Губернатор чуть не застонал от раздражения. Разве можно представить такое поведение где-нибудь в Европе, не говоря уже об Азии? Да если бы там какой-нибудь простолюдин осмелился перебивать речь высокопоставленной особы, так его б давно уже воспитывали кулаками жандармы. А в Америке — пожалуйста. Свобода слова…
Ошибка президента
Миротвор Шварц
Продолжение рассказа «Особенности национальных выборов»
4 марта 1861 года, понедельник. 12:00
Вашингтон, Капитолийский Холм, Восточные Ворота
Подъехав к месту назначения, карета остановилась.
— Прошу вас, мистер през… то есть мистер Дуглас, — открыл дверь лакей.
Ну да, подумал Стивен Дуглас, формально он еще не президент. Осталось еще пройти инаугурацию, на которую он, собственно, и приехал. А до тех пор президентом все еще будет Джеймс Бьюкенен, приехавший вместе с ним.
Дуглас вышел из кареты. Толпа приветствовала его разноголосым шумом. В этом шуме угадывались отдельные аплодисменты — но преобладали все же свист и улюлюканье. По правде говоря, это не очень-то его и удивило. Уже на протяжении торжественной поездки Дуглас заметил, что должного уважения к новому главе государства вашингтонцы проявлять пока не спешат. Что ж, очень жаль.
— Желаю удачи, сэр.
Это сказал Бьюкенен, вышедший из кареты вслед за Дугласом. И эта вежливо-доброжелательная фраза была произнесена презрительным тоном. Конечно, Бьюкенена понять было можно — тогда, в 56-м, он набрал целых 174 выборщика, а не какие-то жалкие 40. Ему-то не потребовались ни дополнительное голосование в Конгрессе, ни хитроумные закулисные интриги.
Мысленно пожав плечами, Дуглас направился к помосту, где его ждал убеленный сединами Роджер Тейни, глава Верховного Суда. В конце концов, подумал он, в истории бывали и не такие примеры. Взять хотя бы французского короля Филиппа VI. «Король-подкидыш» — так прозвали Филиппа, ставшего в 1328 году монархом лишь потому, что его кузен Карл IV скончался, не оставив потомства мужского пола. И что же? Династия Валуа, начавшаяся с Филиппа, продержалась на французском троне два с половиной столетия.
Бьюкенен же направился не к помосту, а на трибуну для почетных гостей. Проводив его взглядом, Дуглас заметил на трибуне своего напарника Гершеля Джонсона, который уже прошел инаугурацию в зале Сената и официально стал вице-президентом. Рядом с Джонсоном сидел Джон Брекинридж — уже не вице-президент и не соперник Дугласа на выборах, а новоизбранный сенатор от штата Кентукки. Другого же соперника Дугласа, Авраама Линкольна, что-то не было видно. Наверное, обиделся и не приехал. Нельзя сказать, чтобы Дугласа это очень огорчило. Или удивило.
Взойдя на помост, Дуглас поздоровался с Тейни, для которого эта инаугурация была уже седьмой.
Дуглас знал, что сейчас наконец исполнится мечта всей его жизни. И все же он испытывал не только радость, триумф и естественное в таких случаях волнение. Ко всему этому примешивалось какое-то странное ощущение — как будто бы происходящее было чем-то нереальным… Что-то было не то. Или не так.
Между тем Тейни произносил торжественную речь, уже ставшую для него привычной — нечто вроде духовного напутствия будущему руководителю Америки. Будущий президент, однако, слушал вполуха, переводя взгляд то на толпу, то на здание Капитолия, то на трибуну для гостей… Да, что-то на трибуне было не так. Но что именно?
— Поднимите правую руку.
Дуглас машинально повиновался, по-прежнему глядя на трибуну. Что-то этих гостей было… мало. Да, мало.
— Возложите руку на Библию.
Хоть Тейни и не уточнил, какую именно руку, Дуглас послушно накрыл священную книгу левой ладонью. И снова бросил взгляд на трибуну. Все иностранные гости были налицо. Вот европейские послы, среди которых выделяются недовольный англичанин лорд Лайонс и вальяжный россиянин барон Стекль. Вот прусский атташе с австрийским министром иностранных дел. Вот генерал-губернатор Канады и принц Сиама. Вот президенты Боливии и Эквадора.
