Сергей Левин: Дом-сказка. Продолжение

Loading

Нередко говорилось ради красного словца о хирургии, как об искусстве. Оказалось, как он понял сегодня, что да, искусство, но исполнительское. И было это представление для больной — исключительно важное, не принимавшее никакой фальши, безвкусицы, излишеств. Допусти он один из этих грехов — пришла бы ей смерть. Такова цена.

Дом-сказка

Сергей Левин

Продолжение. Начало

10
Воскресенье 21 ноября 1937
Ленинград
Вечер

Гриша вышел на лестничную площадку и долго начищал ботинки. Вернулся, держа их бережно двумя пальцами и любуясь своей работой. Ольга Петровна увидела его в коридоре и невольно улыбнулась. После Гриша долго отмывал руки на кухне, а затем исчез в своей комнате. Через некоторое время Григорий Ильич появился оттуда и предстал перед соседями в новом костюме. Павел Иванович придирчиво осмотрел его, поворачивая во все стороны, велел надеть ботинки, обошел снова вокруг, задумался и произнес:

— Да-а. Хорошо-о! Можно так.

Ольга Петровна тоже кивнула с одобрением. Грише это было важно. Он им доверял. Поблагодарив соседей, Гриша надел пальто, кепку и попрощался. Он вышел из дома гораздо раньше, чем требовалось, очень боялся опоздать, да к тому же трамваи ходили в такой час реже. А еще второй билет, оставалось и эту проблему решить. Избавиться от него — не столь уж сложная задача. Однако же Гриша прекрасно понимал: нарушить волю Николая Сергеевича даже в мелочах он не имеет права. Накопился и так груз того, что действительно не в его силах, и нельзя, ссылаясь на это, продолжать предавать. Гриша шел аккуратно, чтобы ненароком не замараться. Трамвая долго ждать не потребовалось. Уже за полчаса до начала он вышел на остановке у Думской башни и медленно зашагал по улице… Лассаля (!) Он даже не поленился, поглядел на табличку, да, именно так теперь звалась бывшая Михайловская. Ревнивая привязанность к старым именам улиц перешла к нему от Георгия Ивановича.

Почти от самого проспекта уже начинали спрашивать, нет ли у кого-нибудь лишнего билета. Гриша медленно шел дальше. Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд, но не сразу понял, кто же это. Освещенная ярким уличным фонарем, впереди стояла девушка небольшого роста, еще довольно далеко. Она стояла и смотрела на него. Он шел к ней, немного ускоряя шаг. Она не отводила от него удивленный взгляд карих глаз.

Маша заметила его сразу, как только он повернул с проспекта на улицу. Молодой человек спокойным шагом шел навстречу. Она сразу догадалась, что заметила его вовсе не случайно. У него наверняка есть билет, это просто читалось на его лице, причем ее билет. Она смотрела на него, а он подходил к ней все ближе. Она встретила его взгляд, и он невольно улыбнулся. Они теперь стояли друг перед другом. Маша зачем-то спросила:

— Извините, нет ли у вас лишнего…?

— Есть.

— Сколько я вам должна?

— Нисколько. Я не покупал их.

— Но я так не могу, поймите.

— Тогда позвольте мне вас пригласить.

Какой у него был голос, мягкий, теплый, и как он говорил! Хотелось слушать его еще и еще.

— Спасибо, но все же…

— Извините, я должен представиться. Меня зовут Григорий. Я приглашаю вас.

Гриша слышал сам себя и не понимал, что происходит. Он ли это? Вдруг его голосом довольно уверенно и убедительно заговорил какой-то человек, он знакомится с девушкой, причем несколько церемонно. Наверно то же самое чувствует бабочка, вылетая из куколки, самое себя не узнавая. А еще он вспомнил Николая Сергеевича и снова мысленно поблагодарил.

— Спасибо. А я — Маша. — она подняла снова на него свои удивительные глаза, улыбнулась, и Гриша чуть не забыл, зачем они оказались здесь.

Вместе они направились к главному входу.

Из гардероба все так же вдвоем вышли молча на широкую лестницу, медленно по ней поднялись, приостановившись у входа в зал. Гриша взял программку и вручил ей. Маша украдкой рассматривала молодого человека. Худощавый, подтянутый, ростом выше ее, что немудрено, никакой не красавец, черты лица правильные, шатен, глаза усталые. Ей хотелось снова слышать его голос, почему он уже минуты две молчит?

