и его друга так полоскали, я был уверен, что закроют их надолго, а заодно Филармонию нашу взорвут на хер, как Храм Христа Спасителя. Ан нет, видишь, премьера состоится. Бывает, значит, что обходит кого-то чаша сия. Обещай мне, что пойдешь! Пойми, мы с Евгенией Арнольдовной не можем сейчас. Я проверил, ты не дежуришь. А места у нас там всегда одни и те же, хорошие.

Николай Сергеевич вручил Грише два билета. Тот посмотрел на указанную там цену.

— Гриша, даже не думай. Это мой подарок тебе на… А, на Седьмое ноября.— Он попытался изобразить улыбку.

— Спасибо, я обещаю. Но здесь два билета, а я один.

— Два, Гриша, и изволь взять их, и пригласишь девушку с собой. Ты же молодой мужчина, не увечный. Жить нужно, а не только в больнице ошиваться. Я тебя понимаю: наша работа — хорошая ниша в этом поганом мире, но нельзя же так в нее врастать. Не потеряй билеты.

Вместо обычного «Иди отсюда» он встал, обошел стол, приобнял Гришу, попрощался, заодно сказал, что отпускает его сегодня пораньше. Велел не просто уйти, а дома проверить гардероб, найдется ли, в чем выйти на концерт.

Непривычно рано Гриша ушел с работы. На улице людей встречалось немного, с запада дул сильный ветер, над городом летели клочья серых облаков. Домой в этот час он не хотел идти. Спать после такого легкого дежурства тоже не хотелось. Запахнув потуже кашне и опустив пониже к ушам кепку, Гриша зашагал к Неве, обошел по набережной Академию, направился к мосту. Стало еще холоднее. Ступив на мост, Гриша поднял воротник пальто, одной рукой стал от ветра придерживать кепку на голове, ускорил шаг. Мимо проезжали машины. В середине, когда трамвай переходил стык пролетов, Гриша почувствовал, как мост едва качнулся, но это было не страшно, а даже приятно. Автобусы и грузовики проезжали, обдавая дымом, а вот появился и новый обитатель города, троллейбус, он аккуратно и бесшумно проехал мимо, скользя длинными рогами по проводам. Cпереди троллейбус Грише не нравился, очень уж тяжел и уродлив, напоминал соседский утюг. Гриша всегда любил только трамваи за их простор, неспешность, за то, что едут по рельсам, а перестук колес успокаивает.

По Неве ходили волны, река сегодня тяжелая, вода поднималась быстро, но вряд ли могло случиться наводнение. Гриша посмотрел направо. Там вдали по Троицкому мосту (он про себя не называл его новым именем того, из-за которого, пусть убитого, у него отобрали Георгия, Елизавету и Катю) тоже ползли трамваи, шпиль Петропавловки высился за ним, словно мачта корабля, трепеща флажком на верхушке в ожидании бури. Впереди по ходу начинался Литейный (тоже дали другое имя, теперь — Володарского, но так его вообще никто не называл). И над всем чуть дальше торчал Большой дом. Он появился совсем недавно, каких-то пять лет назад. Под этим исполином все вокруг оказались одинаково маленькими. Совсем не как прежде смотрелись прижавшиеся друг к другу, некогда блистательные особняки вперемешку с домами попроще. Наверняка так и задумано.

Гриша тут же вспомнил последний разговор в кабинете, еще ускорил шаг и больше не смотрел на это чудовище. Дошел до набережной и свернул направо. Прошло уже больше, чем полгода после того, как перестали приходить вести от Курганцевых. Глеб Павлович постарел, осунулся. Гриша понимал, что случится могло только одно, потому что иных «эпидемий» в этом году не наблюдалось. И сделать ничего уже нельзя. Ничего нельзя сделать! Все было так понятно, так очевидно, жить приходилось с этим. Об этом не говорили ни с кем, кроме самых близких. Что случится завтра? Неважно. По городу ходили легенды, одна другой страшнее. А все настойчиво цеплялись за какие-то истории, что вот мол «тут оказалось совсем худо, а кончилось хорошо», «этого ругали-ругали, а потом—будто бы ничего и не было», даже кого-то уже «взяли», но отпустили. За такие соломинки хваталось много рук.