— Будьте добры произнести президентскую клятву.
— Я торжественно клянусь в том, — действительно торжественным тоном произнес Дуглас, — что я буду верно исполнять обязанности президента Соединенных Штатов, и что буду на пределе своих возможностей хранить, беречь и защищать Конституцию Соединенных Штатов.
После этого собравшиеся зааплодировали. В такой момент не захлопал бы только последний невежа. Особенно громко аплодировали на трибуне. Да, отметил про себя Дуглас, вот и губернатор Джорджии Эмерсон аплодирует, и его коллеги из Флориды и Техаса…
— Поздравляю вас, мистер президент, — протянул руку Тейни.
И снова раздались аплодисменты. И только тут, пожимая руку Верховного Судьи, президент Дуглас наконец понял, чего — вернее, кого — на трибуне не хватало.
Не хватало Эраста Фербенкса, губернатора Вермонта. Равно как и Натаниэля Бэнкса, губернатора Массачусетса. И губернаторов Миннесоты и Айовы что-то было не видно. А ведь их приглашали, и они обещали приехать. Где же они находятся, черт возьми?
И тут Дуглас заметил, как к трибуне подбежал Патрик Шеппард — его личный секретарь. Подбежал к трибуне и протиснулся к вице-президенту Джонсону. И что-то прошептал Джонсону на ухо.
После чего Джонсон изменился в лице. И побледнел. Что же за новость сообщил ему Патрик?
Впрочем, Дугласу так или иначе было не до того. Пора было начинать обращение к народу, без которого еще не обходился ни один уважающий себя новоявленный президент.
— Мои собратья-американцы… — начал свою речь Дуглас.
* * *
14:00
Филадельфия, Зал Независимости
— Мои собратья-северяне… — начал свою речь Линкольн.
Делегаты всех четырнадцати северных штатов, в которых Линкольн победил на ноябрьских выборах, шумно зааплодировали. Улыбнувшись и отвесив благодарственный поклон в сторону заполненной до отказа аудитории, Линкольн переждал аплодисменты и продолжил:
— Восемьдесят пять лет назад, в 1776 году, представители тринадцати колоний собрались на Второй Континентальный Конгресс. Они собрались здесь, в этом самом зале, дабы обсудить свои взаимоотношения с Британской Империей. Несмотря на существенные разногласия с имперским правительством в Лондоне, колонисты вот уже несколько лет пытались найти приемлемый компромисс, но английский король Георг III снова и снова отвергал все их предложения. Коронованный тиран отказывал американским колонистам в праве на самоуправление, давил их непомерными налогами и размещал в колониях все новых и новых солдат — опять-таки за счет колонистов. И вот в один прекрасный день, 4 июля, терпение американцев лопнуло — и они провозгласили независимость. Так Америка распрощалась с тиранией, с феодализмом, с мрачным наследием европейского средневековья.
Некоторые из делегатов Третьего Континентального Конгресса снова захлопали, хотя и не очень уверенно — в конце концов, пока что Линкольн всего лишь пересказал общеизвестную главу из учебника истории.
— Новое государство, Соединенные Штаты Америки, — продолжил Линкольн, — пережило немало войн и прочих потрясений. Однако оно не только выжило, но и стало первой державой Нового Света. Как территория, так и население Америки увеличились в несколько раз. Республиканская демократия Америки стала примером для всего цивилизованного мира. Миллионы иммигрантов приехали и продолжают приезжать в Америку в поисках лучшей жизни. Все это так. И тем не менее…
Нахмурившись, Линкольн изобразил на своем лице скорбь.
— И тем не менее мы, граждане свободных штатов, не можем не замечать печально известного позора Америки, ахиллесовой пяты Америки, препятствия на пути Америки к прогрессу и процветанию. Да, друзья мои, я говорю о рабовладении, до сих пор существующем в южных штатах — в Алабаме и Джорджии, в Виргинии и Арканзасе, в Северной и Южной Каролинах. Это отвратительное варварское явление, несовместимое с христианскими принципами добра и милосердия, до сих пор не изжито в стране, гордо именующей себя самой свободной в мире. О какой свободе может идти речь, когда один человек может владеть другим человеком, словно скотиной? Кровь стынет в жилах, когда видишь перед собой ужасные примеры невероятной жестокости и угнетения…
После этого Линкольн привел и без того возмущенной аудитории несколько подобных примеров. Часть из них была почерпнута Честным Эйбом из далекого кентуккийского детства, часть — из рассказов знакомых аболицинистов, остальные — из «Хижины дяди Тома». Впрочем, фактическая сторона дела особого значения не имела, ибо рабовладельческая система все эти ужасы вполне допускала — и уже поэтому действительно заслуживала осуждения.