— А где наши места?

— В партере, четырнадцатый ряд, а места — восьмое и девятое.

— А как же вам удалось их достать?

Маша заметила, как в глазах его на мгновение будто туча закрыла свет.

— Это, — он остановился. — Это, — снова задумался, — подарок, для нас.

— Для вас, скорее всего.

Он смотрел на нее серьезно.

— Нет, для нас с вами. Я потом попробую объяснить.

Она смотрела на него и не могла не поверить.

— Молодые люди, а не пройти ли вам в зал? — раздался чей-то голос рядом.

Они сообразили, что стоят в дверях, и вошли в ярко освещенный великолепный зал. Белые колонны выстроились по сторонам и приветствовали их, словно гвардейцы королевскую чету. Люстры салютовали радужной россыпью хрусталя. Они прошли и сели на свои места. Публика наполняла зал. Гриша заметил много усталых лиц. Он теперь хорошо отличал тех, у кого были бессонные ночи.

— Григорий, скажите, кто же вам, простите, нам сделал такой подарок?

— Мы работали с ним. Это мой учитель. Он знал, что не сможет уже прийти, а я пообещал ему быть сегодня вдвоем.

У Маши мелькнула догадка:

— Его …?

— Да.

Проходившие мимо люди останавливали на них взгляд на мгновение и шли дальше. Маша заметила такие взгляды на себе, Гриша тоже почувствовал себя неуютно от этого. Вспомнил, как Николай Сергеевич проронил, что у них с Евгенией Арнольдовной всегда именно эти места. Стало нехорошо, но Маша выручила его.

— Простите, Григорий. Сюда все время смотрят, мне неудобно оставаться.

— Вы правы, Маша. Лучше нам подняться на хоры, пока там не заняли.

Они поднялись и ушли наверх. Там встали возле колонны. Маша слегка приложила немного горевшую щеку к прохладе белого мрамора.

Вышел оркестр, музыканты неспешно расселись, гобой дал сигнал, и понесся усиливаясь волнующий хаос настройки. Зал был заполнен.

Приятели-музыканты уверяли Машу, что всегда чувствуют зал, публику. Она относилась к этому с недоверием. А сейчас она сама чувствовала в собравшихся такое напряжение, что от него больше обычного дрожали огни в люстрах, и будто накопился такой электрический заряд, что разрешиться cмог бы только молнией и громом. По залу пробежал гул, когда в ложу гостей, сутулясь и здороваясь со всеми, прошел Автор. С ним находилось еще несколько человек.

В зале наступила тишина. После того, как произнесены были необходимые слова, оркестранты встали, и медленно вошел Дирижер, необычайно высокий, худой, старше Гриши, но все равно молодой человек. У него — строгий взгляд и уверенная поступь. Покуда он подходил к дирижерскому пульту, в зале воцарилась полная тишина. Григорий догадался, что видел его когда-то в детстве, но где точно, не вспомнил.

Дирижер посмотрел в зал, медленно поклонился, повернулся к оркестру и раскрыл партитуру.

Гриша чувствовал волнение всех вокруг: музыкантов оркестра на сцене, Автора, который спрятался далеко и не был ему виден, сидевших в зале и стоявших вокруг. Только Дирижер оставался спокоен, медленно поднял руки, чуть улыбнулся одними губами, и Симфония началась.

Первая часть открывалась мощным звучанием струнных. Главная тема входила уверенно, поражая и не терпя возражений. Но только в первых тактах, а потом — будто ничего. Фраза возникала вновь и вновь, звучала иначе, меняла характер, оборачивалась своей противоположностью. То же и с побочной темой, что обманчиво показалась вначале робкой, но она же преобразилась в совсем иную, даже сделалась устрашающей в низких тромбонах. Гриша терялся не понимая. Музыка переворачивала вверх дном все, что прежде казалось привычным и доселе оставалось ясным. Он был подхвачен этим ритмом, уже не пытался понять, однако в какой-то момент услышал знакомое, обращенное к нему. Гриша вдруг в музыке узнал себя самого в тот день, когда шел под дождем по набережной Фонтанки, и отчаяние сменялось надеждой, серая вода в реке угрожающе поднималась и уходила, а ненастье вдруг уступило солнцу. Эта музыка оказалась — для него и о нем, еще не понимающем, как же осилить свой путь в этом мире.