Гриша настойчиво спрашивал сам себя: «А если завтра буду я?» И сам же уходил от своего вопроса отговорками типа «это невозможно» или просто переключался на другую тему. Душа его таких вопросов не принимала.

Настроение, однако, становилось все хуже. Перед глазами вставали то Глеб, то Николай Сергеевич. Он снова пытался понять, что должен делать, но ничего не знал.

Небо темнело. Ветер бросил в лицо первые капли холодного дождя. Дойдя до Прачечного моста, Гриша свернул на Фонтанку, прошел немного, остановился на набережной. Прислонившись к чугунной ограде, залез в карман, достал папиросу и закурил, глядя на мост. Вода поднималась, уже и лодка не прошла бы под его гранитными сводами. Невские волны пробивались даже к круглым оконцам меж сводов. За Фонтанкой неприветливо чернел голыми деревьями осиротевший Летний сад.

Гриша пошел вдоль Фонтанки, миновал Соляной городок, пересек Пантелеймоновскую, на том берегу в окнах Михайловского замка буднично горел свет, словно это самый обычный дом. Когда-то Георгий Иванович рассказывал, как приходили к нему с трепетом и ждали появления призрака, а многие уверяли, что видели его в окне. Когда Гриша подходил к Фонтанному Дому, дождь уже усилился. Снова он вспомнил утренний разговор в больнице, засунул руку в карман, вынул монетку. Впереди стояла телефонная будка, он зашел, набрал номер кабинета. Николай Сергеевич ответил, голос был спокойный.

— Гриша, ты чего звонишь?

— Просто хотел спросить, как дела.

— Все нормально, работаем. А что за шум у тебя? Ты где?

— Звоню с улицы. Я на Фонтанке.

— Что ты там забыл в такую погоду?

— Гуляю.

— Я же говорил, что тебе делать нечего, болтаешься просто так, а мог что-нибудь полезное сделать. Шел бы домой, а то простудишься, кто завтра работать будет? Дядя?

— У вас все в порядке?

— Да, все. Что ты еще хотел?

— Ничего. До свидания.

— До свидания, Гриша. Билеты не промочи!

Стало легче. Гриша пошел дальше. У Аничкова моста задержался, рассматривая в который раз коней. Невский обдал его шумом мчавшихся машин, он перешел проспект и продолжил свой путь вдоль набережной Фонтанки. Давным-давно Елизавета Павловна гуляла с ним вдоль реки, он узнавал много историй, буквально про каждый дом. В памяти остались далеко не все. Гриша остановился у Толстовского дома, зашел под арку. Фонарь все так же свисал над ней, только ветер немного его раскачивал. Он помнил, как его, маленького, водили сюда, чтобы показать врачу-гомеопату. Он особенно не болел, но тогда было принято у приличных людей показать свое чадо именно этому врачу. Доктор выглядел, как показалось Грише, огромным, запомнились седые усы и голос, густой бас, не допускавший возражений. Дом и врач этот похожи друг на друга. Гриша зашел во двор, сделал там круг, вышел снова из-под арки на набережную, посмотрел опять на дом. Читалась в нем какая-то запретная красота. В этот момент проезжавшая машина окатила Григория из лужи, он отпрыгнул, но все-таки опоздал, потом отряхнулся и пошел дальше. Дождь затихал, даже ветер незаметно прекратился. Вода в реке больше не поднималась. Не чувствуя усталости, Гриша шел легко, рассматривая дома по берегам. В такую погоду город казался невзрачным, но Чернышев мост, одетый в серый камень, был сегодня особенно хорош. Гриша перешел по нему, не позабыл, как в детстве, постоять одной ногой на провисающей черной цепи, удержал равновесие секунд пять-шесть, что — неплохо. Нужно еще за это время желание загадать. Когда ему было лет семь, желание возникало мгновенно, сейчас же он задумался, но ничего оригинальнее, чем «пусть все будет хорошо», в голову не пришло.