— Конечно, рабство не является американским изобретением, — справедливости ради заметил Линкольн. — Оно досталось Америке от Британской Империи как бы по наследству. Тогда, в прошлом веке, рабовладение процветало — если такое слово здесь уместно — во всех европейских колониях, да и в самой Европе народные массы едва ли обладали какой бы то ни было личной свободой. Однако с тех пор прошло много десятилетий. Мир изменился. И Британская Империя, и Французская Империя с рабством давно покончили. Подняло голову простонародье в Европе. Даже в самодержавной России царь отменил наконец крепостничество. А что же американский Юг?
Делегаты засвистели, а кое-кто даже затопал ногами. Естественно, все эти эмоции относились не к Линкольну, а к Югу. Как уже отметил в своем приветствии Честный Эйб, южан в зале не было.
— Мы, граждане свободного Севера, — гордо и вместе с тем печально сказал Линкольн, — все эти годы проявляли воистину ангельское терпение. Мы надеялись, что наши заблудшие южные братья возьмут с нас пример и прислушаются к нашим добрым советам, исполненным христианского человеколюбия. Мы терпеливо ждали, когда же они наконец вспомнят о собственной религиозности, которой так гордятся, и возлюбят черных братьев своих, как самих себя. Мы молились за рабовладельцев-плантаторов, погрязших во грехе.
Дабы не утомлять почтеннейшую публику многословием — а может, по какой-нибудь другой причине — Честный Эйб не стал упоминать о полнейшем безразличии, которое до последнего времени проявляло к рабству большинство северян. Также Линкольн не сказал ни слова и о северных банках, изрядно поднажившихся на работорговле.
— И что же? — гневно задал Линкольн риторический вопрос. — Как оказывается, южане своим неправедным образом жизни вполне довольны, и менять ничего не собираются. Напротив, они навязывают свой образ жизни всей стране, распространяя рабовладение на все новые и новые территории. Томас Джефферсон покупает у Наполеона Луизиану — и новые штаты становятся рабовладельческими. Эндрю Джексон отбирает у Испании Флориду — рабовладение проникает и туда. Америка выигрывает Мексиканскую войну — та же история с Техасом. А западные территории, еще не ставшие штатами? Южане спят и видят, как бы заранее объявить их рабовладельческими. Даже мы здесь, на Севере, обязаны по закону возвращать беглых рабов на Юг. Что же в таком случае остается от нашей собственной свободы?
И снова собравшиеся северяне выразили свое возмущение топотом и свистом.
— Как же южанам все это удается? — развел руками Линкольн. — Ведь северных штатов больше, чем южных. Ведь и по количеству населения Юг уступает Северу, даже если считать бесправных рабов-негров. Почему же федеральное правительство в Вашингтоне постоянно оказывает предпочтение меньшинству? Не потому ли, что южанам нет равных в искусстве политических интриг и заговоров?
Ответом Линкольну был новый возмущенный гул. Похоже было, что логический вывод Честного Эйба никто оспаривать не собирался.
— А за примерами южного коварства далеко ходить не нужно! — повысил голос Линкольн, чтобы перекричать делегатов. — Как нам всем хорошо известно, всего несколько месяцев назад состоялись президентские выборы. Как нам также известно, первое место, набрав практически половину выборщиков, занял кандидат, неугодный Югу.
Линкольн не любил говорить о себе в третьем лице, но сейчас это было необходимо.
— И что же сделали южные депутаты Конгресса? — сказал Линкольн возмущенным тоном. — Они украли у этого кандидата заслуженную победу, отдав ее проходимцу, который набрал ничтожную горсточку выборщиков и не занял на выборах даже второго места. Снова южане добились своего, используя лазейки в американской политической системе.
Линкольн грустно покачал головой, изобразив на лице неутешную печаль, навеянную тем прискорбным фактом, что на белом свете еще могут существовать такие мерзавцы и негодяи.