После краткой паузы начиналась вторая часть. Размер — три четверти. Гриша услышал какой-то дьявольский вальс, несший в себе тайный смысл, он увлекал, кружил, уводя за собой. Грише вспомнился известный портрет Мейерхольда в профиль, где глаз страшно смотрит почти на вас, рука делает странный жест, на голове — цилиндр. Вроде бы шутовство какое-то, но мороз пробирает. А сейчас будто он перед глазами, этакий Ганс-крысолов, и уводит всех под эту музыку. В кружении перестаешь понимать, где ты, где верх и где низ, только одно движение остается. И вдруг все стихло, исчез куда-то шут. Где оказались уведенные им? Закончилась вторая часть.

Пауза длилась чуть дольше. Дирижер на пару секунд склонил голову. Гриша уловил, что сейчас даже он не скрывает волнения, а это могло лишь означать наступление самого главного. Третья часть начиналась осторожно, будто медленно расходились в небе облака и рассеивался туман, постепенно открывая взору вершину некоей священной горы. Туман все отходил, и перед глазами она представала во всем величии, от вершины исходил свет. На нее предстояло взойти, но было даже страшно помыслить об этом. Ясно стало, что одолевшему дано будет постичь САМОЕ ВАЖНОЕ. И начинался подъем, и чем дальше, тем труднее давался каждый шаг, но все равно нужно было идти. Гора покорялась, но какой ценой! А впереди оставался самый трудный отрезок пути. Собравшись с силами, решительно пошел на последний подъем, еще выше, еще, силы покидали, нет, не дойти. Остановился, переводя дыхание. Вершина — вот она. Свет ее зовет, но никак не сделать эти последние шаги. Упал и нет сил подняться снова. Вдруг, будто кто-то повис на руке и без того обессилевшей. Гобой начал мелодию, жалобную, просящую. Не сейчас бы это, стряхнуть, избавиться, нет же сил на подъем! Но мелодия вернулась с другой стороны, это уже звучал кларнет. Нужно как-то уйти, однако теперь еще и флейта снова повторяла ее. Значит, подниматься приходилось с этим. Собрав последние силы, дыша сильно и глубоко, встал, пошел. Еще шаг, еще, еще, последний, руки вцепились в вершину, рывок вверх… Потемнело в глазах.

Вдруг наступила полная тишина. Дыхание остановилось, сердце не билось. После этой паузы (короткой или длинной?) оркестр вдруг ожил в тремоло, и та же, показавшаяся прежде жалобной мелодия преобразилась, струнные сильно выдохнули ее, значит, это и оказалось САМЫМ ВАЖНЫМ.

Можно начинать спуск. Он шел легче. Обернулся назад, и ему снова было позволено увидеть покинутую вершину, теперь ее свет стал понятен. Завершая, арфа медленно в последний раз повторила все ту же мелодию.

Гриша сверху видел лица музыкантов и сидевшую за арфой женщину удивительной красоты в строгом платье, волосы опускались до плеч. Музыка вела ее руки, они только брали струны. Едва слышно скрипки бережно сопровождали ее. Завершая свою тему, она вдруг ясно поняла: родится второй сын, потом грядет в ближайшие годы что-то очень страшное, но у них будет все хорошо, и ее семья выживет.

Арфа замолчала, и снова струнные закрыли вершину облаками.

Пора было возвращаться. Гриша крепко держал в руке маленькую ладонь Маши, она чувствовала его рядом и не понимала, как могло вообще случиться иначе.

Четвертая часть грянула сразу. Это был то стремительный, то плавный переход снова в этот мир, который либо сам изменился, либо мы возвращались уже другими. Заново узнавали все: что казалось знакомым прежде, оказывалось иным теперь. Делались остановки в пути, чтобы рассмотреть, обдумать, удивиться вновь. А в завершение взгляд охватывал все разом, трубы звали, а от грома литавр будто отлетало все лишнее, клочьями летели в стороны обрывки кумача, раскалывались на куски и разлетались гипсовые истуканы. Уйдет все это, будет жизнь!