Надо заметить, что с той поры, как Гордин начал работать в больнице, он впервые так ходил по городу. Поначалу страшно уставал. Первые дежурства отнимали все силы, а дежурил он очень много. Когда возникало свободное время, решал свои бытовые проблемы, а это оказалось делом хлопотным. Как-никак у него теперь свой дом! Нужно что-то покупать, готовить себе, ловя насмешливый взгляд соседки. Самым ужасным делом оказалась стирка, но он справлялся. Имея таких соседей, приходилось убирать гораздо чаще, чем хотелось бы. Кухню, коридор, туалет мыли по очереди. Третья комната в квартире так и осталась закрытой с печатью на двери. Судя по всему, пока о ней забыли.

Гриша продолжал путь. Небо прояснилось и показалось солнце. От быстрой ходьбы ему стало тепло. Справа за домами осталась Сенная площадь, только церковь возвышалась и была видна отсюда, две птицы медленно облетали кругами крест.

Он перешел проспект, миновал Юсуповский дворец. На месте Александровского рынка строили что-то новое, а Гриша помнил это мрачное место прежде и напутствие взрослых никогда одному здесь не бывать. Когда переходил Большую Подьяческую, справа сверкнул куполом Исаакий. Он дошел до Крюкова канала, cвернул направо, пошел в сторону колокольни. На перекрестье каналов постоял, оглядываясь с моста по сторонам и изумляясь в который раз этому месту. Оно ведь не задумывалось сразу, просто таким получилось лет за двести. Так же наверняка сосны на морском берегу от бесконечных ветров приобретают свою немыслимую форму и изысканную красоту. В Никольском саду гуляли мамы с детьми, собор несколько обветшал, но даже потускневшее, золото куполов слабо отражало солнечный свет. Стоило чуть пройти направо, и он оказался бы на Средней Подьяческой, но туда сворачивать не стал. Вместо этого миновал черный дом, потом перешел через мост, по улице двинулся прямо почти до конца, свернул на бывший Английский проспект. Пройдя еще немного, остановился на углу. Перед ним на противоположной стороне стоял «Дом-сказка». Солнце опускалось за краны Адмиралтейских верфей, скользило прощальным светом по рельефным гранитным стенам с балконами и причудливым окнам. Наверху голубая майолика с картинами сказок будто соединяла Город и небо над ним, а башня, что поднималась высоким шпилем над углом, скрепляла их союз. Гриша восхищенно любовался домом сначала издалека, потом подошел ближе. Под угловым фронтоном, будто держа его, высоко над парадным входом расправила крылья каменная птица. Она смотрела на Гришу, и он не смел отвести взгляд. Так и стоял, но очень скоро начало темнеть.

Домой оттуда Гриша поехал на трамвае, пока еще совсем не поздно, он успевал и в баню сходить, и в столовой поесть.

8
Вторник 10 ноября 1937
Ленинград

На стене висел приказ. Каждый подходил, читал и сразу — в сторону, никто ничего не обсуждал.

Приказ по …
С 10.11.1937г.
В связи с ………………………..
заведующим хирургическим отделением назначается
доктор Микеладзе Р.М.

Стояли дата, подпись.

«Вот и все, как просто» — подумал Гриша и отошел в сторону.

Николая Сергеевича уже вчера не было на работе. Никто ни о чем не спрашивал. А сегодня — этот приказ. Никто не обсуждает. У всех подчеркнуто будничные лица и преувеличенная озабоченность текущей работой. Гриша в очередной раз отметил про себя: что бы ни происходило, все отлично знают, как и что в такой ситуации делать. Завидовать им, что ли, или поучиться? Работа шла, как обычно. Только около операционной встретив Наталию Михайловну, он заметил у нее слезы на глазах. Поравнявшись с ним в дальнем уголке коридора, она взяла его за руку и сжала крепко, а он обнял ее, но ни слова не было сказано.

Реваз Михайлович тоже пребывал в смятении, но старался этого не показывать и тем более ни с кем не обсуждать. Гриша ушел с головой в работу, при этом думая все время про Николая Сергеевича.

9
Воскресенье 21 ноября 1937
Ленинград
Утро

Автобус подошел к остановке на углу улицы Дзержинского и Загородного проспекта. Несколько мужчин поспешили к выходу, не замечая девушку небольшого роста, и сбили бы с ног, не посторонись она вовремя. Они и друг друга запросто могли посбивать, так оказались чем-то возбуждены. Девушка пропустила их и вышла следом. Пока она ждала автобуса, замерзла, ехала недолго, успела самую малость согреться, а тут опять холодный ветер напомнил о скорой зиме.