— Что же следует сделать нам, —ах кого бы то ни было из-за его расы, н— нам, гражданам свободного Севера? Неужели мы снова молча снесем очередное оскорбление? Неужели мы опять поступимся нашими высокими моральными принципами? Неужели мы смиримся с тем, что наша политическая воля, наши чаяния — пустой звук для ставленников Юга в Вашингтоне?
— Нет! Хватит! — раздались в зале голоса, сопровождаемые новым гулом и свистом.
— Давайте же, мои собратья-северяне, — сменил Линкольн тон с печального на торжественный, — возьмем пример с наших дедов и прадедов, которые не побоялись тогда, в эпоху Революции, бросить вызов неправедной власти. Они распрощались с тиранией и феодализмом — мы распрощаемся с несправедливостью и рабовладением. Они не признали короля Георга — мы не признаем самозванца Дугласа. Они сказали «нет» Британской Империи — мы скажем «нет» Соединенным Штатам!
Зал затих. Только сейчас делегаты Третьего Континентального Конгресса как следует почувствовали, что на их глазах — вернее, при их непосредственном участии — происходит великое историческое событие.
— Что могли сделать тринадцать колоний, — гордо сказал Линкольн, — то могут сделать четырнадцать штатов. Четырнадцать свободных республик, которые отныне обьединяются в новую федерацию, новый союз, новое государство — Федеративные Штаты Америки!
Таких бурных аплодисментов Зал Независимости не слышал еще никогда. Даже 4 июля 1776 года.
* * *
18 марта, понедельник. 11:00
Вашингтон, Капитолийский Холм
Вообще-то американский Конгресс тридцать седьмого созыва должен был собраться только в декабре. Однако события, произошедшие две недели назад, были по меньшей мере чрезвычайными. Таким образом, президент Дуглас немедленно созвал конгрессменов — как сенаторов, так и депутатов Палаты Представителей — на внеочередную сессию.
Дуглас вошел в зал заседаний, предназначенный для совместного заседания Сената и Палаты, и немедленно заметил, что аудитория была в лучшем случае полупустой — из трех сотен конгрессменов налицо была едва ли одна. Конечно, не все конгрессмены успели за пару недель добраться до столицы — но главная причина все же заключалась в отсутствии законодателей из четырнадцати штатов новоявленной Федерации.
— Джентльмены! — обратился Дуглас к присутствующим конгрессменам. — Как известно, в начале этого месяца кучка сепаратистов, собравшись в Филадельфии, совершила акт государственной измены, незаконно обьявив о создании самозванного псевдогосударства на американской земле. К моему величайшему сожалению, этот позорный акт поддержало несколько северных штатов, самовольно обьявивших о выходе из нашего Союза.
Дуглас не лгал. Он действительно считал действия сепаратистов государственной изменой. Что же до слова «несколько»… пожалуй, слово «большинство» прозвучало бы более уместно, но это уже дело вкуса.
— Это чудовищное преступление, — гневно продолжил президент, — не должно остаться безнаказанным. Как глава государства, я предлагаю Конгрессу обьявить…
— Войну? — раздался голос откуда-то слева.
— Нет, не войну, — сурово посмотрел Дуглас на перебившего его депутата. — Мы ведем войны, равно как и переговоры, с иностранными государствами, а не с бандами изменников. Я предлагаю Конгрессу обьявить военное положение и послать армию в карательную экспедицию. Эта беспрецедентная ситуация…
— Позвольте мне сделать замечание, мистер президент, — раздался голос справа.
Не дожидаясь позволения, с места поднялся плантатор Джеймс Хэммонд, сенатор от Южной Каролины.
— Пожалуйста, мистер Хэммонд, — дал запоздалое разрешение Дуглас.
— О чем идет речь-то? — сказал Хэммонд в своей обычной развязной манере, пожимая плечами. — Ну, некоторые янки решили от нас отделиться. А нам-то что за беда?
— То есть как… — удивленно уставился на Хэммонда Дуглас.
— Да так, мистер президент, — спокойно ответил Хэммонд. — Я, как настоящий южный джентльмен, этому только рад. Эти янки нас, южан, уже достали. Рабство наше им не нравится, образ жизни наш им не по душе, не уважают нас совершенно… Ну и пусть катятся тогда в свой… Янкиленд, — хихикнул Хэммонд, довольный собственным остроумием. — А вы что предлагаете? Вернуть их силой? Чтобы они опять нам на мозги капали? Чтобы эти безбожные плутократы снова поучали нас, как с нашими же черномазыми обращаться? Да на кой черт нам это надо?