Дирижер опустил руки. Через мгновение зал взорвался, люди стояли, аплодировали очень долго. Не отпускали оркестр и Дирижера. Автор выходил на сцену несколько раз, стеснительно кланялся. Люди плакали и не скрывали этого. Они ничего не хотели сегодня скрывать друг от друга. То, что творилось вне стен зала, здесь не имело силы, так верилось им в тот вечер.

Дирижер только чувствовал смертельную усталость, он уже с трудом стоял на сцене, силы покидали. Он еще не мог знать в тот момент, что Симфонию эту будет исполнять всегда и везде еще очень много лет, дома и по всему миру, пытаясь сделать невозможное: постичь и передать во всей безмерной глубине то послание, что оставлено этим скромным смущенным молодым человеком, гением, пророком.

После концерта народ выходил из зала. К этому часу подморозило, посыпал легкий снежок. Они вышли вместе на улицу, еще молчали, направились в сквер на площади. Маша улыбнулась, протянула Грише руки, он взял их. Его ладони сразу согрели.

Она заговорила первой.

— Спасибо, Гриша. Что же это было?

— Сам не понимаю. За что мне спасибо? Я вас благодарить должен.

— Гриша, мы были там вместе, зачем продолжать на «вы», если только не возражае…те?

— Конечно же не возражаю.

Они обошли сквер. Клумбу в середине занесло тонким слоем первого снега. Маша задумалась и спросила, глядя на этот круг:

— Тебе не кажется, что здесь как-то пусто?

— Я не знаю. А что должно быть? Здесь летом цветы посадят.

— Гриша, расскажи о себе. Странно, чувствую, что я уже тебя знаю, а о тебе — ничего.

— Расскажу, но потом хочу о тебе все узнать. А где ты живешь?

— На Плеханова.

— Разреши мне проводить тебя.

— Разрешаю. Рассказывай.

Они пошли. Очень медленно. Гриша рассказывал, Маша рассказывала. Они задержались у Казанского собора. Спрятались среди колонн, где не оказалось никого, смотрели друг на друга, Гриша снова держал ее руки. Вдруг отпустил их, обнял ее, и они поцеловались. Еще какое-то время кружили рядом по улицам, вдоль канала, дошли до Банковского моста, и там снова стояли, обнявшись, и никого вокруг не было, только фонари светили слабо. Потом Гриша проводил ее до дома. Они постояли у ее парадной. Маша спросила тогда, где же он живет и испугалась, что Гриша не успеет на последний трамвай. Они назначили встретиться через два дня, обменялись номерами рабочих телефонов.

Гриша понял, что мир изменился. В нем была Маша, а потом — остальное. Все, что находилось рядом с ней, оказывалось прекрасным. Как, например, прекрасна эта улица Плеханова! Нет, не Казанская, а именно Плеханова. Он помнил, как Маша произносила это название с таким нежным придыханием. Та колонна, у которой они стояли и целовались, смотрелась краше остальных колонн. Оказалось, что и Банковский мостик — лучший в мире. В детстве он помнил, как любил перелистывать у Курганцевых старый альбом «Венецiя». Там он подолгу каждый раз рассматривал «Мостъ Рiальто». Сегодня оказалось, что он все же проигрывает нашему. Грише предстояло еще добраться домой.

А Маша вернулась и долго не могла понять, что же сегодня произошло. Это был такой длинный день! Причем она утром, и она сейчас, — это просто две разные Маши. Гриша изменил все. Она посмотрела на часы. Каких-то четыре часа назад его не существовало, а сейчас был только ОН, а остальное — вокруг него, ближе или дальше. Они встретятся через два дня, ей даже страшно стало, как это еще не скоро. Как прожить эти два дня? У него дежурство. Ему хорошо, в работе время быстрее пролетает. Ей бы поговорить с Анной, но спешить не следовало. А он работает в больнице имени Карла Маркса, хирург. Маша знала достаточно отвлеченно, что существует такая порода людей, но не думала, что придется встретить. В ее глазах даже Карл Маркс сегодня приобрел иные черты, в нем она впервые разглядела что-то человеческое.

11
Четверг 6 января 2000
Мертвое море — Иерусалим

Сборы закончились. Доктор сдал оружие, собрал свою сумку. Команда окружила его. Доктор попрощался с каждым. Следующие сборы проведут уже с новым врачом. Тот приезжал, оказался симпатичным человеком, немного моложе Доктора, по специальности — ортопед, в юности отслуживший в одном из самых знаменитых десантных подразделений.