Мужчины перешли проспект и направились в сторону ипподрома. Маша повернула направо, пошла быстрым шагом. Около вокзала царили оживление и суета, но не такие, как бывают летом, когда всем по воскресеньям хочется подальше за город. Лучшая подруга Анна звала ее поехать вдвоем в этот или следующий выходной в Детское Село, пойти в музей. «Машка, пойми ты, народу сейчас там мало, посмотрим дворец. А ты видела Янтарную комнату? Мы еще в парке погуляем. Володьку я оставлю на бабушку, она сама просит слезно, давай?!» — она уже предлагала это не раз. Наверняка хотела обсудить какую-нибудь назревшую очередную семейную проблему, а парки и музеи служили предлогом.

Анна и Маша дружили со школы. Обе оказались в Ленинграде в двадцать четвертом году, обеим было по десять лет. Когда приходят две новенькие в один класс, то тут волей-неволей подружишься. Анна выглядела всегда ростом выше, крупнее, решительнее. Так сложилось, что она оказалась в роли старшей. После школы обе пошли учиться дальше: Анна — в Технологический, а Маша поначалу — в Университет на иностранные языки, но ненадолго. Откуда-то появился некий земляк, знавший их в прошлом, не поленился обойти все места, где учились ее братья и она, сообщил об истинном социальном происхождении, после чего их и повыгоняли с треском. Маша тогда сразу поступила в техникум, закончила и теперь работала в конструкторском бюро. Братья разъехались по другим городам.

Анна в двадцать лет вышла замуж. Это случилось достаточно неожиданно. Все сразу изменилось. Муж — старше ее почти на десять лет, уже вполне успешный адвокат, человек умнейший, оригинал, с чудачествами, всеми обожаемый. После замужества Анна оказалась в большой квартире на набережной Фонтанки у самой Невы. В первый раз, когда она вошла туда, почувствовала неведомую доселе робость. В доме еще жили его мать — зубной врач, бабушка, домработница. Прошло совсем немного времени, и главной фигурой в доме стала Анна. Все при этом чувствовали себя замечательно. А когда она родила сына, то ее можно было просто короновать.

А Маша Данилович приехала в Ленинград после смерти мамы. Их было вначале семеро сестер и братьев, двое умерли совсем маленькими, еще один брат погиб подростком в Гражданскую войну. У мамы очень давно начались проблемы с сердцем, но она долго справлялась, поднимала детей, а потом как-то вдруг слегла и умерла. В то время самая старшая сестра Рива взяла на себя заботы о самой младшей, перевезла Машу к себе в Ленинград. Остальные уже стали вполне самостоятельными. Отец же, когда овдовел, сильно изменился, ушел в религию, работал сапожником, потому что это всегда ему нравилось, женился снова и переехал жить в Орловскую область. С детьми поддерживал связь: они к нему приезжали, а он никуда уже не ездил. А когда-то слыл человеком известным, сильным в торговых делах. Маша об этом узнала от сестры, потому что сама помнить не могла.

Она так и жила с сестрой, у которой семьи своей не было. Их комната находилась на улице Плеханова возле Демидова переулка. Обе работали. Старшая уставала, у нее в последнее время иногда появлялась одышка. Машу пугало, что она с каждым годом все больше напоминала мать.

«Разве можно верить пустым словам балерины?»

Маша перешла по мосту Введенский канал, направилась к Рузовской.

«Разве можно верить пустым словам балерины?» — все так же проговаривала она известную запоминалку этих улиц, а зубы начинали стучать от холода, потому что утром поспешила и оделась не по погоде. Она уже пересекала Можайскую улицу.

«Разве можно верить пустым словам балерины?» — она чуть не плакала от обиды, и шла к Верейской.