К удивлению Дугласа, большинство конгрессменов сочувственно закивало, а кое-кто даже зааплодировал. Не высказали одобрения лишь немногие оставшиеся в Конгрессе северяне — иллинойцы, индианцы и калифорнийцы с орегонцами.
— Джентльмены, джентльмены, — попытался урезонить законодателей Дуглас, — ну разве можно так легкомысленно относиться к нашему Союзу? Наше государство тем и сильно, что представляет собой союз равноправных штатов, который не может быть просто так нарушен в одностороннем порядке. Представьте, что два бизнесмена заключают контракт. И вот один из них решает контракт разорвать, забыв о договорных обязательствах перед партнером. Разве такое допустимо?
— Позвольте мне ответить, мистер президент, — более вежливым, чем у Хэммонда, тоном сказал сенатор от Луизианы Джуда Бенджамин, благообразного вида еврей карибского происхождения.
Дуглас молча кивнул, и Бенджамин вскочил на ноги:
— Во-первых, мистер президент, аналогия с контрактом не вполне уместна. Скорее можно говорить об аналогии с браком, в который вступают свободный мужчина и свободная же женщина. Увы, иногда одному из супругов брак становится в тягость, и тогда он, будучи свободным человеком, имеет право требовать развода. Насильно мил не будешь, как говорится.
— Мистер Бенджамин, — повысил голос Дуглас, — мы сейчас говорим не о контракте и не о браке, а о политическом устройстве нашего государства.
— Совершенно верно, — охотно согласился сенатор. — А какой принцип заложен в основу нашего государства?
Опасаясь подвоха, Дуглас промолчал.
— Еще наши Отцы-Основатели, — важно поднял указательный палец Бенджамин, — сформулировали тот архиважнейший постулат, на котором держится любая республика. А именно — правительство может управлять только с согласия управляемых. Согласно этому постулату, мы отделились от Британии — и имели на это полное право. Согласно этому же постулату, Федеративные Штаты отделяются от нас — и также имеют на это полное право. Мы не можем управлять ими без их согласия.
И снова законодатели-южане закивали головами. Трудно сказать, подумал ли при этом кто-нибудь из них о возможном несогласии рабов с рабовладением. Впрочем, к делу это не относилось.
— Джентльмены, — почти умоляющим тоном сказал Дуглас, — сейчас не время обсуждать всевозможные теоретические постулаты. На карту поставлена судьба нашей страны, и мы не можем…
— Дуглас, да хватит уже чушь молоть! — раздался голос откуда-то из задних рядов. Судя по выговору, неизвестный депутат был алабамцем. — Мы не для того сделали вас президентом, чтобы вы нас на войну с янками гнали. Лучше давайте-ка обсудим, как патрули на новой границе поставить. А то если раньше беглым черномазым нужно было до Канады добраться, то сейчас только до Пенсильвании или Огайо…
— Верно! — раздались возгласы. — Молодец, Джим! Правильно сказал! Так ему!
О том, чтобы поставить алабамского хама на место, никто даже не заикнулся. Дуглас окончательно понял, что его авторитет в новом Конгрессе близок к нулю.
Равно как и шансы на подавление северных сепаратистов.
* * *
24 марта, воскресенье. 10:00
Чикаго, парк Эванстон
И снова со стороны озера Мичиган подул сильный ветер. На этот раз он был настолько сильным, что сдул котелок с головы стоящего на помосте губернатора. Что, естественно, тут же вызвало смех собравшейся на митинг публики.
Однако губернатор Иллинойса Ричард Ейтс был не из тех, кто боится показаться смешным. Напротив, он умел и любил посмеяться над собой.
— Да, друзья мои, — засмеялся Ейтс, наклоняясь за упавшей шляпой, — не зря Чикаго называют «городом ветров».