Амир приехал в этот раз без машины и попросил Доктора подбросить до автобусной станции в Иерусалиме. Сегодня по радио обещали резкую смену погоды, ветер и дождь. В Долине все еще было тепло и сухо. На западной стороне вдали темнели тучи, но будто бы невидимая преграда не давала им дойти до Долины, останавливала еще там, за лунными горами Иудейской пустыни.

Долина тоже имела вид неземной. Расположенная ниже всех на земной суше, она тянулась между гор, в ней лежало Мертвое море, пряталась извиваясь река Иордан, которую еще нужно уметь увидеть. Она таилась под утесами своих берегов, а иначе летом испарилась бы вся, не успевая пролиться между Галилейским и Мертвым морями. Камни, лежащие по сторонам дорог, чернели от солнечного жара на стороне, обращенной к светилу. Солнце жарило летом беспощадно, но именно здесь оказалась одна из колыбелей некогда зародившейся человеческой цивилизации. Почему?

Долина продолжалась за Мертвое море на юг до самого Красного моря. Точнее, она стала его продолжением, а заодно и Индийского океана. Машина миновала ворота базы, обогнула греческий монастырь, дорога проходила меж финиковых рощ, а после этого выводила на шоссе. Они бросили прощальный взгляд на Мертвое море, сегодня оно выглядело почти белым, отражая облака.

Предстоял прямой участок, а потом — подъем. Амир как раз накануне вечером дочитал «Дьявола в Москве». Теперь он с восторгом делился впечатлениями. Дорога пошла вверх между серых гор. Иерихон, самый древний из известных на планете городов, остался справа, и уже позади, налево отходила дорожка к могиле Моисея, который привел народ к Стране и умер последним из родившихся в рабстве. Впереди, еще далеко, ждали черные тучи.

На отметке уровня моря дежурил как всегда бедуин с разукрашенным верблюдом. Здесь останавливались автобусы, туристы любили с ним фотографироваться. Когда достигли перевала, открылась картина и вовсе невероятная: вдали высоко стояли три вершины, и каждую венчали устремленные в небо очень непохожие друг на друга сооружения. А когда они все видны, то казались чем-то единым. Слева над Масличной Горой стояла церковь Вознесения, над средней горой — церковь Августа-Виктория, а над правой, Подзорной горой, — новая, похожая на маяк, башня Университета. Туча за ними била молниями, но гром почти не доносился. Эта цепочка гор была границей двух океанов, горы невысокие, но тучу они остановили, чтобы пролитый долгожданный дождь не покинул пределов породившей ее Атлантики. Вдруг Амиру пришла догадка:

— Грегори, я, кажется, понял, чудеса могут происходить там, где разделяются земли или океаны. Почему сюда устремились когда-то люди, что искали? Здесь невозможно жить. Ведь так трудно все давалось, а всегда шли войны за эту землю! Значит, стремились сюда в поисках чего-то необъяснимого? И это продолжается!

— А ты знаешь, Амир, я вырос в городе, на месте которого прежде находилось море, потом оно отошло, оставив низкие берега, острова, протоки и возвращаясь наводнениями. Там невозможен город, но его построили. А потом триста лет в нем творились самые странные вещи. Всю историю его переполняют предсказания, легенды, мистика. Многое осталось в книгах, а многое — до сих пор только пересказывают.

— А тебе трудно было оттуда уезжать?

— Тогда? Нет, как ни странно. Показалось, что вдруг все отвернулось и быстро сделалось чужим.

— А ты был там после?

— Да, по причине самой печальной. Считай, что не был.

— Ты хочешь вернуться?

— Хочу, не могу, боюсь — все сразу.

По сторонам дороги были разбросаны бедуинские шатры. В наспех сделанных загонах топтались овцы и козы. Многочисленные дети всех возрастов бегали вокруг, повсюду валялся мусор, ветер подхватывал, кружил его, разбрасывая все дальше и дальше. Вплотную к шатрам стояли идеально чистые «мерседесы», а чуть подальше расположился верблюд и задумчиво смотрел на все это, явно не одобряя.

Дорога снова пошла вверх. На этом затяжном подъеме их ждал дождь. Ливень не давал ничего увидеть. Дворники бешено и без толку метались из стороны в сторону. Все машины на шоссе встали. Молния сверкнула рядом и сразу же раздался гром. Такой мог расколоть Землю.