На одной из этих частоколом посаженных улиц (а потому так трудно правильно запомнить их порядок) жила приятельница Тамара, с которой Маша вместе когда-то поступала в Университет. Тамара должна была его скоро заканчивать. Через нее Маша познакомилась с компанией студентов Консерватории. С ними оказалось интересно, легко. Маша с рождения оказалась не просто музыкальна, а умела необыкновенно чутко все слышать. Учиться музыке не пришлось совсем, не в те годы она росла. Зато стала необходима этим ребятам, которые не смели нигде ничего исполнить, минуя Машу. Она прослушивала всех, говорила лишь «да» или «нет», и ее мнение для них становилось едва ли не решающим. Не более, чем такой вердикт, а подробнее — извольте обращаться к специалистам. Один остряк называл ее «Наша Машка-коллегия присяжных». И если кто пытался выйти на публику с чем-либо, не получив Машиного «да», бывал нередко посрамлен.

Проводить время с этой компанией всегда интересно, но не следовало слишком уж приближаться к ним. Маша помнила про необходимость некоторой дистанции. А хуже всего оказалась их необязательность, причем все отличались этим почти в равной мере. Пообещать и не сделать — становилось чем-то самым обычным, они даже не понимали, отчего на это другие обижались. Машин отец в прежние времена был деловым человеком, когда-то весьма уважаемым. На памяти младших детей больших успехов не наблюдалось, но старшие помнили солидный дом. Маша, самая молодая в семье, помнила только скитания по Украине и голодный год в Крыму. Но отец успел объяснить, что означает данное слово. Когда-то его слово заменяло подпись.

«Разве можно верить пустым словам балерины?». Она уже свернула на Подольскую, где и жила Тамара.

Это была последняя надежда получить билет на сегодняшний концерт в Филармонии. Ей обещали сразу несколько человек, потом они же заверяли, что обо всем помнят. Она и успокоилась. В последние дни выяснилось, что двое напрочь забыли, один передумал идти сам, поэтому даже не попытался купить для нее. Последняя надежда возлагалась на Веру-флейтистку, которая сообщила, что если достанет билет, то оставит у Тамары. Но она не обещала.

«Неужели наступят времена, когда у всех будет телефон?» — думала Маша, заходя в парадную нужного дома. Телефон, конечно же, стоял только у Анны. Остальным приходилось звонить с работы и на работу, а это всегда так неудобно.

Как она и думала, визит к Тамаре оказался совершенно бесполезным, если не брать в счет горячий чай с вареньем и бубликом. Никакого билета Вера для нее не оставила.

Маша посидела в тепле, отогрелась и ушла. Она даже не расстроилась. «Ну, нет билета, жизнь не кончается, все равно пойду и попаду!». Она вдруг поняла, что вовсе не уговаривает сама себя, а знает это наверняка. Значит, нужно приготовиться. До вечера времени оставалось достаточно.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Сергей Левин: Дом-сказка. Продолжение

  1. Вообще-то я не любитель беллетристики, стараюсь читать воспоминания и прочую документалистику. Но тут читается как хорошие мемуары, так во всем чувствуется правда жизни. В особенности медицинская часть повествования. Пишу об этом как бывший врач.

    1. Очень рад, дорогой коллега (бывших врачей не бывает), что Вы почувствовали «правду жизни» в этом произведении. Этого, собственно, мне и хотелось больше всего. Надеюсь, что продолжение не вызовет разочарования.

  2. Судя по тому, что уже напечатано в Мастерской, нас ожидает интересное повествование, Многоплановость, перемещение во времени и месте действия, описываемые в романе персонажи, принадлежащие разным эпохам — все говорит о том, что задумано большое эпическое полотно. Понятно, что нельзя давать оценку этому в целом, можно говорить только о первом впечатлении, но если сравнивать эти страницы с израильскими рассказами автора, то последние мне больше нравятся. В них живые, а не тусклые ходульные лица, захватывающие события, ощущаешь местный колорит, его восточную экзотику. И это отличает даже те страницы в романе, которые переносят читателя в Израиль. Но будем ждать продолжения.

    1. Уважаемая Инна Беленькая. Я очень надеюсь, что в продолжении истории мои герои из прошлого перестанут в Ваших глазах казаться тусклыми и ходульными. Если этого не случится, буду крайне опечален.

Добавить комментарий для Михаил Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.