Впрочем, вернув шляпу на место, губернатор снова посерьезнел:
— Тем не менее, джентльмены, сегодня я буду говорить не о явлениях природы, а о политических событиях. Как вы все уже, наверное, читали в газетах или слышали от знакомых, четырнадцать северных штатов обьявили о выходе из Союза и создании собственной Федерации. После чего Конгресс в Вашингтоне, несмотря на уговоры нашего уважаемого земляка президента Дугласа, не сделал ни малейшей попытки вернуть сепаратистов обратно. Таким образом, мои дорогие иллинойцы, в настоящий момент наш Союз насчитывает девятнадцать штатов — четыре свободных и пятнадцать рабовладельческих…
— Ну и что с того? — раздался голос откуда-то из десятого ряда.
— А то, мой уважаемый собеседник, — подчеркнуто вежливо ответил Ейтс перебившему его невеже, — что под угрозой находится суверенитет нашего штата. Как известно, конституция Иллинойса, принятая уже больше сорока лет назад, категорически запрещает рабство на нашей территории. Мы, иллинойцы, считаем себя гражданами свободного штата — и по праву этим гордимся. Однако федеральное правительство то и дело дает нам понять, что наша свобода весьма и весьма… ограничена. Взять хотя бы «Закон о беглых рабах»…
Некоторые из собравшихся чикагцев гневно засвистели. «Закон о беглых рабах», принятый под давлением южан в 1850 году Конгрессом, был действительно весьма непопулярен на Севере. Согласно этому закону, любой раб, сбежавший от хозяина-южанина на свободный Север, все равно оставался рабом. Рабом, которого надлежало вернуть «домой» — то есть обратно к хозяину. Поимка и возвращение беглеца вменялись в обязанность всем северным полицейским и прочим служителям закона. Пренебрежение подобными обязанностями влекло за собой штраф на огромную сумму — тысячу долларов.
— Как же мы можем считаться свободным штатом, — задал Ейтс риторический вопрос, — если обязаны уважать права рабовладельцев?
— Да плевал я на этих беглецов с Юга! — презрительно фыркнул кто-то из толпы. Похоже, что это был все тот же невежа из десятого ряда.
Губернатор едва заметно поморщился, но остался спокоен.
— Дело не только в беглых неграх с Юга, — покачал он головой. — У нас в Иллинойсе тоже есть негры, которые не менее свободны, чем мы с вами. Однако любой проходимец может заявиться сюда откуда-нибудь из Джорджии или Арканзаса и заявить о том, что тот или иной негр на самом деле когда-то был его рабом, а потом сбежал на Север. И каким же образом свободный иллинойский негр сможет доказать, что никогда в жизни и на Юге-то не был? А никаким. Согласно этому богомерзкому закону, подозреваемый в побеге негр не имеет даже права давать показания в суде в свою защиту. А если учесть тот печальный факт, что за возвращение «собственности» хозяину судейские чиновники получают вознаграждение, а за оправдание невинного человека не получают ни цента… Стоит ли удивляться тому, что подобные случаи происходят сплошь и рядом? Жители свободного штата Иллинойс, свободные от рождения, становятся рабами на южных плантациях. Это ли не…
— Чихать я хотел на черномазых! — раздался все тот же ехидный голос.
— «Закон о беглых рабах» нарушает права не только негров, — Ейтс подчеркнуто употребил правильный термин, а не оскорбительный эпитет. — И белые иллинойцы также не свободны в своих действиях. Любой гражданин нашего так называемого свободного штата, давший приют беглому рабу или хотя бы не сообщивший о нем в полицию, подвергается не только штрафу, но и шестимесячному тюремному заключению. Вот как жестоко караются христианское человеколюбие и приверженность традициям свободы, на которых основана наша иллинойская конституция.
На этот раз губернатору не возразил никто. Действительно, принятый Конгрессом закон был именно таким.
— И это еще не все, — продолжил Ейтс. — Мало того, что нам на шею повесили «Закон о беглых рабах», так ведь есть еще и «Дело Дреда Скотта»…
На это раз недовольно засвистела и загудела добрая половина собравшихся. «Дело Дреда Скотта» было настолько известным — точнее, печально известным — что вдаваться в детали губернатору не пришлось. Все чикагцы и так знали, что негр по имени Дред Скотт был рабом доктора Джона Эмерсона, который в 1840-х годах переехал из рабовладельческого Миссури в свободный Иллинойс, взяв Дреда с собой. Прожив вместе с хозяином в Иллинойсе несколько лет, Скотт вернулся в Миссури. Однако доктор Эмерсон умер, а новый хозяин оказался не в пример хуже старого — и в один прекрасный день Дред подал на него в суд. В своем заявлении Скотт указал, что рабом он больше не является, ибо пребывание в свободном Иллинойсе сделало его свободным человеком. Дело пошло по инстанциям — и лет через десять дошло до Верховного Суда.