Прошло несколько минут, но ливень не стихал. Машины все так же стояли у обочины.

— А если это море Тетис напоминает о себе? Ведь как оно ушло, так и вернуться может,— мечтательно заметил Амир.

— Но говорил же Рон, что вместо моря здесь поднимутся самые высокие горы.

— Да, но никто этого не увидит. Людей уже не будет, а их пребывание на планете останется давно забытым эпизодом. Будет ли жизнь вообще, тоже вопрос.

— Амир, что это тебя потянуло на такие темы? Радовался бы, что с опозданием пришел все-таки первый дождь, да еще какой!

— Грегори, что от него толку? Еще пару минут он продлится, и скоро мы о нем забудем.

Он оказался прав. Дождь стих, дорога ожила. Они быстро одолели подъем, обогнули Подзорную гору, там выехали на перекресток, миновав который, оказались на атлантической стороне. Сразу стало холодно.

Возле Центральной автобусной станции Доктор и Амир попрощались. Служить вместе больше не придется, но новой встречи в этой маленькой стране наверняка не избежать, где-нибудь да когда-нибудь.

Доктор находился уже близко от дома, но перекрыли движение. Очень много машин проехало в кортеже. Он сразу догадался, что это обещанная огромная российская делегация во главе с теперь уже бывшим Президентом, который не отменил давно намеченный визит, скорее превратив его просто в важное для самого себя посещение Иерусалима как раз на Рождество.

Они проехали. Улицу вновь открыли. Город стоял, вымытый дождем. Он во все времена года по-своему хорош. По большому счету, времен года здесь всего два: лето длилось семь месяцев, и зима — пять. Нужно прожить долго, чтобы научиться различать нюансы в виде весны и осени. Зима по здешним понятиям — это когда возможны дожди, все-таки холоднее. А лето — это когда они невозможны и очень жарко. Бывали порой и сюрпризы, но случались они крайне редко.

Когда приехали, в первый год кто-то подарил книжку, забавный букварь для взрослых. Там понравилась одна фраза: «Клубника созревает зимой».

Доктор повернул налево, и машина нырнула вниз на улицу Первопроходцев в районе Бейт-а-Керем. Улица приятно извивалась по склону среди высоких деревьев, старых богатых домов, здесь было так уютно. Hастоящему первопроходцу либо пришлось очень потрудиться, либо вовсе обошлись без их хлопотливого участия. Жившая на этой улице мама его коллеги шутила, что у нее с переездом почти ничего не изменилось: в Москве жила на Пионерской и здесь тоже.

12
Вторник 23 ноября 1937
Ленинград

— Машка, ну иди же скорее, тебя к телефону! — голос Валентины звенел на всю комнату.

Женщины дружно подняли головы от надоевших чертежей и провожали ее взглядами. Маша спешно пробиралась меж кульманов, теряясь в них. В ней еще вчера заметили резкую перемену и предвкушали, что однообразие рабочего дня будет разбавлено рассказом о ее причинах. Но она-то могла и оставить их в неведении, тогда придется строить догадки. Наступила тишина. Маша осторожно взяла трубку.

— Алло.

Все видели, как радостно сверкнул ее взгляд, как только она услышала голос того, кто позвонил. Если она и помнила минуту назад, что нельзя показывать всей скучающей вокруг публике свою реакцию, то теперь напрочь забыла об этом. Вчера весь день она думала о том, что произошло накануне. Даже закралось сомнение: а случилось ли все наяву? А вдруг это некая фата-моргана, порожденная музыкой? Понедельник тянулся так долго! На работе на нее странно смотрели, переглядывались за спиной, не спрашивали ни о чем, явно предлагая самой признаться начистоту и облегчить свою участь. Обсуждать все-таки ни с кем ничего не хотела. Анне тоже звонить пока не стала.

Когда она услышала его голос, стало сразу спокойнee. А еще ей показалось, что и он точно так же хотел услышать ее и тоже убедиться в ее реальности.

Он будет ждать ее сегодня вечером в семь часов, предложил у памятника Глинке на Театральной. Она сообразила, что не надо бы около Консерватории (то ли еще держала обиду, то ли просто не хотела случайно их встретить), и предложила Львиный мост.