И вот в 1857 году Верховный Суд вынес наконец вердикт, который, как известно, обжаловать уже негде. В свободе Дреду Скотту было категорически отказано. Более того, председатель Суда Тейни подчеркнул в судебном решении, что черные рабы не являются гражданами Соединенных Штатов, а посему никаких прав у них нет и быть не может — и уж, конечно, не может быть и речи о том, чтобы раб подавал на хозяина в суд. Таким образом, заключал Тейни, никакой закон свободного штата, в который переехал рабовладелец, не смеет посягать на его священное право владеть живой «собственностью».
И хотя сам Дред Скотт в итоге свободу получил — сразу после суда его выкупил и освободил знакомый аболиционист — дело Дреда Скотта давно уже вышло за рамки обычной судебной тяжбы.
— Что означает вердикт Верховного Суда? — задал вопрос Ейтс, и тут же на него ответил. — Он означает, что теперь любой южанин может приехать к нам в Иллинойс вместе со всеми своими рабами. И никакие наши иллинойские законы о недопустимости рабства ему не писаны. И никакие параграфы нашей иллинойской конституции ему тоже не указ. Наш свободный Иллинойс стал de facto таким же рабовладельческим штатом, как Луизиана или Алабама…
— Ну и что? — снова раздалась реплика из десятого ряда. — После этого вердикта уже четыре года прошло. Жили ведь как-то…
Губернатор чуть не застонал от раздражения. Разве можно представить такое поведение где-нибудь в Европе, не говоря уже об Азии? Да если бы там какой-нибудь простолюдин осмелился перебивать речь высокопоставленной особы, так его б давно уже воспитывали кулаками жандармы. А в Америке — пожалуйста. Свобода слова, что тут поделать…
— Пока свободных штатов было больше, — возразил Ейтс неуемному невеже, — пока южане находились в меньшинстве, все это было не так уж страшно. Однако сейчас, как я уже сказал, в меньшинстве оказались именно мы, северяне. Это значит, что южане нас просто задавят. Поскольку в Пенсильванию, Огайо или, скажем, Нью-Йорк ни одного рабовладельца больше никогда не пустят, куда, друзья мои, хлынут все эти переселенцы с Юга? Орегон и Калифорния далеко. Остаются Индиана и… Иллинойс.
Сделав небольшую паузу, губернатор продолжил:
— Представьте себе тысячи, десятки тысяч рабовладельцев из Миссури, Кентукки, Виргинии, Флориды. Десятки, сотни тысяч рабов в Иллинойсе. Рабство в Иллинойсе. Плантации в Иллинойсе. Аукционы в Спрингфилде. Обьявления о продаже рабов в «Чикаго Трибюн». Массовые увольнения белых рабочих — ведь хозяевам куда дешевле использовать бесправных невольников. Законы Иллинойса, конституция Иллинойса, суверенитет Иллинойса — пустой звук.
Теперь уже недовольно гудели все, или почти все. Справедливости ради следует отметить, что возмущение многих собравшихся было вызвано не столько нарушеним конституции Иллинойса, сколько возможным наплывом сотен тысяч негров и призраком безработицы. Но принципиального значения это не имело. Своей цели Ейтс добился.
— Вот почему, мои дорогие сограждане, — повысил губернатор голос, — мы начнем послезавтра плебисцит по вопросу о выходе Иллинойса из состава США и присоединении к Федерации. Я полагаюсь на ваш здравый смысл, джентльмены, равно как и на вашу память. Уже несколько раз наш штат предпочел Дугласа Линкольну. Пора наконец сделать правильный выбор!
Топла зааплодировала. И тут не обошлось без гомона и свиста — но эти звуки были скорее одобрительными. Отвесив почтеннейшей публике прощальный поклон, Ейтс сошел с помоста.
«Надо будет не забыть передать Скотту двадцать долларов,» — подумал он.
Естественно, губернатор имел в виду не Дреда Скотта, а Скотта Питерса — того самого невежу из десятого ряда, который подавал Ейтсу заранее заказанные реплики.
Окончание