— И кто это там придет на Львиный мост? — Валентина не выдержала.

— Григорий,— просто ответила Маша, продолжая улыбаться.

— Ну, и кто это, ты давно его знаешь?

— Мы встретились в воскресенье.

Они уже отошли от кульманов и окружили ее. Машу нисколько не смущал этот допрос.

— Это опять твоя Консерватория, очередной музыкант, или старшая подруга (так они называли регулярно звонившую сюда Анну) познакомила?

— Нет, ни то, ни другое. Он нашел меня сам, или я его, не понимаю.

— А кто он?— спросила доселе молчавшая Антонина.

— Он врач, хирург в больнице Карла Маркса,— Маше приятно было снова это произнести.

— Старый, что ли?— она слегка поморщилась.

— Нет, почему, молодой, на два года меня старше.

Антонина удивилась, а Валентина тут же начала зачем-то объяснять, что ничего хорошего в таком знакомстве нет: он вечно на работе будет торчать, дежурить через ночь, а потом — спать, как убитый.

— Чтоб ты знала, зарплата у них маленькая. А еще, — она свела брови и приблизилась к Маше, но обращалась ко всем, — они каждый день видят женщин, голых, ты понимаешь, о чем я, у них там вокруг медсестры из общежития крутятся. И неизвестно, чего ему после этого дома захочется.

Маша слушала, и ей становилось весело. Валентина покинула общежитие месяц назад, выйдя замуж, ей ли не знать? Маша представила картину, как вокруг Григория, словно планеты вокруг Солнца, вращаются сестры, всякие прочие голые и одетые дамы, а от него исходят свет и тепло, он великодушно дает всему жизнь; ей смешно, хочется поскорее с ним встретиться.

Валька замолчала, остальные явно не одобрили ее последнюю тираду.

Пришлось вернуться к работе.

У Гриши вчерашнее дежурство получилось хлопотным: больных поступило много, из приемного покоя не выйдешь. Операция сделана всего одна, но очень поздно и тяжелая. Больная пролежала дома несколько дней с болями в животе, привезли уже с перитонитом в тяжелом состоянии, причина неизвестна. С ней приехал муж, неприятно суетившийся, смотрел тяжело. Он ничего не рассказывал, а она уже с трудом что-то понимала. Пришлось готовить растворами, камфорой, вообще сомневались, что еще имеет смысл оперировать, но решились. Реваз Михайлович работал с ним в это дежурство. Однако предупредил заранее, что оперировать станет сам.

— Тебе лучше здесь помочь. У меня есть предчувствие, что дело тут в травме, которую скрывают. Видел рожу? К такой явно и удостоверение имеется. Избил ее небось по привычке, подлец.

Гриша потом уже понял и оценил его поступок. И насчет удостоверения он тоже угадал. Тот не хотел засветиться в госпитале своего ведомства, привез жену в общую больницу как домохозяйку. Там действительно была травма: от удара участок тонкой кишки оторвался от брыжейки, кровотечение остановилось самостоятельно, а лишенная притока крови кишка в этом месте омертвела, затем через некоторое время лопнула, и теперь уже по всему животу разлился перитонит. Когда открывали брюшину, запах оттуда вырвался густой.

— Хорошо еще, что тонкая кишка, а не толстая. Повезло ей. Увидишь, тут есть шанс.

— Реваз Михайлович был по природе своей оптимистом в самых отчаянных ситуациях, а романтиком и мечтателем он оставался всегда.

Сейчас он не шутил. Грише с трудом верилось, что больная выживет. Они быстро нашли тот злополучный участок, совсем не протяженный. Он находился высоко, ближе к началу тонкой кишки. Удалили его. После этого отмывали брюшную полость. Это заняло очень много времени. Он раз за разом обходил каждый уголок брюшной полости, отмывал его, снимал пленки фибрина, которые уже не отходили легко. Грише показалось, что он не случайно делает это медленно, про себя назвал эту часть операции “Adagio”.

А уже после Реваз приказал всем перемыться, поменять халаты и перчатки. Сестра заворчала, что «не напасешься на вас, вредителей». После этого они могли продолжать операцию.

— С таким перитонитом делать анастомоз? — спросил Гриша.

— А какие варианты у тебя? Мы высоко. Свищ в этом месте ее точно убьет. Поверь мне, у нее больше шансов, чем ты думаешь, да хотя бы назло этому шакалу!

Он добавил еще что-то по-грузински. После этих слов Реваз заработал быстро, красиво, Гриша только успевал держать, вязать, отрезать. Обращал внимания на каждое его движение, это уже был, скорее, отточенный танец, балет рук и пальцев, “Allegro vivace”.

«Он просто художник или музыкант» — догадался Гриша тогда, и понял, что не на публику он работает, не для себя — это имело значение куда большее. Нередко говорилось ради красного словца о хирургии, как об искусстве, причем имелось в виду искусство, скорее, прикладное. Оказалось, как он понял сегодня, что да, искусство, но исполнительское. И не для него с сестрой было это представление, а для больной — исключительно важное, не принимавшее никакой фальши, безвкусицы, излишеств. Допусти он один из этих грехов — пришла бы ей смерть. Такова цена. Гришу даже дрожь пробрала от такой догадки. Они закончили операцию. Наркотизатор сказал, что все показатели стали гораздо лучше, начал будить ее. Реваз с Гришей вышли в соседнюю комнату к раковинам отмывать заново руки. Гриша смотрел на него. Лицо было спокойным, строгим, он даже руки мыл красиво. Реваз Михайлович заметил его взгляд на себе и тихо шепнул:

— Хирургия — это религия.

Наутро после пятиминутки продолжилась обычная работа: обход, назначения, перевязки, выписки. Сделал две плановые операции. Гришу немного испугало, что в этот день он не думал о Маше все время. Вчера казалось, что кроме нее теперь нет ничего и никого. Он, конечно же, помнил наизусть номер ее телефона. Дождался минуты, когда остался один в ординаторской, сел к аппарату и стал набирать номер. Порядок цифр уже сам по себе был прекрасным, наверняка таил какое-то скрытое совершенство. Сердце забилось так, что ему будто тесно стало в средостении, особенно когда раздались длинные гудки. На том конце сняли трубку. Он сделал усилие, совладал со своим голосом и попросил позвать Машу. Слышал, как там противным голосом сказали:

«Машка, ну, иди же скорее, тебя к телефону!»

Так обращаться к ней? Какая она им Машка? И тут он услышал ее, и понял, как она ждала его звонка. Они договорились о встрече. Вечером их ждет Львиный мостик. Теперь нужно было дождаться. Успеть бы привести себя в порядок!

Он появился там гораздо раньше. Просто стоять и ждать — холодно. Он прошелся по Средней Подьяческой, а заодно и по Малой. Вспомнил, откуда показались знакомыми фигура и лицо Дирижера. Давно, еще в двадцатые годы, видел его совсем молодым, почти всегда он прогуливался вместе с таким же долговязым приятелем. Они ходили по этим улочкам, по Театральной площади, нельзя было их не заметить. А приятель этот теперь уже стал знаменитым киноартистом. Гриша еще раз посмотрел на часы. Пора выходить на мост.

Маша пришла тоже чуть раньше, но не подходила к мосту. Она видела из переулка, как Григорий уже стоял там и будто бы прятал что-то или кого-то за пазухой. «Что у него там, котенок?» — это первое, что пришло Маше в голову. На улице прохожих было мало. Желтоватый свет шел от редких фонарей. При полном безветрии снежинки в эти минуты начинали медленно, а уже через минуту быстрее, опускаться на набережную, теряться в черной воде Канала. По булыжной мостовой переулка мимо проезжала телега, а лошадь тихо ступала, то ли боясь им сейчас помешать, то ли просто думая о своем.

Маша не в силах была ждать и пошла к нему. Под фонариком на середине моста они встретились. Прежде, чем обнять ее, Гриша достал спасенный им от холода за пазухой маленький букет.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Сергей Левин: Дом-сказка. Продолжение

    1. Но все-таки гора Нево находится не на западной, а на восточной стороне Долины. А в остальном — все точно. Даже могила Моисея, как считают здешние бедуины.

      1. Вы правы. Всему виной здешняя многовариантность подобных мест. Так и с могилой Моисея: одни считают, что она тут, а другие — в другом месте. Благо, что все близко. Но гора — одна. Приношу свои извинения.

  1. Что сказать? Присоединяюсь к коллегам: замечательно написано.

Добавить комментарий для Михаил Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.